Читать книгу «О старости. О дружбе. Об обязанностях» онлайн.

Вот дела человека великого и высокого духа, который уверен в своей дальновидности и мудрости; но опрометчиво бросаться в сражение и врукопашную биться с врагом[456] — дикость, подобная звериной; однако если обстоятельства и необходимость этого требуют, то надо и не на жизнь, а на смерть сразиться в рукопашном бою и предпочесть смерть рабству и позору.

(XXIV, 82) Что касается разрушения и разграбления городов, то надо строго следить за тем, чтобы не было допущено ни опрометчивости, ни жестокости[457]. Долг великого мужа — среди потрясений карать виновных, но большинство людей щадить, при любых обстоятельствах оставаться верным справедливости и нравственной красоте. Ведь если, как я уже говорил выше, бывают люди, ставящие воинские заслуги выше деяний на гражданском поприще, то можно найти многих людей, которым опасные и сгоряча принятые решения кажутся более блистательными и более великими, чем решения, принятые спокойно и продуманные. (83) Вообще никогда нельзя допускать, чтобы мы в бегстве своем от опасности оказались слабы и трусливы; надо также избегать положения, когда мы подвергнемся опасности неоправданно; нелепее этого не может быть ничего. Поэтому мы, вступая на путь опасностей, должны брать пример с врачей, которые при легком недомогании лечат мягко действующими средствами, а при более тяжелых болезнях вынуждены применять опасное лечение, когда исход сомнителен. Поэтому среди спокойствия желать идущей на нас бури свойственно безумному человеку, но встретить бурю любым способом свойственно мудрому, особенно если мы, выяснив положение вещей, можем достичь блага большего, чем то зло, какое возникнет вследствие наших колебаний. Опасны наши действия бывают одни для тех, кто их совершает, другие для государства. (84) И опять-таки одни люди бывают призваны рисковать своей жизнью, другие — своей славой и расположением граждан. Следовательно, мы должны быть более склонны сами подвергаться опасностям, чем подвергать им сограждан, и более готовы сражаться ради чести и славы, чем ради других благ. Однако находилось много людей, которые были готовы отдать за отечество не только свое имущество, но и жизнь, но не соглашались поступиться даже малой частью своей славы, и притом несмотря на требование государства[458]. Так, например, Калликратид[459], после того как был военачальником лакедемонян во время пелопонесской войны и совершил много подвигов, под конец все погубил, не повиновавшись решению тех, кто нашел нужным отвести флот от Аргинусских островов и не давать боя афинянам; он ответил им, что лакедемоняне, потеряв флот, смогут построить другой, но что он не может обратиться в бегство без того, чтобы не покрыть себя позором. Правда, удар этот не был для лакедемонян особенно тяжек, но пагубен был другой — когда могущество лакедемонян пало после того, как Клеомброт, боясь ненависти, опрометчиво вступил в борьбу с Эпаминондом[460]. Насколько лучше поступил Квинт Максим[461], о котором Энний писал:

Проступков, о которых мы ведем речь, следует избегать даже в гражданской жизни. Ведь есть люди, которые мнение свое, даже если оно превосходно, все же, из страха перед ненавистью, высказать не решаются.

(XXV, 85) Вообще говоря, тем, кто будет стоять во главе государства, надо руководствоваться двумя наставлениями Платона[462]: одно требует, чтобы они, оберегая интересы граждан, сообразовали все свои действия именно с ними, забыв о собственной выгоде; другое — чтобы они заботились о государстве в целом и при этом, оберегая какую-нибудь одну часть его интересов, не оставляли без внимания остальных; ведь управление государством, подобно опеке, должно быть посвящено пользе тех, кто поручен нам, а не пользе тех, кому поручено оно. И те, кто об одних гражданах заботится, а других оставляет без внимания, вносят в гражданскую общину весьма пагубное начало — мятежи и раздоры; ввиду этого одни оказываются сторонниками народа, другие — сторонниками всех честнейших людей[463], немногие — сторонниками всех. (86) Отсюда сильнейшие раздоры в Афинах, а в нашем государстве не только мятежи, но и губительные гражданские войны. Гражданин строгих правил, храбрый и достойный первенства в государстве, будет этого избегать и ненавидеть это, всецело посвятит себя служению государству, не станет добиваться богатств и могущества и будет оберегать государство в целом, заботясь обо всех гражданах; он не станет вызывать ненависть или зависть к кому бы то ни было, прибегая к ложным обвинениям, и вообще будет держаться справедливости и нравственной красоты, так что он, оставаясь верен им, пойдет на любые столкновения и даже согласится умереть, но не откажется ни от чего из того, что я назвал. (87) Весьма жалки честолюбие и соперничество из-за магистратур, о котором превосходно говорится все у того же Платона[464]: «Те, кто соперничает друг с другом из-за того, кому из них управлять государством, поступают так же, как поступили бы моряки, которые стали бы спорить из-за того, кому из них управлять кораблем». И он же учит, что «мы должны считать своими противниками тех, кто на нас пойдет с оружием в руках, а не тех, кто захочет по своему разумению оберегать интересы государства». Таковы были разногласия между Публием Африканским и Квинтом Метеллом[465], свободные от горечи.

(88) Право, не надо слушать тех, кто сочтет нужным глубоко негодовать на своих недругов и призна́ет это свойственным великому духом и храброму мужу; ибо качество, самое похвальное, самое достойное великого и прославленного мужа, — способность смягчаться и милосердие. Среди действительно свободных народов и при равноправии надо проявлять также и доступность и душевную высоту[466], как говорится, — дабы мы, если мы разгневаны либо на тех, кто назойлив при обращении к нам, либо на тех, кто беззастенчив в своих просьбах, не впадали в раздражительность, бесполезную и чреватую ненавистью к нам. И все-таки мягкость и милосердие заслуживают одобрения только при условии, что в интересах государства будет применяться строгость, без которой управлять гражданской общиной невозможно. Однако ни выговор, ни порицание не должны быть оскорбительны и должны иметь в виду интересы не того, кто кого-то наказывает или порицает, но государства. (89) Надо следить и за тем, чтобы тяжесть наказания не превышала тяжести проступка и чтобы не получалось так, что за одни и те же проступки одних людей постигала кара, а другие даже не были привлечены к ответственности. Но при наказании более всего надо удерживаться от гнева; ведь человек, в состоянии гнева приступающий к наказанию, никогда не сможет соблюсти середину между чрезмерным и малым, которую одобряют перипатетики[467], и притом справедливо, — только бы они не восхваляли гнева и не говорили, что природа даровала его людям на пользу. Нет, гнев надо во всех случаях отвергать и надо желать, чтобы те, кто стоит во главе государства, уподоблялись законам, которые побуждает к наказанию не гнев, а справедливость[468].

(XXVI, 90) Также и при обстоятельствах счастливых и соответствующих нашим желаниям будем всячески избегать гордости, надменности и заносчивости. Ибо проявлять неумеренность как в дни несчастий, так и в дни счастья — признак ничтожности. Самая прекрасная черта во всех случаях жизни — ровный характер, всегда одно и то же выражение лица и одно и то же чело; по преданию, такими были Сократ[469] и Гай Лелий[470]. Македонского царя Филиппа[471] сын его, несомненно, превзошел подвигами и славой, но доступностью и добротой Филипп, насколько я знаю, превосходил сына. Таким образом, отец всегда был великим, сын весьма часто — дурным, так что, видимо, правильны наставления тех, кто нам советует поступать тем умереннее, чем выше занимаемое нами положение. Панэтий сообщает, что Публий Африканский, его ученик и близкий друг, говаривал: «Подобно тому, как коней, в их дикости необузданных, что объясняется частыми напряжениями во время битв, мы обыкновенно поручаем укротителям, чтобы легче было пользоваться ими, так и людей, распущенных в связи со счастливыми обстоятельствами и самонадеянных, надо как бы вводить в круг разума и философии, дабы они могли оценить всю непрочность дел человеческих и изменчивость судьбы». (91) И даже при самых счастливых обстоятельствах надо очень широко прибегать к советам друзей и придавать им даже большее значение, чем то, какое мы придавали им ранее. И при этих же обстоятельствах нельзя преклонять слух к речам потворщиков и позволять им льстить нам, когда нас легко обмануть; ведь мы считаем себя такими людьми, что нас хвалят справедливо; это порождает неисчислимые проступки, когда люди, возомнив о себе, к своему позору, становятся предметом насмешек и впадают в величайшие заблуждения. Но об этом достаточно.

(92) Итак, мы должны прийти вот к какому выводу: деяния величайшие и требующие величайшего присутствия духа совершаются людьми, стоящими во главе государств, так как их власть распространяется весьма широко и на огромное число людей. Но есть и было много людей, великих духом и даже не занятых делами[472], которые либо изучают нечто великое, либо пытаются делать это и ограничиваются своими личными делами, либо, занимая среднее место между философами и людьми, правящими государством, получают удовлетворение от своего имущества, не преумножая его, однако, любым способом и не отстраняя своих близких от пользования им, а, наоборот, делясь им с друзьями и с государством, если в этом когда-либо возникает надобность; только бы имущество это, во-первых, было приобретено честно, без какого-либо позорного или вызывающего ненависть стяжания; затем, было полезным возможно большему числу людей, но только достойных: далее, увеличивалось благодаря разумным действиям, рачительности, бережливости, а его собственник руководствовался щедростью и желанием делать добро, а не своей развращенностью и склонностью к роскоши. Человеку, соблюдающему эти наставления, дозволяется жить великолепно, с достоинством и гордостью и в то же время просто и честно и быть истинным другом людям.

(XXVII, 93) Нам надо теперь поговорить об одном и последнем разделе — о нравственной красоте, в котором рассматривается вопрос о способности уважать людей и, так сказать, об украшениях жизни — о воздержности, об умеренности, о всяческом успокоении душевных треволнений и о соблюдении меры во всем. Положение это содержит то, что по-латински можно назвать decorum [подобающее], а по-гречески называется πρέπον. Понятие это, по своему смыслу, неотделимо от понятия нравственно-прекрасного; (94) ибо все то, что подобает, прекрасно в нравственном отношении, а то, что в нравственном отношении прекрасно, подобает. Но различие между нравственно-прекрасным и подобающим представить себе легче, чем объяснить. Каково бы ни было подобающее, оно появляется тогда, когда ему предшествовала нравственная красота. Таким образом, не только в этом разделе о нравственной красоте, о которой мы здесь должны изложить свое мнение, но и в трех предшествовавших появляется то, что подобает. Ибо пользоваться благоразумно разумом и словом; то, что делаешь, делать осмотрительно и во всем видеть то, что в нем истинно, и это защищать — все это подобает. Напротив, поддаваться обману, заблуждаться, совершать промахи, делать ошибки[473] не подобает так же, как сбиваться с пути и терять разум. Все справедливое подобает; напротив, все несправедливое не подобает и позорно. Сходно с этим и положение насчет храбрости: все то, что совершают мужественно и с присутствием духа, достойно мужа и подобает; противоположное этому позорно и не подобает. (95) Вот почему ко всякой нравственной красоте имеет прямое отношение то подобающее, о котором я говорю, и притом так, как оно определяется: не путем, так сказать, отвлеченного рассуждения, а как оно очевидно. И право, существует нечто такое (и это можно усмотреть в каждой доблести), что подобает; отделить это от доблести легче мысленно, чем на деле. Как привлекательность и красоту тела невозможно отделить от здоровья, так это подобающее, о котором мы говорим, все слито с доблестью, но наш ум и воображение отличают одно от другой. (96) Но подразделение это двоякое; ибо мы имеем в виду и, так сказать, подобающее вообще, содержащееся во всякой нравственной красоте, и другое, подчиненное первому и относящееся к отдельным частям нравственной красоты. Первое обыкновенно определяют так: подобающее — это то, что сообразно с первенством человека в том отношении, в каком его природа отлична от природы других живых существ. Что касается частных случаев подобающего, подчиненных подобающему в целом, то их определяют так: подобающее — это сообразное с природой, поскольку в нем умеренность и воздержность проявляются с некоторой внешней видимостью свободы.

(XXVIII, 97) Что это понимают именно так, мы можем думать, основываясь на подобающем, к которому стремятся поэты; об этом говорится более подробно в другом месте[474]. Но мы говорим, что поэты верны всему подобающему тогда, когда делается и говорится то, что достойно каждого действующего лица; так, если бы Эак или Минос[475] сказали:

или

то это показалось бы нам неподобающим, так как Эак и Минос, по преданию, были справедливыми людьми. Но, скажут нам, когда Атрей произносил эти слова, они вызывали рукоплескания; ведь такая речь соответствует этой роли. Но о том, что́ каждому подобает, поэты будут судить применительно к образу того или иного действующего лица, а вот на нас сама природа возложила роль, которой присущи большое достоинство и превосходство над остальными живыми существами. (98) Таким образом, поэты, при большом разнообразии действующих лиц, увидят, что́ подходит и что́ подобает даже порочным людям; что касается нас, — так как природа возложила на нас роли людей стойких, умеренных, воздержных и совестливых и так как эта же природа учит нас не быть безразличными к своему поведению в отношении других людей, — то становится очевидным, насколько широко распространяется как подобающее, которое составляет основу всякой нравственной красоты, так и то, что усматривается в каждом виде доблести. Ведь как красота тела, благодаря соразмерности его членов, привлекает наш взор и радует нас именно тем, что все части тела соответствуют одна другой с некоторым изяществом, так это подобающее, которое светит в жизни, заслуживает одобрения у тех, среди кого мы живем, благодаря порядку и нашей стойкости и воздержности во всех наших высказываниях и действиях. (99) Итак, по отношению к людям — и ко всем наилучшим, и к остальным — надо проявлять, так сказать, уважение. Ибо пренебрегать мнением, какое о себе составил каждый человек, есть проявление не только заносчивости, но и полного нравственного падения. Но в нашем поведении по отношению к людям должно быть различие между справедливостью и уважением. Задача справедливости — не оскорблять людей, задача уважительного поведения — не задевать их самолюбия. Итак, изложив все это, я, думается мне, пояснил, что́ именно мы называем подобающим.

(100) Что касается обязанности, которая вытекает из подобающего, то сперва она следует по пути, приводящему человека к согласию с природой и к верности ей; если мы будем следовать природе как руководительнице, то мы никогда не впадем в заблуждение и будем следовать и началу, тонкому и проницательному по своей природе, и началу, соответствующему требованиям человеческого общества, и началу действенному и мощному[478]. Но важнейшее значение подобающего — в том положении, о котором мы рассуждаем[479]; ведь одобрять надо не только движения тела, соответствующие природе, но в гораздо большей степени также и движения души, которые тоже приведены в соответствие с природой. (101) Двойственна ведь сила наших душ и природы: одна часть ее основана на стремлении (по-гречески ὁρμή), которое увлекает человека то в одну, то в другую сторону; другая основана на разуме, который учит и объясняет, что́ надо делать и чего надо избегать. Благодаря этому разум главенствует, а стремление подчиняется ему. (XXIX) Итак, каждый наш поступок должен быть свободен от опрометчивости и небрежности, и мы не должны совершать ничего такого, чего мы не смогли бы оправдать[480]; вот каково в общем определение обязанности. (102) Но надо добиваться того, чтобы наши стремления повиновались разуму, не опережали его и не отставали от него[481] ввиду человеческой вялости и лености, чтобы они были спокойны и свободны от какого-либо душевного треволнения; благодаря этому засияет свет стойкости и умеренности во всем. Ибо стремления, которые заходят чересчур далеко и, так сказать, переливаясь через край, в своих желаниях или отклонениях от прямого пути недостаточно сдерживаются разумом, несомненно, переходят границу и меру. Ведь они совершенно отвергают повиновение и не покоряются разуму, которому они подчинены по закону природы, они волнуют не только умы, но и тела людей. Достаточно взглянуть на само выражение лиц у людей, охваченных гневом, или у людей, взволнованных либо какой-нибудь страстью, либо страхом или же охваченных непомерным наслаждением; у всех этих людей выражение лица, голос, жесты, все состояние изменяются. (103) Из этого — вернемся к представлению об обязанности — можно понять, что мы должны сдерживать и успокаивать все свои стремления и развивать в себе внимание и тщательность, дабы ничего не делать ни опрометчиво и случайно, ни необдуманно и беспечно.

Ведь природа породила нас с тем, чтобы мы казались созданными не для развлечений и шуток, но для суровости и, так сказать, для более важных и более значительных стремлений. Развлечения и шутки нам, конечно, дозволены, но так же, как сон и другие виды отдыха: тогда, когда мы уже совершили более важные и ответственные дела. Самые шутки не должны быть неумеренными и нескромными, но тонкими и остроумными. Подобно тому, как мы не предоставляем детям полной свободы в их играх, но лишь такую, какая соответствовала бы нравственно-прекрасным поступкам, так и в само́й шутке должен светить свет высокого ума. (104) Шутки вообще бывают двух родов: одни — неблагородные, наглые, гнусные, непристойные, другие — изящные, тонкие, умные, острые. Шутки этого рода в изобилии встречаются не только у нашего Плавта[482] и в древней аттической комедии[483], но и в книгах философов-сократиков, кроме того, и во многих остроумных высказываниях многих людей, например в собранных Катоном в годы его старости и называемых апофтегмами[484]. Итак, отличить тонкую шутку от дурной легко. Первая, если ее себе позволяют к месту, в виде отдохновения для ума, достойна человека, вторая вообще недостойна свободного человека, если в ней говорится о постыдных вещах и употребляются непристойные слова[485]. Также и при развлечениях надо соблюдать некоторую меру, дабы не растратить всех средств и, в упоении наслаждением, не дойти до какого-нибудь бесстыдства. Наше Марсово поле[486] и охота дают нам нравственно-прекрасные примеры развлечений.

(XXX, 105) Но для рассмотрения всего вопроса об обязанности важно всегда иметь в виду, насколько природа человека выше природы домашних животных и других зверей. Животные не знают никакого иного чувства, кроме наслаждения, и стремятся к нему всем своим существом, но человеческий ум питается учением и размышлением, всегда чего-нибудь ищет или что-либо обдумывает и руководствуется удовольствием, получаемым от возможности видеть и слышать. Более того, если кто-либо чересчур склонен к наслаждениям, — только бы он не принадлежал к породе домашних животных (ведь некоторые — люди не в действительности, а только по названию), — итак, если кто-нибудь движим сколько-нибудь возвышенными стремлениями, то он, хотя и находится во власти наслаждений, из чувства застенчивости всячески скрывает свою склонность к ним. (106) Из этого можно понять, что плотское наслаждение недостаточно достойно человека, стоящего выше животных, и наслаждение это надлежит презирать и отвергать; если же кто-нибудь несколько склонен к наслаждению, то он должен тщательно соблюдать меру в нем. Итак, пища и уход за телом должны быть направлены на сохранения здоровья и сил, а не на наслаждение. И если мы, кроме того, захотим рассмотреть, в чем заключается превосходство и достоинство человеческой природы, то мы поймем, как позорно погрязнуть в разврате и жить роскошно и изнеженно и как прекрасно в нравственном отношении жить бережливо, воздержно, строго и трезво.

(107) Надо понять также и то, что природа возложила на нас как бы две роли; одна из них — общая всем нам ввиду того, что все мы наделены разумом и сознанием своего превосходства, благодаря чему мы стоим выше зверей; из этого проистекает все нравственно-прекрасное и подобающее, и в этом мы находим меру для выяснения своей обязанности; другая роль — та, которая возложена на каждого из нас в отдельности. И как люди бывают очень непохожи один на другого внешне (одни, как мы видим, быстротой своей пригодны для бега, другие силами своими — для борьбы; опять-таки наружности одних присуще достоинство, наружности других — красота), так и в душевном складе бывает еще большее разнообразие. (108) Большое обаяние было у Луция Красса[487] и у Луция Филиппа[488], еще большее, и притом благодаря старанию, у Гая Цезаря, сына Луция[489]; но в те времена исключительной суровостью отличались Марк Скавр и молодой Марк Друс[490], очень веселым нравом — Гай Лелий[491], а бо́льшим честолюбием и более строгим образом жизни — его близкий друг Сципион. Среди греков приятным, остроумным и обаятельным собеседником, в своих речах любителем притворяться неосведомленным человеком, по рассказам, был Сократ, которого греки прозвали εἵρων [вопрошающий][492]; напротив, Пифагор и Перикл[493] без какой-либо веселости достигли высшего авторитета. По рассказам, хитер был Ганнибал (из числа пунийцев), а из наших полководцев — Квинт Максим: они умели скрывать, молчать, притворяться, строить ковы, предвосхищать замыслы врага. В этом отношении греки ставят Фемистокла и Ясона из Фер[494] выше всех остальных, а особенно высоко — изворотливость и хитрое поведение Солона, который, желая жить в большей безопасности и приносить государству возможно бо́льшую пользу, притворился сумасшедшим[495]. (109) Есть и другие люди, весьма непохожие на упомянутых, люди простой и открытой души, находящие недопустимым делать что бы то ни было скрыто и коварно, сторонники правды, недруги обману; есть и другие, готовые претерпеть все что угодно, услужить любому человеку, только бы достичь того, чего они хотят; такими, как мы видели, были Сулла[496] и Марк Красс[497]. Из числа таких людей изворотливейшим и терпеливейшим человеком, по преданию, был лакедемонянин Лисандр — в противоположность Калликратиду, который встал во главе флота тотчас же после Лисандра; опять-таки каждый человек, весьма искусный в речах, достигает того, что он — хотя и весьма могуществен — кажется обыкновенным; мы видели это у Катулов, отца и сына[498], и у Квинта Муция Манции[499]. Я слыхал от людей старшего поколения, что этим же качеством отличался и Публий Сципион Насика[500] (напротив, его отец, покаравший Тиберия Гракха за его пагубные попытки, далеко не был обходителен в речах, как и Ксенократ[501], суровейший из философов), и именно по этой причине был велик и знаменит. Бывает неисчислимое множество других случаев несходства натуры и нрава, все же отнюдь не заслуживающего порицания.

(XXXI, 110) Каждый, однако, должен быть верен своей натуре, не своим недостаткам, но все же чертам, ему свойственным, дабы ему было легче сохранять то подобающее, которое мы рассматриваем. Надо поступать так, чтобы отнюдь не противиться природе, общей всем людям, и все-таки, сохранив ее, следовать своей собственной — с тем, чтобы (хотя другие стремления значительнее и лучше) сами мы измеряли свои стремления мерой своей натуры; нет ведь смысла ни противиться природе, ни преследовать такую цель, какой не можешь достичь. Из этого становится более ясным, что́ именно представляет собою «подобающее», о котором мы говорим, так как ничто не бывает подобающим наперекор Минерве, как говорится[502], то есть когда природа чему-нибудь противится или что-нибудь отвергает. (111) Вообще говоря, если что-нибудь подобает, то, конечно, более, чем что бы то ни было, подобает уравновешенность как во всей жизни в целом, так и в каждом из наших действий; ты не сможешь ее сохранить, если ты, подражая натуре других людей, изменишь своей. Ведь как мы должны пользоваться тем языком, который нам известен, во избежание того, чтобы нас не осмеяли с полным на это основанием, как это бывает с некоторыми людьми, уснащающими свою речь греческими словами[503], так мы не должны вносить разлада в свои действия и во всю свою жизнь. (112) И это различие в человеческой натуре имеет такое большое значение, что иногда один человек должен сам осудить себя на смерть, а другой, находящийся точно в таком же положении, не должен. Разве Марк Катон был в каком-либо ином положении сравнительно с другими людьми, которые сдались в Африке Цезарю?[504] Но другим, быть может, поставили бы в вину, если бы они покончили с собой, так как менее строга была их жизнь, а их характер был более уступчив; Катон же, так как природа наделила его необычайной твердостью правил и так как он укрепился в ней по своей неизменной стойкости и всегда оставался верен своему решению, им себе намеченному и принятому, должен был скорее умереть, чем взглянуть в лицо тиранну[505]. (113) Как много испытал Улисс во время своих долгих скитаний, когда он был в услужении у женщин (если Кирку и Калипсо можно назвать женщинами) и во всех своих речах хотел быть со всеми любезен и всем приятен, а у себя в доме претерпел даже оскорбления от рабов и служанок, чтобы рано или поздно достичь того, чего желал![506] Но Аякс[507], при том душевном складе, какой ему приписывают, предпочел бы тысячу раз пойти на смерть, но только бы не претерпеть того, что выпало на его долю. Ввиду всего этого каждому надо будет взвесить, каковы его личные качества, применить их и не желать испытать, в какой мере ему подобают качества других людей; ведь каждому более всего подобает именно то, что ему более всего свойственно. (114) Итак, пусть каждый знает свои возможности и будет проницательным судьей своим хорошим и дурным качествам, дабы не показалось, что актеры проницательнее нас. Ведь они выбирают себе не наилучшие, но наиболее подходящие им трагедии: те, кто уверен в своем голосе, — «Эпигонов»[508] и «Меда»[509]; кто уверен в своем жесте, — «Меланиппу»[510] и «Клитемнестру»[511]. Рупилий, которого сам я помню, всегда играл Антиопу, но Эзоп[512] нечасто играл Аякса. Итак, актер поймет это на сцене, но этого не поймет мудрый человек в жизни? Потрудимся же именно над тем, к чему мы будем наиболее способны. Но если необходимость когда-либо заставит нас заняться тем, что будет не по нашим способностям, то нам понадобится приложить все свои заботы, умение обдумывать, внимание, чтобы выполнить свою задачу если и не вполне подобающим образом, то все-таки возможно менее неподобающим. При этом надо не столько стараться следовать хорошим качествам, которые нам не были даны, сколько бежать от пороков.

(XXXII, 115) К тем двум ролям, которые я назвал выше, присоединяется третья, которую на нас возлагают те или иные случайности или обстоятельства, и четвертая, которую мы берем на себя по своему собственному решению. Ведь царская власть, империй, знатность, магистратуры, богатства, как и все им противоположное, зависящее от случая, управляется обстоятельствами; но роль, которую мы хотим играть, зависит от нашей воли. Итак, одни посвящают себя философии, другие — гражданскому праву, третьи — красноречию; что касается самих доблестей, то один предпочитает отличиться в одной из них, другой — в другой. (116) А те, чьи отцы или предки прославились на том или ином поприще, стараются превзойти других людей такими же заслугами; например, Квинт Муций, сын Публия[513], — в гражданском праве, сын Павла, Публий Африканский, — в военном деле. Кое-кто, однако, к заслугам, унаследованным им от отцов, прибавляет и некоторые свои; так, этот же Публий Африканский воинскую славу свою увенчал красноречием[514]; так же поступил и Тимофей, сын Конона[515], который, в воинских заслугах не уступая отцу, к заслугам этим прибавил славу ученого и одаренного человека. Но иногда бывает, что некоторые, отказавшись подражать предкам, преследуют ту или иную цель, и в большинстве случаев здесь трудятся люди, ставящие себе великие задачи, произойдя от малоизвестных предков.

(117) Итак, в поисках подобающего мы должны охватить все это умом и помыслами; но прежде всего мы должны решить, кем и какими мы хотим быть и какой вести образ жизни, а это размышление труднее всякого другого. Ведь именно в ранней молодости, когда наша способность судить была очень мала, каждый из нас и определил для себя будущий образ жизни, который он особенно и полюбил. Поэтому человек избирает себе тот или иной образ жизни и жизненный путь раньше, чем может судить, что́ именно наилучшее. (118) Как говорится у Ксенофонта, приводящего рассказ Продика[516], Геркулес в юности (а этот возраст предназначен природой для избрания жизненного пути, на который человек вступит) удалился в пустынную местность и, сидя там и видя перед собой две дороги, одну — Наслаждения, другую — Доблести, долго раздумывал, по которой из них ему было бы лучше пойти; с Геркулесом, происшедшим из семени Юпитера[517], это, пожалуй, случиться могло, но не с нами, подражающими тем людям, которым каждый из нас решил подражать, и руководствующимися их склонностями и решениями. Но в большинстве случаев мы, усвоив себе наставления родителей, решаем следовать их обыкновению и образу жизни; другие считаются с суждением толпы и избирают, главным образом, то, что кажется самым прекрасным большинству людей; некоторые, однако, — благодаря ли удачливости или хорошим природным качествам — и без родительского воспитания пошли по правильному пути в жизни.

(XXXIII, 119) Но крайне редко встречаются люди, которые, обладая выдающимся и великим дарованием, или превосходным образованием, или и тем и другим, располагали бы также и временем для размышления о том, какой именно путь в жизни им избрать[518]; размышляя об этом, каждый должен принять решение всецело в соответствии со своими склонностями. Ибо если мы, при всех своих действиях, как уже было сказано выше, стараемся узнать, что́ именно подобает нам в соответствии с нашими прирожденными склонностями, то при избрании всего жизненного пути мы должны прилагать гораздо бо́льшую заботу к тому, чтобы в течение всей своей жизни оставаться верными себе и, исполняя любую обязанность, не совершить оплошности. (120) Так как при этом наибольшее значение имеет наша натура, а судьба занимает второе место, то, вообще говоря, при избрании жизненного пути надо принимать во внимание и ту и другую, но в большей степени — свою натуру; ведь она намного более надежна и стойка, так что судьба иногда, как нам кажется, будучи смертна, борется с бессмертной природой. Итак, пусть тот, кто приведет весь намеченный им для себя жизненный путь в соответствие с особенностями своей натуры, свободной от пороков[519], останется верен себе (ведь это более всего и подобает человеку), если только он не поймет, что при избрании своего образа жизни он ошибся. Если это случится — а это может случиться, — то надо изменить свой образ жизни и намерения. Если обстоятельства помогут такой перемене, то сделать это будет легче и проще; в противном случае надо будет делать это постепенно и шаг за шагом — подобно тому, как, когда дело идет о дружеских отношениях, нас не особенно радующих и не заслуживающих одобрения, мудрые люди находят более подобающим прекращать их постепенно, а не разрывать сразу[520]. (121) Но мы, изменив свой образ жизни, должны всячески заботиться о том, чтобы это казалось сделанным нами после зрелого размышления.

Но так как несколько выше было сказано, что надо подражать предкам, то прежде всего должно быть исключено подражание порокам, затем — случаи, когда природа не потерпит подражания кое-каким примерам; так, сын старшего Публия Африканского, усыновивший сына Павла, ввиду слабости здоровья не смог уподобиться своему отцу в такой мере, в какой тот был подобен своему[521]. Итак, если человек не сможет ни выступать защитником в суде, ни привлекать к себе внимание народа речами на сходках, ни вести войны, то он все же должен будет проявлять качества, которые будут в его власти, — справедливость, верность слову, щедрость, умеренность и воздержность, дабы в нем тем не менее чувствовалось отсутствие того, чего он лишен. Но наилучшее наследство, передаваемое детям их отцами и более ценное, чем любое имущество, — слава доблести и деяний; опозорить ее, призна́ем это, — поступок нечестивый, порок.

(XXXIV, 122) А так как разным возрастам поручаются разные обязанности (одни — молодым людям, другие — старым), то надо сказать несколько слов и об этом различии. Итак, долг юноши — чтить старших годами, а из них избирать наилучших и самых уважаемых, дабы опираться на их мудрость и авторитет. Ибо неосведомленность ранней молодости нуждается в дальновидности стариков, чтобы на ней основываться и ею руководствоваться[522]. Но более всего возраст этот надо оберегать от страстей и упражнять в труде и выдержке как для духа, так и для тела, дабы при исполнении юношами как их воинского, так и гражданского долга их настойчивость проявлялась со всей силой. Также и тогда, когда они захотят отдохнуть душой и доставить себе удовольствие, они должны остерегаться невоздержности и помнить о скромности, что́ для них будет более легким делом, если люди, старшие годами, <не> откажутся участвовать даже в этом. (123) Что касается стариков, то они, по-видимому, должны усилия для своего тела ограничивать, а упражнения для ума даже увеличивать; но им надо стараться оказывать своей мудростью и дальновидностью возможно бо́льшую помощь друзьям и молодежи, а более всего государству. Но более всего старость должна остерегаться бездействия и праздности; если склонность к разврату позорна во всяком возрасте, то в старости она отвратительна; если же к ней присоединяется невоздержность в страстях, то это — зло вдвойне, так как старость и сама покрывает себя бесчестием, и делает еще более бесстыдной невоздержность молодых людей.

(124) Вполне уместно поговорить и об обязанностях магистратов, частных лиц, граждан и чужеземцев. Итак, прямой долг магистрата — понимать, что он представляет городскую общину и должен поддерживать ее достоинство и честь, соблюдать законы, определять права и помнить, что они поручены его верности. А частному лицу следует жить среди сограждан на основании справедливого и равного для всех права, не быть ни приниженным и унылым, ни заносчивым, а в государственных делах желать всего того, что спокойно и прекрасно в нравственном отношении. Именно такого человека мы обыкновенно и считаем и называем честным гражданином. (125) Что касается чужеземца и поселенца[523], то их обязанность — заниматься только своими делами, не вмешиваться в чужие и менее всего интересоваться положением в чужом государстве. Такими, в общих чертах, будут обязанности, если нас спросят, что́ именно подобает и что подходит для отдельных лиц, обстоятельств, возрастов. Но более всего подобает в каждом действии и при принятии каждого решения сохранять стойкость.

(XXXV, 126) И вот, так как это подобающее усматривается во всех действиях, высказываниях, наконец, в телодвижениях и осанке и основана на трех вещах — на красоте, на порядке и на одежде, приспособленной для деятельности (все это трудно описать словами, но будет достаточно, если это поймут), и так как на этих трех вещах основано также и старание заслужить одобрение у тех, вместе с кем и среди кого мы живем, то надо сказать несколько слов и об этом. Прежде всего, сама природа, по-видимому, проявила большое внимание к нашему телу, сделав доступными взорам всех людей наши лицо и наружность в целом, в которых выражена наша нравственная красота. Что касается частей тела, предназначенных для отправления естественных нужд, частей тела, которые должны были быть безобразны на взгляд и по своей форме, то природа их прикрыла и спрятала[524]. (127) Этому столь тщательному мастерству природы стала подражать стыдливость людей. Ведь то, что природа укрыла, все здравомыслящие люди делают недоступно человеческому взору и стараются отправлять естественные нужды возможно более скрыто; что касается частей тела, пользоваться которыми необходимо, то их и пользование ими не называют их именами. И то, что делать не позорно, только бы это делалось украдкой, называть непристойно. Таким образом, ни открытое совершение этих дел несвободно от распущенности, ни непристойные речи о нем. (128) И право, не следует слушать киников и кое-кого из стоиков, бывших чуть ли не киниками[525]; они порицают и высмеивают нас за то, что мы, говоря о непозорных вещах, употребляем постыдные слова, а позорные вещи называем их именами. Разбойничать, обманывать, прелюбодействовать, по существу, позорно, но об этом говорят без непристойности; прилагать старания насчет детей, по существу, прекрасно в нравственном отношении, но по названию своему непристойно. Эти же философы рассматривают и многое другое по этому вопросу, нанося ущерб стыдливости[526]. Мы же следуем природе и избегаем всего того, что оскорбляет наш взор и слух; осанка, походка, способ сидеть, способ возлежать за столом, выражение лица, глаза, движения рук — все это должно оставаться подобающим. (129) При этом надо избегать особенно тщательно двух вещей: как расслабленности и изнеженности, так и грубости и неотесанности. Право, нельзя допускать, чтобы хорошие качества были свойственны только актерам и ораторам, а нам были чужды. Что касается людей, выступающих на сцене, то их обычай, в силу древних правил, требует большой стыдливости, так что без набедренной повязки[527] на сцену не выходит никто; ибо они опасаются, как бы их, если у них случайно откроются некоторые части тела, не увидели в неподобающем виде. По нашему обычаю, взрослые сыновья не моются вместе с отцом, а зятья — с тестем[528]. Итак, такую стыдливость надо хранить — тем более что в этом нас наставляет и нами руководит сама природа.

(XXXVI, 130) Есть два вида красоты: одному из них присуще изящество, другому — достоинство; изящество мы должны считать свойственным женщине, достоинство — свойственным мужчине. Следовательно, надо удалять какие бы то ни было внешние украшения, недостойные мужа, и такого же порока надо остерегаться в своих жестах и движениях. Ведь движения, какие мы делаем на палестре[529], часто вызывают некоторое неудовольствие, а кое-какие жесты актеров несвободны от пошлости; в обоих случаях хвалят все правильное и простое. Далее, внешнее достоинство надо поддерживать хорошим цветом лица, а цвет лица — телесными упражнениями. Кроме того, надо соблюдать чистоту, которая не должна быть ни неприятной, ни чересчур изысканной, но лишь далекой от грубой небрежности и невоспитанности. Такого же правила надо держаться в одежде, в которой, как и во всем, наилучшее — разумная середина. (131) Надо, однако, остерегаться медлительности и вялости в походке, дабы не походить на носильщиков в шествиях, как и чрезмерной быстроты и спешки, так как, когда ее допускают, появляется одышка, изменяется выражение лица, искажаются его черты; все это ясно указывает на отсутствие стойкости. Но гораздо больше надо стараться о том, чтобы были естественны движения души; мы достигнем этого, если будем следить за тем, чтобы нас не охватывали ни треволнения, ни смертельный страх, и обращать внимание на соблюдение всего того, что подобает. (132) Что касается движений души, то они бывают двоякие: одни связаны с размышлением, другие — со стремлениями. Размышление бывает направлено, главным образом, на поиски истины; стремление побуждает нас к деятельности. Поэтому надо стараться прибегать к размышлению для возможно лучших дел, а стремления подчинять разуму.

(XXXVII) Так как значение речи велико и она бывает двух родов — речь ораторская и беседа, то ораторская речь должна предназначаться для выступлений в суде, на народных сходках, в сенате[530]; беседа будет уместна при встречах, при спорах, в собрании близких друзей; ею должны сопровождаться также и пирушки. Насчет ораторской речи наставления — дело риторов, но не насчет беседы, хотя также и это, пожалуй, возможно. Для занятий с учениками находят наставников; между тем умению вести беседу не учится никто; толпа риторов заполняет все; впрочем, так как насчет слов и мыслей правила известны, то они же будут распространяться и на беседу. (133) Так как для речи мы располагаем голосом, а при пользовании им преследуем две цели — чтобы он был звучен и приятен, то обоих качеств, вообще говоря, надо добиваться от природы; но первое увеличится благодаря упражнению, второе — благодаря подражанию людям, говорящим отчетливо и спокойно. В Катулах не было ничего, что заставляло бы находить в них тонкое понимание литературы, хотя они были образованными людьми; но ведь такими же были и другие; однако они, по всеобщему мнению, превосходно говорили по-латински; речь их звучала приятно, слогов они не отчеканивали и не проглатывали, так что не было ни невнятности, ни манерности; голос у них, при отсутствии напряжения, не был ни тягуч, ни певуч. Речь Луция Красса была более богата и не менее остроумна, но за Катулами признавали не меньшую способность говорить красно́. Своим остроумием и шутками Цезарь, брат Катула отца[531], превзошел всех, так что он именно в судебном красноречии, прибегая к беседе, брал верх над выступлениями других людей. Во всем этом надо потрудиться, если мы ищем того, что подобает.

(134) Итак, пусть наша беседа, в которой наиболее искусны сократики[532], будет спокойна и полна уступчивости; пусть в ней будет приятность. И из нее, право, не следует исключать других людей, словно мы вступили во владение; нет, как и в других случаях, так и во всеобщей беседе надо находить вполне справедливым, чтобы каждый говорил в свою очередь. При этом прежде всего надо принимать во внимание, о чем говорят: если о важных предметах, то в беседу надо вносить строгость; если о забавных, то приятность; но прежде всего следует остерегаться, как бы беседа не открыла какого-либо недостатка в нраве человека, что обыкновенно случается чаще всего тогда, когда с пристрастием говорят об отсутствующих, желая их очернить, и либо изображают их со смешной стороны, либо говорят сурово, злобно и оскорбительно. (135) В большинстве случаев беседуют либо о домашних делах, либо о положении в государстве, либо о занятиях науками и о философии. Итак, надо стараться, чтобы беседа, даже если она станет отклоняться в сторону, снова обратилась к одному из этих предметов, но в соответствии с тем, кто именно присутствует. Ведь мы получаем удовольствие не от одних и тех же вопросов, и не во всякое время, и не в одинаковой степени. Надо обращать внимание и на то, до какого времени беседа доставляет удовольствие ее участникам, дабы — если было основание к ней приступить — была и мера, чтобы ее закончить.

(XXXVIII, 136) Но подобно тому, как в течение всей нашей жизни нам, с полным на это основанием, советуют избегать треволнений, то есть чересчур сильных движений души, не повинующихся разуму, так беседа должна быть свободна от таких движений души, в которых может проявиться гнев, или какое-либо пристрастие, или леность, или безволие и обнаружится что-нибудь в таком же роде, и более всего надо стараться показать, что тех, с кем мы будем вести беседу, мы уважаем и любим. Иногда необходимы даже упреки, причем, пожалуй, бывает нужно повысить голос, воспользоваться более резкими словами и постараться показать, что мы так поступаем в состоянии гнева[533]. Но как к прижиганию и отсечению[534], так и к этому виду порицания мы будем прибегать редко, нехотя и всегда только по необходимости, если не окажется возможным лечить иным способом; но все же да не будет места для гнева, посредством которого ничего нельзя совершить справедливо, ничего — обдуманно. (137) В большинстве случаев дозволяется прибегать к мягкому порицанию, но все же со строгостью — с тем, чтобы и проявить суровость, и не допустить оскорблений. Кроме того, надо показать, что суровость упреков была проявлена для пользы именно того человека, которого упрекают. Правильно также, чтобы в тех столкновениях, какие у нас происходят с нашими злейшими недругами, мы, хотя и слышим речи, нами не заслуженные, все-таки сохраняли достоинство и не поддавались гневу. Ведь того, что сопровождается некоторыми треволнениями, невозможно ни совершить, оставаясь стойкими, ни оправдать в глазах присутствующих. Некрасиво и прибегать к самовосхвалению, особенно ложному, и среди насмешек слушателей уподобляться «хвастливому воину»[535].

(XXXIX, 138) А так как мы рассматриваем все (во всяком случае, мы хотим этого), то нам следует поговорить и о том, каков должен быть дом человека, окруженного почетом и первенствующего, предназначенный для пользования; этому должен соответствовать план постройки, причем, однако, надо руководствоваться заботой об удобстве и достоинстве. Гнею Октавию, первому в этой ветви рода избранному в консулы, как мы узнали, принесло почет то, что он построил для себя на Палации превосходный и великолепный дом, который, когда все видели его, казалось, подавал голос за избрание в консулы своего владельца, нового человека[536]. Скавр[537], сломав этот дом, сделал пристройку к своим строениям. Таким образом, Октавий первым принес в свой дом консулат, а Скавр, сын выдающегося и прославленного мужа, в свой расширенный дом возвратился не только с неудачей, но и с бесславием и после несчастья. (139) Ведь дом должен придавать достоинство человеку; но последнее нельзя всецело усматривать в доме и не по дому надо почитать его владельца, а по владельцу — дом. И как в других сторонах жизни надо считаться не только с собой, но и с другими людьми, так и в доме прославленного человека, где приходится принимать многочисленных гостей и видеть множество людей и граждан, надо заботиться о поместительности; однако обширный дом часто приносит позор своему владельцу, если он пустынен, а более всего, если некогда, при другом владельце, его обыкновенно посещало множество людей. Ведь очень печально, когда прохожие говорят:

Впрочем, в наше время можно сказать это во многих случаях[539]. (140) Кроме того, надо остерегаться, если строишь дом сам, превысить меру в расходах и великолепии. В этой области много зла даже перед нашими глазами. Ведь большинство людей, особенно в этом отношении, усердно подражает людям, первенствующим среди нас, например Луцию Лукуллу[540], выдающемуся мужу. А доблести его кто подражает? Но как много нашлось людей, подражавших великолепию его усадеб![541] В убранстве усадеб, несомненно, надо соблюдать меру и вернуться к разумной середине. Эту же разумную середину надо переносить на весь уклад и образ жизни. Но об этом достаточно.

(141) В каждом начинании надо соблюдать три правила: во-первых, подчинять свои стремления разуму, а это более чем что-либо другое способствует соблюдению человеком своих обязанностей; во-вторых, принимать во внимание, сколь важно то, что мы хотим совершить, — дабы не брать на себя забот и трудов ни бо́льших, ни меньших, чем требует дело; в-третьих, соблюдать меру во всем том, что относится к внешнему впечатлению благородства и к достоинству. Ведь наилучшая мера — придерживаться именно того подобающего, о котором мы говорили ранее, и не выходить за его пределы. Из этих трех правил, во всяком случае, самое важное — подчинять стремления разуму.

[456] …врукопашную биться с врагом… — Возможно, намек на Цезаря, иногда участвовавшего в рукопашном бою вместе с солдатами. См. Светоний, «Божественный Юлий», 57 сл.; 62; Плутарх, «Цезарь», XVII.

[457] Ср. Цицерон, речь против Верреса, (II) IV, 120.

[458] …несмотря на требование государства… — Возможно, что Цицерон здесь хочет оправдать свою «палинодию» (греч.: отказ от ранее высказанных взглядов и от прежней линии поведения и выступление на стороне прежних противников), т. е. свою речь о консульских провинциях (56 г.), в которой он выступил в защиту интересов Цезаря, одного из виновников его изгнания в 58 г. См. речи: О консульских провинциях, 18; 21; 47; В защиту Бальба, 60 сл.; письма: к Аттику, IV, 5, 1 (110); к близким, I, 9 (159).

[459] Калликратид — флотоводец Спарты, вставший во главе флота в 406 г.; был убит в бою под Аргинузскими островами.

[460] Клеомброт — царь Спарты (380—371); пал в сражении под Левктрами, Эпаминонд — фиванский полководец, прославившийся в войне против Спарты (победа под Левктрами в 371 г. и под Мантинеей в 366 г.).

[461] Квинт Фабий Максим Веррукос Кунктатор — диктатор 217 г. Ср. «О старости», 10.

[462] Ср. Платон, «Алкивиад», I, 126 C; «Государство», I, 342 E; IV, 420 B—C; 421 B—C; «Законы», IV, 715 B.

[463] Ср. Цицерон, речь в защиту Сестия, 96 сл.

[464] Ср. Платон, «Государство», VI, 488 B; VIII, 567 C; «Законы», V, 731 A—B; IX, 856 B.

[465] Ср. «О дружбе», 77. Речь идет о разногласиях между Сципионом Эмилианом и Квинтом Цецилием Метеллом Македонским, консулом 143 г. См. ниже, III, 79.

[466] См. Цицерон, «Подразделения речей», 77.

[467] Ср. Аристотель, «Никомахова этика», IV, 5, 1 сл.; «Политика», IV, 9.

[468] Ср. Аристотель, «Политика», III, 16.

[469] О Сократе см. «О старости», 78 и прим. 173. Ср. Цицерон, «Тускуланские беседы», III, 131.

[470] О Гае Лелии см. выше, стр. 185; «О дружбе», 7; Гораций, Сатиры, II, 172.

[471] Македонский царь Филипп II правил с 359 г. по 336; покорил Грецию в войнах 357—338 гг. Его сын Александр III Великий родился в 356 г., вступил на престол в 336 г., в 335 г. подавил восстание греков, победил персов в войнах 334—330 гг., умер во время похода в Индию в 323 г.

[472] Ср. выше, 69 сл.

[473] Ср. выше, 18.

[474] Ср. Цицерон, «Оратор», 71.

[475] Об Эаке см. прим. 59; Минос (миф.) — сын Зевса, царь Крита и законодатель. Оба они — судьи в подземном царстве.

[478] Цицерон перечисляет три положения, определяющие нравственную красоту: познание истины, служение человеческому обществу, величие духа.

[479] Имеются в виду умеренность и воздержность; см. выше, 98.

[480] Ср. выше, 8; «О пределах добра и зла», III, 58.

[481] «Опережать», «отставать» и, ниже, «отклониться от пути» — выражения, относящиеся к бегам в цирке. Ср. Гораций, Оды, IV, 15, 9; Платон, «Федр», 246 B.

[482] О Плавте см. «О старости», прим. 118. Ср. Гораций, «Наука поэзии», 270 сл.

[483] В отличие от Новой аттической комедии, древняя аттическая комедия отличалась политической направленностью. Ее главные представители: Аристофан (род. около 445 г., умер после 388 г.), Евполид, Кратин. Плавт и Теренций подражали Новой аттической комедии; ее представителями были Менандр, Филемон, Дифил. Ср. Гораций, Сатиры, I, 4 (начало).

[484] Ср. Цицерон, «О дружбе», 90; «Об ораторе», II, 222; 271; «Брут», 292. О Катоне см. прим. 115.

[485] Ср. «Об ораторе», II, 236; 242; письмо к близким, IX, 22 (638).

[486] На Марсовом поле римская молодежь занималась гимнастическими упражнениями. Ср. Гораций, Оды, I, 8, 3; III, 7, 25; 24, 56; Послания, I, 18, 54; Сатиры, II, 1, 8; 2, 9; «Наука поэзии», 162.

[487] Луций Лициний Красс — родился в 140 г., был консулом в 95 г., цензором в 91 г., умер в 91 г.; знаменитый оратор; выведен Цицероном как участник диалога «Об ораторе». См. «Об ораторе», I, 24; II, 220; «Брут», 143; Валерий Максим, IX, 1, 4.

[488] Луций Марций Филипп — консул 91 г., противник плебейского трибуна Марка Ливия Друса. Марции вели свой род от царя Анка Марция. См. Цицерон, речи: По делу Квинкция, 72; В защиту Мурены, 36; «Брут», 173; Гораций, Послания, I, 7, 46.

[489] Гай Юлий Цезарь Страбон Вописк — эдил 90 г., кандидат в консулы на 88 г., был казнен Марием в 87 г. Выведен Цицероном как участник диалога «Об ораторе». См. ниже, 133; II, 50; III, 10; «Брут», 98; 177; «Об ораторе», II, 98; 111, III, 10; «Тускуланские беседы», V, 55.

[490] Марк Ливий Друс мл. — сын одноименного консула 111 г., плебейский трибун 91 г., сторонник нобилитета; пытался возвратить сенаторам судебную власть путем компромисса: римские всадники должны были получить места в сенате, городской плебс — дешевый хлеб и землю в Италии и Сицилии, италики — права римского гражданства. Он встретил сопротивление со стороны нобилитета и римских всадников; борьба окончилась гибелью Друса и восстанием италиков против Рима (Союзническая, или Италийская, или Марсийская война, 91—88 гг.). Ср. Цицерон, «Брут», 222; речи: В защиту Клуенция, 153; О доме, 120; В защиту Милона, 16.

[491] Ср. выше, 90; речь в защиту Мурены, 66.

[492] Ср. Цицерон, «Брут», 292; Квинтилиан, IX, 2, 46.

[493] Государственная деятельность Перикла как вождя демократов началась в 469 г. Он умер в 429 г. от моровой болезни, свирепствовавшей в Афинах.

[494] Ясон — тиранн города Фер, добился военного господства в Фессалии около 374 г. и начал добиваться владычества над всей Грецией; был убит в 370 г. О тираннии см. «О дружбе», прим. 91.

[495] См. Плутарх, «Солон», VIII.

[496] См. выше, 43; Саллюстий, «Югурта», 95, 3.

[497] См. выше, 25; III, 73; Плутарх, «Красс», VI.

[498] Квинт Лутаций Катул — коллега Мария по консулату 102 г., разделил с ним победу над кимврами; впоследствии стал сторонником Суллы и был проскрибирован Марием в 87 г. См. Цицерон, «Об ораторе», II, 278; «Брут», 132 сл. О его сыне см. прим. 109.

[499] Ср. Цицерон, «Об ораторе», II, 266; 274. Возможно, что это одно и то же лицо.

[500] Публиций [Публий — прим. О. Любимовой.] Корнелий Насика — консул 111 г., умер в год своего консулата. См. «Брут», 128; о его отце см. выше, 76; «Брут», 107.

[501] Ксенократ (род. в 396 г.) — ученик Платона и Аристотеля; стоял во главе Академии в течение 25 лет; умер в 314 г.

[502] …ничто не бывает подобающим наперекор Минерве… — Поговорка: т. е. вопреки склонностям человека. Ср. Цицерон, письма к близким, III, 1, 1 (178); XII, 25, 1 (825); Гораций, «Наука поэзии», 385.

[503] Ср. Цицерон, «Тускуланские беседы», I, 15; Ювенал, Сатиры, VI, 187 сл.

[504] Имеется в виду самоубийство Марка Порция Катона в Утике в 46 г., после поражения помпеянцев под Тапсом. Ср. Цицерон, «О пределах добра и зла», III, 18; речь в защиту Мурены, 61 сл.; письмо к Аттику, XII, 4, 2 (467); 40, 1 (589). Катон впоследствии был прозван Утическим. В Африке покончили с собой и другие помпеянцы: Метелл Сципион, Марк Петрей и царь Юба. См. Гораций, Оды, II, 1, 24.

[505] …скорее умереть, чем взглянуть в лицо тиранну. — т. е. Цезарю. О тираннии см. «О дружбе», прим. 91.

[506] См. Гомер, «Одиссея», песни V, X, XVII—XIX.

[507] По мифу, после гибели Ахилла спор из-за его доспехов, возникший между Аяксом, сыном Теламона, и Одиссеем был решен Агамемноном в пользу Одиссея; Аякс сошел с ума и покончил с собой. На эту тему был написан ряд трагедий (Софокл, Пакувий, Акций).

[508] Эпигоны (миф.) — сыновья героев, пошедших войной на Фивы; они снова осадили Фивы и взяли их. Сюжет трагедий Эсхила, Еврипида, у римлян — Акция.

[509] Мед (миф.) — сын Медеи, убил, по ее наущению, Персея, царя Тавриды, и завладел его царством. На эту тему Пакувий написал одноименную трагедию.

[510] По мифу, у Меланиппы было двое близнецов от Посейдона, который ее ослепил и заточил в тюрьму, а детей покинул в горах. Когда они выросли, они освободили мать. На эту тему Еврипид написал две трагедии (утрачены). Существовала также и трагедия Энния.

[511] Клитемнестра (миф.) — жена царя Агамемнона, убившая мужа; впоследствии была убита сыном Орестом. Это послужило сюжетом для Эсхила, написавшего трагедии «Агамемнон», «Хоэфоры», «Евмениды». В Риме на эту тему написал трагедию Акций. В античном театре женские роли исполнялись мужчинами.

[512] Судьба Антиопы (миф.) сходна с судьбой Меланиппы (прим. 172). Рупилий — малоизвестный актер. Клавдий Эзоп — знаменитый трагический актер, современник Цицерона. См. Цицерон, речь в защиту Сестия, 120 сл.; «Тускуланские беседы», II, 39; IV, 55; письма: К брату Квинту, I, 2, 14 (53); К близким, VII, 1, 2, 4 (127); Гораций, Послания, II, 1, 82; Квинтилиан, XI, 3, 111.

[513] О Квинте Муции Сцеволе см. «О дружбе», прим. 3.

[514] См. Цицерон, «Брут», 82.

[515] Афинский полководец Конон в 394 г. разбил спартанский флот под Книдом и восстановил стены Афин. Его сын Тимофей участвовал в войнах за гегемонию и завоевал Эвбею, Коркиру, Самос и Сест. В 364 г. он вступил в Македонию. Ср. Цицерон, «Об ораторе», III, 139; «Тускуланские беседы», V, 100.

[516] О Ксенофонте см. «О старости», прим. 72. В своих «Меморабилиях» (II, 1, 21) он приводит рассказ софиста Продика о Геркулесе, этот миф перешел в римскую литературу.

[517] По мифу, Геркулес (Геракл) был сыном Зевса и Алкмены, жены фиванца Амфитриона. На эту тему Плавт написал комедию «Амфитрион».

[518] Ср. Цицерон, «Брут», 304 сл.

[519] Мысль: человек рождается, не обладая пороками. Ср. Цицерон, «О законах», II, 13; «Тускуланские беседы», III, 2; «О пределах добра и зла», V, 44.

[520] Ср. «О дружбе», 76.

[521] Отцом Публия Африканского Старшего был Публий Корнелий Сципион, консул 218 г. См. «О старости», прим. 68. «Сын Павла» — Сципион Эмилиан, сын Луция Эмилия Павла Македонского. См. выше, 61, «Брут», 77.

[522] Римские юноши, желавшие сделать политическую карьеру, обучались у видных государственных деятелей. Ср. Цицерон, «О дружбе», 1; речи: В защиту Целия, 9; II филиппика, 3; письмо к близким, XIII, 10, 2 (448).

[523] Peregrini (чужеземцы) — чужеземцы, разъезжавшие по стране; incolae (поселенцы) — чужеземцы с постоянным местом жительства, входившие в состав городских общин, но не обладавшие гражданскими правами.

[524] Ср. Цицерон, письма к близким, IX, 22 (638).

[525] …бывших чуть ли не киниками… — Философская школа, основанная в конце V в. Антисфеном, преподававшим в гимнасии Киносарге (Афины). Ее представителей презрительно называли киниками (от слова κύων, собака). Стремление возвратиться к природе приводило киников к пренебрежению к законам и установившимся правилам. Известностью пользовался киник Диоген. Ср. Цицерон, «О пределах добра и зла», III, 68.

[526] См. выше, 127 и прим. 186.

[527] Subligaculum — набедренная повязка, передник. Ср. Ювенал, Сатиры, VI, 70; Марциал, Эпиграммы, III, 87, 4.

[528] Ср. Цицерон, речь в защиту Клуенция, 141; Плутарх, «Катон Старший», XX.

[529] Палестрами (греч.) назывались имевшиеся в греческих городах места для гимнастических упражнений, с помещением для хранения одежды и принадлежностей для упражнений (диски, мячи и пр.) и с кладовой для масла.

[530] …ораторская речь должна предназначаться для выступлений в суде, на народных сходках, в сенате… — соответственно трем родам красноречия: судебное (genus iudiciale), изобразительное (genus demonstrativum) и совещательное (genus deliberativum). Ср. ниже, II, 48; «О подборе материала», I, 7.

[531] Об упоминаемых здесь лицах см. выше, 108 сл.

[532] …беседа, в которой наиболее искусны сократики… — Имеются в виду диалоги Платона, Ксенофонта и Эсхина. См. выше, 104.

[533] Ср. Цицерон, «Тускуланские беседы», IV, 55; Сенека, «О гневе», II, 14, 1.

[534] Ср. Цицерон, VIII филиппика, 15; Эсхил, «Агамемнон», 849.

[535] …уподобляться «хвастливому воину»… — Персонаж, перешедший из новой греческой комедии в римскую fabula palliata (комедия, изображавшая повседневную жизнь). Намек на Пиргополиника из комедии Плавта «Хвастливый воин» и на Фрасона из комедии Теренция «Евнух». Ср. «О дружбе», прим. 140.

[536] Гней Октавий командовал римским флотом в македонскую войну и запер царя Персея на острове Самофракии в 168 г., справил триумф как претор; был консулом в 165 г. Ср. Цицерон, IX филиппика, 4. Палаций — часть Палатинского холма, застроенная усадьбами римского нобилитета. «Новым человеком» (homo novus) называли человека, не принадлежавшего к сословию сенаторов и первым в своем роду добивавшегося или добившегося избрания на курульную должность.

[537] Марк Эмилий Скавр — приемный сын Суллы [пасынок Суллы (Асконий Педиан, 20) — прим. О. Любимовой], был претором в 56 г. и пропретором Сардинии в 55 г. После наместничества он был обвинен в вымогательстве; Цицерон его защищал в 54 г., и он был оправдан. В 52 г. он был обвинен в подкупе избирателей и осужден. См. Цицерон, речь в защиту Скавра. См. ниже, II, 57; Плиний, «Естественная история», XXXVI, 21, 10 сл. О его отце см. выше, 76 и прим. 107.

[539] После победы Цезаря в гражданской войне усадьбы и дома многих помпеянцев достались цезарианцам — путем покупки на аукционе или как дар победителя. Дом Помпея достался Марку Антонию.

[540] Луций Лициний Лукулл Понтийский — консул 74 г. В первую войну с Митридатом VI (88—84) был легатом Суллы; во вторую войну с Митридатом вначале как проконсул командовал войсками, затем был заменен Помпеем. См. Цицерон, речи: О Манилиевом законе, 20; В защиту Клуенция, 137; В защиту Мурены, 33; В защиту Сестия, 93; «О законах», III, 30; «О пределах добра и зла», II, 107.

[541] Ср. Цицерон, речь в защиту Сестия, 93.