Читать книгу «О старости. О дружбе. Об обязанностях» онлайн.

(7) Итак, Панэтий, который, бесспорно, тщательнейше рассмотрел вопрос об обязанностях и которому я, с некоторым исправлением, преимущественно и следовал, Панэтий, предложив три его раздела, чтобы в их пределах люди рассуждали и советовались насчет обязанности, в одном разделе выражая сомнения, прекрасно ли в нравственном отношении или же дурно то, о чем идет речь, во втором — полезно ли оно или бесполезно, в третьем — как мы в случае, если то, что имеет видимость нравственно-прекрасного, борется с тем, что нам кажется полезным, должны отличать одно от другого, насчет двух первых дал разъяснения в своих трех книгах, а насчет третьего написал, что будет говорить об этом впоследствии, но обещания своего не исполнил[726]. (8) Это удивляет меня тем более, что его ученик Посидоний писал, что Панэтий, выпустив в свет эти книги, прожил еще тридцать лет. Меня удивляет, что Посидоний[727] лишь вкратце коснулся этого вопроса в некоторых своих записях — тем более что, как он пишет, во всей философии это самый важный вопрос. (9) Но я совсем не согласен с теми, кто говорит, что Панэтий вопрос этот не пропустил, а сознательно оставил в стороне, и что писать об этом вообще не следовало, так как, по их мнению, польза никогда не может бороться с нравственной красотой. В связи с этим, с одной стороны, можно сомневаться, надо ли было включать этот раздел, третий по делению Панэтия, или же надо было его вообще опустить; но, с другой стороны, не может быть сомнения в том, что Панэтий вопрос этот поставил, но от его рассмотрения отказался. Ведь тому, кто, разделив весь вопрос на три части, две из них, как он полагает, закончил, непременно должна была остаться для рассмотрения также и третья; кроме того, в конце третьей книги он обещает снова поговорить об этом разделе. (10) К этому присоединяется веское свидетельство Посидония, указывающего в одном из своих писем, что Публий Рутилий Руф[728], бывший учеником Панэтия, говаривал, что подобно тому, как еще не нашлось живописца, который смог бы закончить ту часть изображения Венеры Косской, которую Апеллес[729] оставил только начатой (ведь красота ее лица не позволяла надеяться, что удастся передать таким же образом красоту других частей ее тела), так того, что Панэтий пропустил и чего он не завершил, ввиду выдающихся качеств того, что он завершил, не продолжил никто.

(III, 11) Поэтому насчет мнения Панэтия сомневаться не приходится; но о том, обоснованно ли присоединил он этот третий раздел к рассмотрению вопроса об обязанностях, рассуждать, пожалуй, можно. Ибо — независимо от того, является ли нравственно-прекрасное единственным благом, как учат стоики, или же, как думают ваши перипатетики, то, что прекрасно в нравственном отношении, есть высшее благо[730] постольку, поскольку все доводы, помещенные с другой стороны, едва ли обладают малейшим весом[731], — не приходится сомневаться в том, что польза никогда не может состязаться с нравственной красотой. Поэтому Сократ, как мы узнали, и был склонен проклинать тех, которые первыми в высказанных ими мыслях разграничили эти вещи, по природе своей связанные между собою. Стоики согласились с ним вплоть до того, что признали, что все нравственно-прекрасное полезно и что не бывает ничего полезного, что не было бы нравственно-прекрасным. (12) И если бы Панэтий был одним из тех, кто утверждает, что доблесть надо проявлять потому, что она полезна людям (как поступают те, кто предметы, достойные их стремлений, измеряет либо доставляемым ими наслаждением[732], либо отсутствием боли[733]), то ему было бы дозволено утверждать, что польза иногда борется с нравственной красотой. Но так как Панэтий — один из тех, кто считает единственным благом то, что прекрасно в нравственном отношении[734], и думает, что от прибавления того, что ему противодействует, так сказать, видимостью пользы, жизнь не становится лучше, а с утратой этого не становится хуже, то он, по-видимому, не должен был вводить такое рассуждение, в котором кажущееся полезным сравнивалось бы с нравственно-прекрасным. (13) И действительно, то, что стоики называют высшим благом, — жить в согласии с природой — означает, если не ошибаюсь, следующее: с доблестью сообразоваться всегда, а все остальное, соответствующее природе, выбирать при условии, если оно не противодействует доблести. Раз это так, то некоторые думают, что вводить это сравнение не было оснований и что давать какие-либо наставления насчет этого не следовало вообще.

И именно это нравственно-прекрасное, называемое так по его существу и правильно, свойственно одним только мудрым людям и никогда не может быть отделено от доблести; однако людям, не обладающим совершенной мудростью, совершенная нравственная красота никак не может быть свойственна, но некоторое подобие нравственной красоты быть им свойственно может[735]. (14) Обязанности эти, о которых я рассуждаю в этих книгах, стоики называют «средними»; они касаются всех людей и находят себе широкое применение; многие постигают их по доброте своей натуры и благодаря своим успехам в учении. Однако обязанность, которую стоики называют «прямой», совершенна и безусловна и, как говорят, «удовлетворяет всем числам»[736]; ее может достичь один только мудрый человек. (15) Но когда совершено что-либо такое, в чем проявляются «средние» обязанности, то оно кажется вполне совершенным, так как толпа обыкновенно не понимает, что́ именно не соответствует совершенному, а в пределах, в каких она это понимает, думает, что не пропущено ничего. Это же происходит и в поэзии, в живописи и во многих других искусствах: неискушенные люди получают удовольствие и хвалят то, что похвалы не заслуживает, хвалят, пожалуй, по той причине, что эти произведения содержат крупицу хорошего, привлекающую несведущих людей, которые в то же время не в силах судить о недостатках, кроющихся в каждой вещи. Поэтому они, получив разъяснения от искушенных людей, легко отказываются от своего мнения. (IV) Итак, обязанности эти, которые я рассматриваю в этих книгах, стоики называют нравственно-прекрасными, так сказать, второй степени, не только свойственными мудрым людям, но и общими всему человеческому роду. (16) Вот почему обязанности эти побуждают к доблести всех тех, кому свойственна эта естественная склонность. И когда о двоих Дециях или о двоих Сципионах[737] вспоминают как о храбрых мужах, когда Фабриция[738] или Аристида[739] называют справедливым, то в первых не ищут примера храбрости, а во вторых — примера справедливости, словно это были мудрые люди; ведь ни один из них не был мудр так, как мы хотим понимать слово «мудрый», да и те, кого считали и называли мудрыми, — Марк Катон и Гай Лелий[740] не были мудры, как даже и знаменитые семь мудрецов[741], но — ввиду постоянного исполнения ими «средних» обязанностей — обладали некоторым сходством с мудрыми людьми и казались ими. (17) Поэтому то, что поистине прекрасно в нравственном отношении, божеский закон не велит сравнивать с противоположным полезному, а то, что мы обыкновенно называем нравственно-прекрасным, то, что соблюдают люди, желающие считаться честными мужами, никогда нельзя сравнивать с выгодами, и мы должны оберегать и сохранять это нравственно-прекрасное, соответствующее нашему пониманию, так как то, что, собственно, и называется нравственно-прекрасным и таковым действительно является, должны оберегать и сохранять мудрые; иначе ведь невозможно сохранить за собой успехи на пути к доблести, если мы добились их. Но это относится к тем людям, которых, ввиду соблюдения ими своих обязанностей, считают честными. (18) Что касается тех, кто все измеряет выгодой и преимуществами и не находит, что это перевешивается нравственной красотой, то они при обсуждении обыкновенно сравнивают нравственно-прекрасное с тем, что они считают полезным; честные мужи так обыкновенно и поступают. Поэтому я и думаю, что Панэтий, сказав, что люди при этом сравнении обыкновенно сомневаются, думал именно то, что высказал: они только «имеют обыкновение», но не «должны». И действительно, не только ставить то, что кажется полезным, выше того, что прекрасно в нравственном отношении, но даже сравнивать одно с другим и при этом сколько-нибудь сомневаться в высшей степени позорно[742].

Что же иногда, по-видимому, вызывает сомнения и требует размышления? Мне думается, — если когда-нибудь возникают сомнения насчет сущности того, о чем размышляют. (19) Ведь часто то, что в силу обстоятельств в большинстве считают позорным, позорным не оказывается. Для примера возьмем что-нибудь широко распространенное. Возможно ли большее злодеяние, чем убийство, уже не говорю — человека вообще, более того — близкого человека? Но неужели запятнал себя злодеянием тот, кто убил тиранна, хотя это был и очень близкий ему человек?[743] Римский народ, со своей стороны, не думает этого, он, который из всех достославных поступков именно этот считает прекраснейшим. Значит ли это, что польза взяла верх над нравственной красотой? Наоборот, нравственная красота подчинилась пользе. Итак, дабы мы — если когда-либо с тем, что мы считаем нравственно-прекрасным, по-видимому, вступит в борьбу то, что мы называем полезным, — могли разрешить вопрос, не совершая ошибки, надо установить, так сказать, формулу[744]; следуя ей при сравнении, мы никогда не погрешим при исполнении своего долга. (20) И формула эта будет вполне соответствовать положениям и учению стоиков; в этих книгах мы следуем ему потому, что, хотя представители Старой Академии[745] и ваши перипатетики, которые когда-то ни в чем не расходились с академиками, ставят нравственно-прекрасное выше того, что кажется полезным, все же те, кто считает все нравственно-прекрасное в то же время и полезным и не считает полезным того, что не прекрасно в нравственном отношении, рассматривают эти вопросы более блистательно, чем те, для кого нравственно-прекрасное не полезно, а полезное не прекрасно в нравственном отношении[746]. Но нам наша Академия предоставляет большую свободу, так что нам дозволено с полным на это правом отстаивать все то, что нам кажется наиболее вероятным. Но я возвращаюсь к формуле.

(V, 21) Итак, отнять что-нибудь у ближнего и, будучи человеком, увеличить свое достояние, нанеся ущерб другому человеку, более противно природе, чем смерть, бедность, боль, другие беды, которые могут поразить либо наше тело, либо наши внешние блага; ибо это прежде всего уничтожает совместную жизнь людей и человеческое общество. Ведь если все мы будем охвачены стремлением грабить ближнего ради своей выгоды и нарушать его интересы, то это неминуемо приведет к распаду того, что в высшей степени сообразно с природой, — человеческого общества. (22) Как в случае, если бы каждый член нашего тела стал думать, что он мог бы быть здоров, впитав в себя здоровье соседнего члена тела, все наше тело неминуемо ослабело бы и погибло[747], так, если бы каждый из нас захватил достояние других людей и, в своих интересах, отнял все, что мог бы отнять у каждого из них, человеческое общество и узы между людьми неминуемо были бы уничтожены. Ибо каждому предоставлена возможность добывать все необходимое для жизни именно для себя, а не для другого, не встречая противодействия со стороны природы[748], но природа не терпит одного: чтобы мы ограблением других людей увеличивали свои средства, богатства, могущество. (23) И не только природой, то есть правом народов[749], но и законами народов, на каковых в отдельных гражданских общинах держится государственный строй, таким же образом установлено, что ради своей выгоды не дозволено причинять вред ближнему. Вот каково назначение, вот какова воля законов: узы между гражданами неприкосновенны; тем, кто разрывает их, законы грозят смертью, казнью, изгнанием, заточением в тюрьму, денежной пеней. И в гораздо большей мере нас к этому приводит сам разум природы, который есть закон божеский и человеческий[750]. Кто захочет повиноваться ему (а ему будут повиноваться все те, кто захочет жить по велению природы), тот никогда не позволит себе пожелать чужого достояния и взять себе то, что отнял у ближнего. (24) И действительно, высокий и великий дух, а равным образом и дружелюбие, справедливость и щедрость сообразны с природой в гораздо большей мере, чем наслаждение, чем жизнь, чем богатство; презирать и не ставить этого ни во что, сравнительно с общей пользой, свойственно великому и высокому духу. Но ради своей выгоды отнимать что бы то ни было у ближнего более противно природе, чем смерть, боль, другие несчастья в таком же роде. (25) Равным образом, ради спасения всех народов или ради помощи им брать на себя — если это возможно — величайшие труды и тяготы, подражая Геркулесу, которого людская молва, помня о его благодеяниях, приобщила к сонму небожителей[751], более сообразно с природой, чем жить в уединении не только без каких бы то ни было тягот, но и среди величайших наслаждений, среди полного изобилия во всем, отличаясь также и исключительной красотой и силой[752]. Поэтому все люди самого высокого и самого блестящего ума ставят образ жизни, описанный нами первым, намного выше образа жизни, описанного нами вторым. Из этого следует, что человек, послушный велению природы, нанести вред другому человеку не может. (26) Далее, кто причиняет ущерб ближнему, чтобы самому получить какую-нибудь выгоду, тот либо совсем не думает, что поступает противно природе, либо признает, что бежать от смерти, от бедности, от боли, даже от потери детей, родных и друзей надо в большей мере, чем совершить противозаконие по отношению к кому бы то ни было. Если он думает, что посягать на интересы людей не противно природе, то зачем нам обсуждать этот вопрос с тем, кто в человеке совершенно уничтожает человеческое начало? Но если он признает, что этого, конечно, надо избегать, но что смерть, бедность и боль — вещи, намного худшие, то он заблуждается, считая всякий ущерб, относящийся к нашему телу или имуществу, более тяжким, чем любой ущерб, относящийся к нашей душе.

(VI) Итак, у всех людей должна быть лишь одна цель: одна и та же польза для каждого в отдельности и для всех сообща; если каждый станет рвать ее себе, то вся общность человеческой судьбы будет нарушена. (27) Более того, если природа велит человеку хотеть, чтобы о другом человеке, кем бы он ни был, была проявлена забота уже по одной той причине, что он — человек, то, по велению все той же природы, польза должна быть общей для всех людей. Раз это так, то все мы подчиняемся одному и тому же закону природы, а если именно это так, то закон природы, несомненно, воспрещает нам посягать на интересы ближнего. Но первое справедливо; следовательно, справедливо второе. (28) Бессмысленно ведь то, что кое-кто говорит: у отца или у брата он, ради своей выгоды, не отнимет ничего, но его отношение к другим гражданам иное. Такие люди решают, что у них ни в отношении прав, ни в отношении всеобщей пользы никакого союза с согражданами нет, каковое мнение полностью нарушает союз в виде гражданской общины. Те, кто утверждает, что надо считаться с согражданами, но не с чужеземцами, разрывают всеобщий союз человеческого рода, а с его уничтожением уничтожаются в корне благотворительность, щедрость, доброта, справедливость; людей, уничтожающих все это, надо признать нечестивыми также и по отношению к бессмертным богам. Ведь эти люди ниспровергают установленное богами человеческое общество, теснейшей связью которого служит убеждение, что природе более противно, чтобы человек в своих интересах отнимал что-либо у человека, чем чтобы он испытывал всяческие несчастья, либо внешние, либо для его тела, либо даже для его души, несчастья, чуждые справедливости; ведь одна эта доблесть — властительница и царица всех доблестей.

(29) Быть может, кто-нибудь спросит: «Значит, мудрый человек, если бы он умирал от голода, не отнял бы пищу у другого человека, не пригодного ни на что?» — Конечно, нет; ведь мне жизнь моя не полезнее, чем сознание того, что я не вправе посягнуть в своих интересах на кого бы то ни было[753]. — «Как? Если бы у Фаларида[754], жестокого и свирепого тиранна, честный человек, чтобы самому не умереть от холода, мог отнять одежду, то разве он не сделал бы этого?» Разрешить подобные вопросы очень легко. (30) Ибо, если бы ты ради своей пользы отнял что-нибудь у человека во всех отношениях бесполезного, то ты поступил бы бесчеловечно и в нарушение закона природы; но если бы ты был таким человеком, что мог бы принести большую пользу государству и человеческому обществу в случае, если бы остался жив, то — если бы ты именно с этой целью что-нибудь отнял у ближнего — это не заслуживало бы порицания. Но если таких условий налицо нет, то каждый должен переносить свое несчастье, но не лишать ближнего его благ. Итак, нет ни болезни, ни бедности, ни подобных им зол, природе более противных, чем похищение, вернее, желание чужого имущества; но пренебрежение к общей пользе противно природе; ибо оно противозаконно. (31) Поэтому сам закон природы, охраняющий и оберегающий интересы людей, конечно, определит, что средства, необходимые для жизни, от человека праздного и бесполезного должны передаваться мудрому, честному и храброму мужу; ведь если он погибнет, то его смерть нанесет большой ущерб всеобщим интересам; но этот муж должен делать это так, чтобы сам он, будучи о себе высокого мнения и ценя себя, не видел в этом оснований для противозакония. Так, он всегда исполнит свой долг, заботясь о пользе людей и о том, о чем я часто упоминаю, — о человеческом обществе. (32) Ведь насчет Фаларида судить очень легко. Ибо с тираннами никакие узы нас не соединяют; вернее, тиранны нам глубоко чужды, и вовсе не противно природе ограбить, если сможешь, того, кого в нравственном отношении прекрасно убить[755], и вся эта порода людей, несущая гибель и нечестивая, подлежит изгнанию из человеческого общества. И действительно, как мы отсекаем некоторые члены тела, если они и сами начали терять кровь и как бы дух, и наносят вред другим членам тела, так эту звериную дикость и свирепость в человеческом образе[756] надо отделять от всеобщей, так сказать, человечности нашего тела. Подобного рода вопросами являются все те, в которых рассматривается должное поведение при разных обстоятельствах.

(VII, 33) Панэтий, думается мне, осуществил бы свое намерение рассмотреть такие вопросы, если бы ему не помешала какая-то случайность или какое-то занятие. Для разрешения этих вопросов мы дали в предыдущих книгах достаточно наставлений, и из них можно усвоить себе, чего надо избегать, так как это позорно, и чего не надо избегать, так как это нисколько не позорно. Но так как мы на свой начатый и почти завершенный труд ставим как бы конек крыши, то — подобно тому, как геометры обыкновенно не все доказывают, но требуют, чтобы с ними кое в чем соглашались, дабы им было легче развивать желаемые положения[757], — так и я прошу тебя, мой дорогой Цицерон, если можешь, согласиться со мною в том, что надо стремиться к одному только нравственно-прекрасному ради него самого. Но если Кратипп тебе этого не дозволяет, то ты, конечно, согласишься со мною в том, что к нравственно-прекрасному надо стремиться больше всего ради него самого[758]. Для меня достаточно любого из этих положений, и то одно, то другое кажется мне более вероятным, а помимо них вероятным мне не кажется ничего. (34) И прежде всего Панэтия следует оправдывать вот в чем; он не говорил, что полезное иногда может бороться с нравственно-прекрасным (ведь божеский закон ему этого и не дозволил), но — то, что полезным кажется. Он часто доказывает, что действительно не бывает ничего полезного, которое в то же время не было бы нравственно-прекрасным, и ничего нравственно-прекрасного, которое в то же время не было бы полезным, и говорит, что жизни людей еще не поражал ни один бич, более тяжкий, чем мнение тех людей, которые разграничили эти понятия[759]. И вот, не для того, чтобы мы когда-либо предпочли полезное нравственно-прекрасному, но для того, чтобы мы могли безошибочно отличить одно начало от другого, если они когда-нибудь окажутся на нашем пути, он и выдвинул это кажущееся, но не действительно существующее противоречие. Итак, этот оставленный нам раздел мы закончим без чьей-либо помощи, но «своим оружием», как говорится[760]. Ведь после Панэтия в сочинениях, попавших в мои руки, по этому разделу не написано ничего такого, с чем я действительно мог бы согласиться.

(VIII, 35) Итак, всякий раз, когда мы сталкиваемся с какой-нибудь видимостью пользы, мы неизбежно волнуемся. Но если ты, отнесясь к этому внимательно, увидишь, что к тому, что принесло видимость пользы, присоединился позор, то от пользы отказываться не следует, но надо понять, что там, где налицо позор, пользы быть не может. И если ничто так не противно природе, как позор (ведь природа желает всего прямого, соответствующего ей само́й и стойкого и отвергает все противоположное этому), и ничто так не соответствует природе, как польза, то в одном и том же деле, конечно, не может быть и пользы, и позора. Опять-таки, если мы рождены для нравственной красоты и должны либо стремиться, к ней одной, как думал Зенон[761], либо находить, что она во всех отношениях перевешивает все остальное, как полагал Аристотель[762], то нравственно-прекрасное непременно должно быть либо единственным, либо высшим благом; но то, что есть благо, несомненно, полезно; следовательно, все то, что прекрасно в нравственном отношении, полезно. (36) Поэтому заблуждение, в какое впадают непорядочные люди, когда они захватывают что-нибудь такое, что им показалось полезным, тотчас же отдаляет их от нравственно-прекрасного. Это порождает удары кинжалами, отравления, подделку завещаний, хищения, казнокрадство, ограбление и разорение союзников и граждан; это порождает желание непомерных богатств, нестерпимого могущества, наконец, — даже в свободных государствах — стремление к царской власти, отвратительнее и хуже которого не придумать ничего. Ведь люди эти, обманываясь в своих суждениях, выгоды видят, а кары, уже не говорю — налагаемой законами, от которой они часто уклоняются, но кары, связанной с самим позором (а это — самое горькое[763]), не видят. (37) Поэтому да будут изгнаны из нашей среды люди, рассуждающие так; ибо все они — преступники и нечестивцы; ведь они рассуждают о том, следовать ли им тому, что, как они видят, прекрасно в нравственном отношении, или же сознательно запятнать себя злодеянием; ведь уже в само́м сомнении кроется дурное деяние, хотя они до него и не дошли. Итак, рассуждать вообще не следует о вопросах, о которых позорно даже рассуждать.

Кроме того, из всякого обсуждения надо изгонять надежду и мысль что-нибудь скрыть или утаить; ведь мы, если мы сколько-нибудь преуспели в философии, должны быть достаточно твердо убеждены в том, что мы, если бы и смогли что-либо скрыть от всех богов и людей, все-таки ни в чем не должны допускать ни алчности, ни противозакония, ни произвола, ни несдержанности. (IX, 38) В связи с этим Платон вводит повествование о Гиге[764]: после того, как земля разверзлась от сильных ливней, Гиг спустился в расщелину и, как гласит предание, увидел там бронзового коня с дверьми на боках; открыв двери, он нашел там мертвеца необычно большого роста с золотым перстнем на пальце; он снял с него этот перстень и надел его себе на палец (а был он царским пастухом), затем присоединился к другим пастухам; всякий раз, как он поворачивал чашечку перстня к ладони, он становился невидим для других, но сам видел все; повернув перстень в его правильное положение, он снова становился видим. Использовав преимущества, какие ему давал перстень, Гиг совершил прелюбодеяние с царицей, с ее помощью убил царя, своего господина, и уничтожил всех тех, кто, по его мнению, мешал ему, причем во время всех этих преступлений никто не мог его видеть; так, благодаря обладанию перстнем, он неожиданно стал царем Лидии. И вот, если бы этим перстнем обладал мудрый человек, то он не счел бы дозволенными себе проступки бо́льшие, чем те, какие он совершал бы, не обладая перстнем; ибо честные мужи стремятся к нравственно-прекрасному, а не к тайному. (39) По этому поводу некоторые философы[765], отнюдь не дурные, но недостаточно проницательные, говорят, что Платон представил нам придуманный и вымышленный рассказ. Как будто он утверждает, что это действительно произошло или произойти могло! Смысл этого рассказа о перстне и этого примера следующий: если никто не будет знать, если никто даже не заподозрит, что ты совершаешь какое-нибудь деяние ради богатства, ради могущества, ради господства, ради страсти, если ни богам, ни людям о нем никогда не будет известно, то совершишь ли ты его? Философы эти утверждают, что совершить его невозможно, хотя это вполне возможно; но я спрашиваю: будь возможно то, что, по их словам, невозможно, как именно поступили бы они сами? Они настаивают очень неумело, утверждают, что это невозможно, и стоят на своем; что́ означают эти слова, они не видят. Ведь когда мы спрашиваем, что́ они сделали бы, если бы смогли скрыть свои поступки, то мы не спрашиваем, могут ли они скрыть их, но как бы пускаем в ход, так сказать, орудия пытки, так что, если они ответят, что при условии безнаказанности они совершат то, что им будет выгодно, то они признают себя способными на преступление; если они дадут отрицательный ответ, то они согласятся с тем, что надо избегать всего позорного как такового. Но вернемся теперь к предмету своего рассуждения.

(X, 40) Часто возникают положения, приводящие умы в смущение видимостью пользы, когда люди рассуждают не о том, надо ли им отказаться от нравственной красоты ради значительности пользы (ведь именно это и бесчестно), но о том, возможно ли совершить кажущееся полезным, не покрыв себя позором. Когда Брут лишал империя своего коллегу Коллатина, могло показаться, что он поступает несправедливо; ведь во время изгнания царей Коллатин был союзником Брута и его помощником в осуществлении им своих замыслов[766]. Но когда первые граждане решили уничтожить родню Гордого, имя Тарквиниев и память о царской власти[767], — а это было полезно, — то позаботиться об отечестве было делом столь прекрасным в нравственном отношении, что даже Коллатин должен был это одобрить. Таким образом, польза возымела силу по причине нравственной красоты, без которой даже польза не была бы возможна. (41) Но в случае с царем, основавшим Город[768], положение было иное. Ведь его побудила видимость пользы: когда ему показалось, что единолично царствовать более полезно, чем вместе с другим человеком, он убил брата[769]. При этом он попрал и братские чувства, и человечность, дабы иметь возможность осуществить то, что ему казалось полезным, но таковым не было. И все-таки он в свое оправдание сослался на постройку стены; это была видимость нравственной красоты, не правдоподобная и совсем не подходящая. Следовательно, он совершил проступок. Скажу это с дозволения Квирина[770] или Ромула. (42) Но мы не должны поступаться своими выгодами и передавать их другим людям, когда сами нуждаемся в них; нет, каждый должен соблюдать свою выгоду, не совершая противозакония по отношению к ближнему. Хрисипп[771] правильно сказал об этом, как и обо многом другом: «Тот, кто бежит по стадиону, должен всячески напрягать силы, как только может, чтобы победить, но отнюдь не должен подставлять ногу сопернику или отталкивать его рукой; так и в жизни вполне справедливо, чтобы каждый добивался всего, что ему нужно; отнимать это у ближнего он не вправе».

(43) Но более всего обязанности нарушаются в дружеских отношениях, когда не воздать того, что по совести воздать можешь, и воздать то, что было бы несправедливым, противно долгу. Насчет всех подобных случаев наставление кратко и дать его легко. Ибо всего того, что кажется полезным: — магистратур, богатств, наслаждений и прочего в этом же роде никогда нельзя предпочитать дружбе. Но честный муж ничего не сделает ради друга ни во вред государству, ни в нарушение своей клятвы и честного слова, даже если будет судьей по самому́ делу своего друга; ведь он отказывается от роли друга, когда берет на себя роль судьи. Он исполнит свой долг перед дружбой лишь настолько, что предпочтет, чтобы дело его друга было правым, и даст возможность выступать по делу столько времени, сколько дозволяют законы[772]. (44) Но когда он, поклявшись, должен вынести судебное решение, то ему следует помнить, что он призывает в свидетели божество, то есть, как сам я думаю, свой разум[773], божественнее которого само божество ничего не даровало человеку[774]. Прекрасен поэтому завещанный нам предками обычай просить судью (о, если бы мы его сохранили!) сделать то, что он может сделать по совести. Просьба эта относится к тому, что, как я только что сказал, судья может сделать для друга сообразно с нравственной красотой; ибо, если приходится делать все то, чего хотят друзья, то такие узы надо считать не дружбой, а заговором. (45) Но я говорю об обыкновенных дружеских отношениях; ведь среди мудрых мужей, достигших совершенства, ничто подобное не возможно. Пифагорейцы Дамон и Финтий, по рассказам, относились друг к другу так, что когда тиранн Дионисий[775] назначил день казни одного из них, и приговоренный попросил его об ее отсрочке на несколько дней, чтобы обеспечить своих близких, то другой поручился за него — с тем, чтобы умереть, если тот не возвратится. Когда он вернулся к назначенному сроку, то тиранн, изумленный их взаимной верностью, попросил их принять его третьим в их дружеский союз[776]. (46) Итак, когда то, что в дружбе кажется полезным, сравнивают с нравственно-прекрасным, то видимость пользы не должна иметь значения, а нравственная красота должна возыметь силу; но когда в дружбе потребуют того, что в нравственном отношении не прекрасно, то совестливость и верность слову надо будет предпочесть дружбе. Так совершится выбор обязанности, предмет нашего рассмотрения.

(XI) Но в делах государственных очень часто, под предлогом пользы, совершают ошибки, как поступили наши предки, разрушив Коринф[777]. Еще более жестоко поступили афиняне, постановив, чтобы у жителей Эгины, сильной флотом, были отрублены большие пальцы на руках[778]. Афинянам это показалось полезным; ведь Эгина, ввиду своего близкого расположения, сильно угрожала Пирею. Но ничто жестокое не бывает полезным; ведь человеческой природе, которой мы должны следовать, наибольший недруг — жестокость. (47) Дурно поступают и те, кто препятствует чужеземцам жить в городах и изгоняет их, как Пенн поступил некогда[779], а Папий недавно[780]. Не дозволять, чтобы негражданин считался гражданином, справедливо; закон об этом предложили мудрейшие консулы Красс и Сцевола[781]. Но запрещать чужеземцам жить в Городе поистине бесчеловечно. Прекрасны случаи, когда видимостью пользы для государства пренебрегают ради нравственной красоты. В нашем государстве множество таких примеров. Это бывало часто, а особенно во время второй пунической войны: после поражения под Каннами наше государство проявило большее мужество, чем когда бы то ни было в счастливые времена: ни признаков страха, ни слова о мире[782]. Сила нравственной красоты так велика, что затмевает видимость пользы. (48) Когда афиняне никак не могли выдержать натиска персов и постановили, оставив город, отправить жен и детей в Трезену, перейти на корабли и посредством флота защищать свободу Греции, они побили камнями некоего Кирсила, советовавшего им остаться в городе и принять Ксеркса[783]. А ведь Кирсил, казалось, руководствовался пользой, но ее не было, так как нравственная красота ее отвергала. (49) После победы в войне с персами Фемистокл сказал в собрании, что он придумал план, спасительный для государства, но что его не должны знать все; он потребовал, чтобы народ назначил человека, которому он мог бы его сообщить; был назначен Аристид[784]. Фемистокл сказал ему, что есть возможность тайно поджечь флот лакедемонян, который они вытащили на сушу в Гифее; это непременно сокрушило бы могущество лакедемонян. Услыхав это, Аристид пришел в собрание, где его с нетерпением ждали, и сказал, что совет Фемистокла весьма полезен, но далеко не прекрасен в нравственном отношении. Поэтому афиняне, не признав совета Фемистокла нравственно-прекрасным, не нашли его даже полезным и все его предложение, которого они ранее даже не выслушали, они, по совету Аристида, отвергли. Они поступили лучше, чем мы, освободившие пиратов от их повинностей и держащие союзников на положении данников[785]. (XII) Итак, пусть остается в силе положение: позорное не полезно никогда — даже и тогда, когда того, что считаешь полезным, достигаешь; ведь именно то обстоятельство, что позорное считают полезным, и пагубно.

(50) Но, как я уже говорил, часто возникает положение, когда польза, казалось бы, противится нравственной красоте, так что надо подумать, совсем ли она противится ей или же ее возможно соединить с нравственной красотой. Такого рода следующие вопросы: например, если честный человек во времена недостатка зерна, голода среди жителей Родоса и необычайной дороговизны съестных припасов привез из Александрии на Родос большое количество зерна и в то же время знает, что многие купцы вышли из Александрии, и видел груженные зерном корабли, державшие путь на Родос, то скажет ли он об этом жителям Родоса или же, благодаря своему молчанию, продаст свое зерно по возможно более высокой цене? Мы воображаем себе мудрого и честного человека, ставим вопрос о размышлениях и соображениях того, кто не стал бы скрывать положение вещей от жителей Родоса, если бы находил это позорным, но не уверен в том, что его молчание не будет позорным.

(51) В подобных случаях Диоген Вавилонский, великий стоик строгих взглядов, высказывает одно мнение, а его ученик Антипатр[786], умнейший человек, — другое. Антипатр находит нужным раскрывать все, дабы покупающий знал то, что известно продающему; Диоген же думает, что продающий должен, в пределах, установленных гражданским правом, о недостатках своего товара сообщать, а в остальном поступать добросовестно и, так как он продает, стараться продать возможно выгоднее для себя. «Я привез товар, выставил его, продаю его не дороже, чем другие, быть может, даже дешевле, так как его запас у меня большой. Кому наношу я ущерб?» (52) Антипатр выдвигает противоположные соображения: «Что ты говоришь? И ты, — хотя ты должен заботиться о людях и служить человеческому обществу, хотя ты рожден с тем условием и обладаешь такими природными качествами (повиноваться и следовать им ты обязан), что твои интересы должны быть всеобщими, а всеобщие интересы, в свою очередь, — твоими[787], — скроешь от людей то, что им выгодно и принесет изобилие?» Диоген, возможно, ответит: «Одно дело — скрыть, другое — умолчать, и я теперь от тебя не скрываю, если тебе не говорю, какова природа богов, каков предел добра (а знать это тебе было бы полезнее, чем знать, что цены на пшеницу низки); но я не должен говорить тебе все то, что тебе было бы полезно услыхать». — (53) «Наоборот, должен, если ты действительно помнишь, что между людьми существуют узы, установленные природой». — «Помню, — скажет Диоген, — но разве узы эти таковы, что у людей не должно быть ничего их собственного? Если они именно таковы, то мы даже не должны продавать что бы то ни было, но можем только дарить». (XIII) Как видишь, при всем этом обсуждении вопроса не говорится: «Хотя это и позорно, я все-таки поступлю так, потому что это мне выгодно». Но одна сторона говорит, что это выгодно при условии, чтобы это не было позорным; по утверждению другой, по той причине, что это позорно, поступать так нельзя.

(54) Допустим, что честный человек продает дом из-за его кое-каких недостатков, о которых сам он знает, но другие люди не знают. Допустим, что строение это нездоровое, но считается здоровым, и люди не знают, что во всех комнатах выползают змеи, что здание это из дурного материала и может обвалиться; но об этом никто, кроме владельца, не знает. Я спрашиваю: если продавший не сказал этого покупателям и продал строение за гораздо бо́льшую цену, чем рассчитывал, то разве он поступил несправедливо или, вернее, бесчестно?[788] «Да, конечно, — отвечает Антипатр. — Что это, как не неуказание пути заблудившемуся[789] (в Афинах это карается проклятием от имени городской общины[790]) — позволить покупателю понести ущерб из-за своего заблуждения и стать жертвой обмана? Это даже нечто худшее, чем не указать правильного пути; ведь это значит сознательно ввести ближнего в заблуждение». (55) Диоген возражает ему: «Разве тебя заставлял покупать тот, кто этого тебе даже не посоветовал? Он объявил о продаже того, что ему не нравилось; ты же купил то, что тебе нравилось. Если того, кто объявляет о продаже “хорошей и хорошо построенной усадьбы”, не считают обманщиком, если усадьба эта скверная и построена неправильно, то тем меньше оснований считать обманщиком того человека, который не стал расхваливать свой дом. Ибо какой возможен обман со стороны продающего там, где налицо суждение покупающего? Но если не надо нести ответственность за все сказанное, то надо ли, по твоему мнению, нести ответственность за то, что сказано не было? И действительно, что глупее положения, когда продающий сообщает о недостатках продаваемой им вещи? И что так нелепо, как предположение, что глашатай, по приказанию собственника, объявит: “Продаю дом, пораженный мором”?» (56) Итак, в некоторых сомнительных случаях одна сторона защищает нравственную красоту, другая говорит о пользе, утверждая, что совершить кажущееся полезным не только прекрасно в нравственном отношении; более того, не совершить этого даже позорно. Вот частое кажущееся разногласие между полезным и нравственно-прекрасным. Одно от другого надо отграничивать; мы изложили это не для постановки вопроса, а для разъяснения его. (57) Итак, по моему мнению, ни торговец зерном не должен был скрывать обстоятельства дела от родосцев, ни человек, продававший дом, — от своих покупателей. Правда, умолчать еще не значит скрыть, но значит это тогда, когда, ты ради своей выгоды хочешь, чтобы того, что́ знаешь ты, не знали те, для кого знать это важно. И кто не видит, что́ представляет собою стремление скрыть и какому человеку оно свойственно? Конечно, не человеку открытой души, простому, свободно рожденному, не честному мужу, но скорее лукавому, темного происхождения, ловкому, лживому, коварному, хитрому, сутяге, плуту. Не пагубно ли заслужить столько названий пороков и еще другие, более многочисленные?

(XIV, 58) Но если надо порицать людей, о чем-то умолчавших, то что должны мы подумать о солгавших? Римский всадник Гай Каний, человек, не лишенный остроумия[791] и достаточно образованный, приехав в Сиракузы, как он уверял, не по делам, а для отдыха, не раз говорил там о своем желании купить небольшое загородное имение, куда он мог бы приглашать друзей и где мог бы развлекаться без помехи со стороны посетителей. Когда молва об этом распространилась, то некий Пифий, державший в Сиракузах меняльную лавку, сказал ему, что продажного имения у него, правда, нет, но что Каний, если хочет, может пользоваться его имением как своим, и заодно пригласил его на пир к себе в имение на следующий день. Когда Каний принял его приглашение, то Пифий, как меняла влиятельный человек во всех сословиях, позвал рыбаков, велел им в течение следующего дня ловить рыбу около его имения и объяснил им, чего ему от них нужно. Каний вовремя прибыл на пир. Пифий устроил его великолепно. Перед взорами пировавших появилось множество лодок, причем все рыбаки приносили свой улов и бросали рыбу к ногам Пифия. (59) Тогда Каний спросил: «Скажи, пожалуйста, Пифий, что это значит — столько рыбы, столько лодок?» А тот и говорит: «Чему здесь удивляться? Вся рыба, какая только есть в Сиракузах, — в этом месте; здесь изобилие чистой воды; обходить мою усадьбу рыбаки не могут». Загоревшись желанием получить имение, Каний стал уговаривать Пифия, чтобы тот ему продал его. Пифий вначале был несговорчив. К чему много слов? Каний добивается своего. Человек богатый и жадный, он покупает имение за столько, сколько Пифий за него запросил, и притом со всей обстановкой. На другой день Каний приглашает близких друзей, сам приезжает заблаговременно, но не видит ни одного челна. Он спрашивает ближайшего соседа, не праздничные ли дни у рыбаков, так как ни одного из них он не видит. «Нет, насколько мне известно, — говорит тот, — но здесь обыкновенно рыбы не ловит никто; поэтому я вчера и не мог понять, что́ произошло». (60) Рассердился Каний, но что мог он сделать? Ведь Гай Аквилий, мой коллега и близкий друг, тогда еще не предлагал своих формул насчет злого умысла[792]. Когда его спрашивали, что такое злой умысел, о котором в них говорится, он отвечал: «Когда люди в чем-нибудь одном притворились, а другое сделали». Это сказано превосходно, чего и можно было ожидать от человека, искушенного в определениях. Итак, и Пифий, и все другие, делающие одно и притворяющиеся в другом, — люди вероломные, бесчестные, злонамеренные. Следовательно, ни один их поступок не может быть полезен, раз он запятнан столькими пороками.

(XV, 61) Но если определение, данное Аквилием, правильно, то из всей нашей жизни надо устранить и стремление притворяться в том, чего нет, и стремление скрывать то, что есть. Поэтому честный человек ни ради того, чтобы на лучших условиях купить, ни для того, чтобы продать, ни в чем не притворится и ничего не скроет. Более того, этот злой умысел карался законами: в делах опеки — XII Таблицами[793]; в случае обмана малолетних — Плеториевым законом[794]; без применения закона — приговорами, в которых прибавляется: «…в соответствии с доверием». В решениях по другим делам особенное значение имеют следующие выражения: при третейском суде насчет имущества жены — «лучше, справедливее», в случае фидуциарного обязательства[795] — «поступить честно, как делается между честными людьми». Что же следует из этого? Может ли, с одной стороны, в том, что совершается «лучше, справедливее», содержаться хотя бы частица обмана или, с другой стороны, когда говорят «поступить честно, как делается между честными людьми», можно ли совершить что-нибудь по злому умыслу и коварно? Но злой умысел, как говорит Аквилий, заключается в притворстве. Поэтому при заключении соглашений надо устранять всякую возможность лжи. Продающий не должен прибегать к помощи человека, набавляющего цену, покупающий — к помощи сбивающего ее. И тот и другой, если станут объявлять свою цену, могут ее объявить только один раз. (62) Во всяком случае, когда Квинт Сцевола, сын Публия[796], попросил, чтобы ему назвали окончательную цену угодья, которое он хотел купить, и когда продававший назвал ее, то Сцевола сказал, что ценит угодье дороже, и прибавил 100000 сестерциев. Никто не станет отрицать, что это был поступок честного мужа; люди отрицают, что это был поступок мудрого, как и в случае, если бы он что-нибудь продал за более дешевую цену, чем та, за какую мог бы продать. Итак, зло именно в том, что одних считают честными, а других мудрыми людьми. Поэтому Энний и пишет, что тщетна мудрость того мудреца, который не может быть полезен себе самому[797]. Это было бы верно, если бы я был согласен с Эннием насчет значения слов «быть полезен». (63) Во всяком случае, Гекатон Родосский[798], ученик Панэтия, в своих книгах «О долге», посвященных им Квинту Туберону[799], как я вижу, говорит, что обязанность мудрого — заботиться о своем имуществе, не совершая ничего противного обычаям, законам и установлениям; ведь мы хотим быть богаты не только ради себя, но и ради детей, родных и друзей, а особенно ради государства; ведь средства и достояние отдельных лиц составляют богатства гражданской общины. Поступок Сцеволы, о котором я говорил выше, никак не мог бы понравиться Гекатону. Ведь он утверждает, что сам он вообще не был бы способен совершить в своих интересах что-либо недозволенное. Гекатон не заслуживает ни большой похвалы, ни благодарности. (64) Но если и притворство, и стремление скрыть что-либо — злой умысел, то очень малочисленны случаи, когда этого злого умысла налицо нет; если же честный человек — это такой, который приносит пользу, кому только может, и не причиняет вреда никому, то найти такого честного человека, разумеется, нелегко. Итак, никогда не бывает полезно совершать проступки, так как это всегда позорно, а так как в нравственном отношении всегда прекрасно быть честным мужем, то это всегда полезно.

(XVI, 65) В положениях о поместьях наше гражданское право установило, что при их продаже надо называть недостатки, известные продающему; ибо, в то время как на основании XII Таблиц достаточно нести ответственность за то, что было названо словесно[800], причем тот, кто наличие недостатков отрицал, должен уплатить пеню в двойном размере, правоведы назначили ее даже за умолчание. Они установили, что за всякий недостаток, присущий поместью, продавший, если он, зная о нем, не назвал его в точности, должен нести ответственность. (66) Так, например, когда авгуры собирались наблюдать из крепости[801] авгурии и повелели Титу Клавдию Центумалу, владевшему домом на холме Целии, снести его, так как его вышина мешала совершать авспиции, то Клавдий объявил о продаже всех строений; их купил Публий Кальпурний Ланарий. Авгуры обратились к нему с таким же требованием. И вот Кальпурний, разрушив строения и узнав, что Клавдий объявил об их продаже уже после того, как авгуры повелели ему их снести, обратился к арбитру с иском насчет всего того, что ему должно быть дано и для него сделано в соответствии с доверием[802]. Решение вынес Марк Катон[803], отец нашего современника. (Ведь если других людей надо называть по именам их отцов, то его, породившего такой светоч, — по имени его сына.) И вот он как судья вынес решение: «Так как Клавдий, продавая поместье, об этом обстоятельстве знал, но о нем не сообщил, то он должен возместить убыток купившему». (67) Таким образом, он установил положение, что понятие «доверие» предполагает, что покупающий должен знать о недостатке, известном продающему. Если Катон вынес решение справедливое, то не по праву умолчали ни торговец зерном, о котором была речь выше, ни человек, продававший зараженное строение. Но гражданское право не может охватить подобные случаи умолчания, а то, что оно может охватить, соблюдается тщательно. Мой родственник Марк Марий Гратидиан[804] продал Гаю Сергию Орате[805] дом, который он у него же купил несколькими годами ранее. Дом этот был предметом сервитута[806], но Марий при манципации[807] об этом не сказал; дело было передано в суд. Интересы Ораты защищал Красс, интересы Гратидиана — Антоний[808]. Красс ссылался на положение закона: «За недостаток, которого продававший сознательно не назвал, он должен нести ответственность». Антоний ссылался на требования справедливости: «Так как этот недостаток был хорошо известен Сергию, ранее продавшему этот дом, то говорить о нем надобности не было, и тот, кто знал правовое положение купленного им имущества, обманут не был». (68) Зачем я об этом говорю? Дабы ты понял, что лукавые люди были не по душе нашим предкам.

(XVII) Но законы пресекают лукавые поступки одним способом, философы — другим; законы — в тех пределах, в каких могут удержать рукой, философы — в тех, в каких могут удержать благодаря разуму и проницательности. Итак, разум требует, чтобы люди ничего не делали ни коварно, ни притворно, ни путем обмана. Так не коварство ли расставлять сети, даже если ты не станешь ни поднимать зверя, ни гнать его на них? Ведь звери и сами по себе, без преследования, в них попадаются. Значит, ты напишешь объявление о продаже дома, повесишь доску, словно сеть, станешь продавать дом из-за имеющихся в нем недостатков? В сеть эту, по неведению своему, кто-нибудь да попадется. (69) Хотя это, как я понимаю, из-за порчи наших нравов нельзя ни признать позорным, основываясь на обычае, ни воспретить законом или гражданским правом, все же это воспрещено естественным правом. Ведь существуют узы (хотя об этом говорилось часто, но надо говорить почаще), распространяющиеся весьма широко и объединяющие всех людей, более тесные узы между людьми, принадлежащими к одному и тому же племени, более близкие узы между членами одной и той же гражданской общины[809]. Поэтому предки наши и повелели, чтобы было различие между правом народов и гражданским правом[810]; гражданское право не является в то же время правом народов, но право народов должно в то же время быть гражданским правом. Но у нас нет подлинного и ясного представления об истинном праве и о настоящей справедливости, и мы пользуемся только их тенью и очертаниями. О, если бы мы следовали хотя бы им! Ведь они проистекают из наилучших примеров, поданных нам природой и правдой. (70) Как велико значение слов: «Да не буду я обманут и да не понесу я убытка из-за тебя и из-за своего доверия к тебе!» Что за золотые слова: «Как честным людям надлежит поступать честно и без обмана!» Но кто такие «честные люди» и что означает «поступать без обмана», — вопрос трудный. Во всяком случае, верховный понтифик Квинт Сцевола говорил, что наибольшей силой обладают все те решения арбитрального суда, в которых прибавляется: «…на основании доверия», и считал, что слово «доверие» находит широчайшее распространение и встречается в записях об опеке, об обществах, о фидуциарном обязательстве, о поручении, о покупке, о продаже, о найме, о подряде — обо всем том, на чем держится жизнь человеческого общества; что в этих случаях задача выдающегося судьи — установить (тем более, что в большинстве случаев иски бывают встречными), в чем именно одна сторона должна нести ответственность перед другой. (71) Поэтому надо пресекать лукавство и ту злокозненность, которая (во всяком случае, она) хотела бы казаться дальновидностью, но в высшей степени чужда ей и далека от нее. Ведь дальновидность состоит в умении отличать добро от зла, злокозненность же — если все позорное есть зло — ставит зло выше добра. И не в одних только делах насчет поместий гражданское право, основывающееся на природе, карает злокозненность и обман; нет, и при продаже рабов всяческий обман со стороны продающего исключается[811]. Ведь продающий, который должен был бы знать о здоровье раба, о его побегах, о его воровстве, несет за это ответственность на основании эдикта эдилов[812]. В ином положении находятся наследники. (72) Из этого можно понять, что — поскольку источником права является природа — в соответствии с требованиями природы никто не должен стараться извлекать выгоду из неосведомленности ближнего. И не найти большей погибели для жизни, чем злостное притворство в проницательности, порождающее неисчислимые случаи, в которых, как нам кажется, полезное борется с нравственно-прекрасным. И действительно, много ли найдется людей, способных, при условии безнаказанности и тайны от всех, удержаться от противозакония?

(XVIII, 73) Рассмотрим этот вопрос, если хочешь, на таких примерах, в которых рядовые люди, быть может, и не усмотрят проступка. Ведь нам в связи с этим предстоит рассуждать не об убийцах, не об отравителях, не о подделывателях завещаний, не о ворах, не о казнокрадах, которых надо обуздывать не словами и философскими спорами, а оковами и заключением в тюрьму; итак, оценим поступки тех, кто слывет честными людьми. Некие люди привезли из Греции в Рим подложное завещание богача Луция Минуция Басила[813]; чтобы облегчить себе получение наследства, они как сонаследников записали Марка Красса и Квинта Гортенсия, могущественнейших людей того же возраста. Последние, подозревая, что завещание было подложным, но не зная за собой никакой вины, не отвергли этого подарочка, плода чужого преступления. Что же следует из этого? Достаточно ли этого, чтобы они казались чистыми от противозакония? Мне лично этого не кажется, хотя к одному из них, когда он был жив, я был расположен, а к другому, после его смерти, не отношусь с ненавистью[814]. (74) Но так как Басил пожелал, чтобы Марк Сатрий, сын его сестры, носил его имя[815], и назначил его своим наследником (я говорю о Сатрии, патроне Пиценской и Сабинской областей. О, имя, получившее в те времена позорную известность![816]), то было несправедливо, чтобы наши первые граждане обладали этим преимуществом, а к Сатрию перешло одно только имя. И действительно, если тот, кто не предотвращает и не отводит противозакония, когда может это сделать, совершает противозаконие (вопрос этот я рассмотрел в первой книге[817]), то кем надо считать того, кто не только не отвергает противозакония, но ему даже способствует? Мне лично получение даже действительно завещанного наследства не кажется нравственно-прекрасным, если его добились лукавой ласковостью и притворными, а не искренними услугами.

Но бывает ли так, что иногда в таких делах одно кажется полезным, другое — нравственно-прекрасным? Это неправильно; ведь мера пользы и мера нравственной красоты одни и те же. (75) Кто не понял этого, будет способен на любой обман, на любое преступление. Ведь он, находя, что «вон то, правда, прекрасно в нравственном отношении, но это вот выгодно», вещи, связанные природой, осмелится одни от других отделить из-за своего заблуждения, источника всяческих обманов, дурных поступков и преступлений. (XIX) Поэтому, если бы честный человек обладал такой силой, что мог бы, щелкнув пальцами[818], вносить свое имя в завещания состоятельных людей, он не стал бы пользоваться этой силой, будь он даже убежден в том, что решительно никто никогда не заподозрит его в этом. Но, скажут мне, дай только Марку Крассу такую власть, чтобы он, щелкнув пальцами, мог быть записан как наследник, когда он в действительности не наследник; да он, поверь мне, запляшет на форуме[819]. Но человек справедливый и считающийся у нас честным мужем ни у кого ничего не отнимет, чтобы присвоить себе. Кто изумляется этому, тот готов признать, что ему неизвестно, каков должен быть честный муж. (76) Но если кто-нибудь захочет уяснить себе сложное понятие о своей душе, то он сразу придет к заключению, что честный муж — тот, кто приносит пользу, кому только может, и не причиняет вреда никому, кроме тех, кто противозаконием своим его вызвал на это. Что же? Не причинил ли бы вреда тот, кому посредством яда удалось бы устранить действительных наследников и самому занять их место? — «Значит, ему, — могут сказать, — не следует делать того, что было бы ему полезно, что было бы ему выгодно?» — Наоборот, он должен понять, что незаконное не бывает ни выгодным, ни полезным. Кто не поймет этого, тот не сможет быть честным мужем. (77) В детстве я слыхал от отца, что консуляр Гай Фимбрия[820] был судьей по делу Марка Лутация Пинтии, несомненно, честного римского всадника, после того, как тот совершил спонсию, гласившую: «Если он не окажется честным мужем…»[821]. И вот Фимбрия будто бы заявил, что никогда не станет разбирать это дело, чтобы, с одной стороны, не лишать почтенного человека его доброго имени решением не в его пользу, а с другой стороны, не создавать впечатления, будто он определил, что такой-то — честный муж, когда это и без того подтверждается его неисчислимыми услугами и высказанными ему похвалами. И этому честному человеку, которого знал и Фимбрия (не один только Сократ[822]), никак не может показаться полезным что-нибудь такое, что не прекрасно в нравственном отношении. Поэтому такой муж не осмелится, уже не говорю — сделать, нет, даже подумать о чем-либо таком, о чем не осмелится сказать открыто. Не позорно ли, чтобы философы сомневались в том, в чем не сомневаются даже неотесанные люди? У последних сложилась поговорка, уже избитая и старая: когда хвалят чью-нибудь честность и доброту, то говорят, что он достоин того, чтобы «с ним играли на пальцах в потемках»[823]. Поговорка эта имеет только один смысл: ничто неподобающее не выгодно, даже если бы ты мог достигнуть его, никем не изобличенный. (78) Ты видишь, что мы, следуя этой поговорке, не можем оказать снисхождение ни Гигу[824], ни тому, кто, как я только что придумал, смог бы одним пощелкиванием пальцами сгрести к себе все наследства? Ведь как позорное, хотя его и скрывают, все-таки никак не может стать нравственно-прекрасным, так то, что дурно в нравственном отношении, невозможно сделать полезным, если этому противится и это отвергает природа.

(XX, 79) «Ну, а когда, — спросят нас, — награды очень велики, есть ли основания для проступка?» Гай Марий[825], — будучи весьма далек от надежды на избрание в консулы, после своей претуры уже седьмой год терпя неудачу при выборах и, как казалось, не намереваясь когда-либо добиваться консулата, — посланный в Рим Квинтом Метеллом[826], выдающимся мужем и гражданином, обвинил перед римским народом его, своего императора, чьим он был легатом, в затягивании войны; если его, Мария, изберут в консулы, то он, по его словам, вскоре подчинит Югурту[827], живого или мертвого, власти римского народа. И вот он действительно был избран в консулы, но изменил своему честному слову и справедливости, раз он ложным обвинением навлек ненависть на лучшего и достойнейшего гражданина, чьим легатом он был и который послал его в Рим. (80) Даже наш Гратидиан[828] не исполнил долга честного мужа, будучи претором, когда плебейские трибуны, по всеобщему решению, призвали коллегию преторов упорядочить положение с монетой[829]; ибо в те времена стоимость монеты колебалась так, что никто не мог знать, как велико его имущество. Они сообща составили эдикт с указанием кары и суда и решили, что после полудня они все поднимутся на ростры[830]. Другие разошлись, кто куда, а Марий поднялся со скамей трибунов прямо на ростры и от своего имени один огласил эдикт, составленный ими сообща. И это, если хочешь знать, принесло ему большой почет; во всех городских кварталах ему воздвигли статуи, перед которыми сжигались благовония и горели восковые светильники. К чему много слов? Никто никогда не был более любим толпой. (81) Вот что иногда может затруднить рассмотрение вопроса: когда то, в чем нарушают справедливость, не кажется особенно важным, а то, что этим порождается, — очень важным; например, Марию не казалось особенно позорным завоевать благосклонность народа в ущерб своим коллегам и плебейским трибунам; между тем по этой причине быть избранным в консулы — а он тогда ставил себе именно эту цель — ему казалось весьма полезным[831]. Но для всего существует одно правило; желаю тебе твердо усвоить его: либо то, что кажется полезным, не должно быть позорным; либо, если оно позорно, оно не должно казаться полезным. Что следует из этого? Можем ли мы признать честными мужами как вышеупомянутого Мария, так и Мария Гратидиана? Приложи и напряги всю свою проницательность, чтобы уяснить себе, каковы должны быть, по твоему мнению, образ и облик честного мужа и понятие о нем. Подобает ли честному мужу лгать ради своей выгоды, злостно обвинять, отнимать что-нибудь, обманывать? Конечно, никоим образом. (82) Итак, есть ли что-нибудь столь ценное, вернее, есть ли какая-либо выгода, столь привлекательная, чтобы можно было согласиться утратить блистательность и имя честного мужа? Может ли эта так называемая польза принести тебе столько, сколько она может у тебя отнять, ославив тебя как честного мужа и лишив тебя верности честному слову и справедливости? И действительно, какая разница, превратится ли человек в зверя или будет, в человеческом образе, проявлять свирепость зверя?

(XXI) А те, кто пренебрегает всем справедливым и нравственно-прекрасным, только бы достичь могущества? Не поступают ли они так же, как поступил тот, кто даже тестем своим пожелал иметь человека, благодаря дерзкой отваге которого он мог бы стать могущественным?[832] Ему казалось полезным обладать величайшим могуществом ввиду ненависти, какую тот внушал к себе. А у самого́ тестя всегда были на устах греческие стихи из «Финикиянок», которые я произнесу, как смогу, быть может, и нескладно, но все же так, что будет возможно понять их смысл[833]:

Смертной казни заслужил Этеокл[834], вернее, Еврипид[835], допустивший исключение для одного этого случая, тягчайшего из всех преступлений! (83) К чему нам тогда собирать мелкие проступки — обман при получении наследства, в торговых делах, при продаже? Вот перед тобой человек, страстно пожелавший быть царем римского народа и властелином над всеми племенами и достигший этого![836] Если кто-нибудь скажет, что эта страстное желание прекрасно в нравственном отношении, то он безумен; ведь он одобрит уничтожение законов и свободы и призна́ет их мерзкое и отвратительное упразднение достославным. Но если кто-нибудь заявит, что в государстве, которое свободным было и быть должно, царствовать дурно в нравственном отношении, но полезно тому, кто смог бы осуществить это, то какой бранью, вернее, каким порицанием следовало бы мне попытаться рассеять это столь глубокое заблуждение? И право, может ли — бессмертные боги! — кому-нибудь быть полезным отвратительнейшее и омерзительнейшее отцеубийство отечества[837], хотя человека, запятнавшего им себя, угнетенные им граждане и называют отцом?[838] Итак, польза должна направляться нравственной красотой и притом так, чтобы обе они отличались одна от другой по названию, но по существу своему означали нечто единое.

(84) Не знаю, какая в глазах толпы возможна польза бо́льшая, чем от обладания царской властью; напротив, всякий раз, как я начинаю основывать свое суждение на истине, не нахожу ничего более пагубного для человека, достигшего царской власти незаконным путем. И действительно, могут ли кому-нибудь быть полезны тревоги, волнения, страхи днем и ночью, жизнь среди непрерывных козней и опасностей?[839]

говорит Акций[840]. И какой царской власти? Той, которая, будучи унаследована от Тантала и Пелопа[841], была законна. Насколько больше было, по твоему мнению, врагов у того царя, который войском римского народа сам римский народ сломил, а государство, уже не говорю — свободное, но даже повелевавшее племенами, себе служить заставил?[842] (85) Какие, по твоему мнению, были пятна на совести этого человека, какие раны? Но может ли жизнь быть полезна человеку, когда условия его жизни таковы, что тот, кто его лишил бы ее, заслужил бы величайшую благодарность и славу? Если то, что кажется необычайно полезным, в действительности не полезно, так как преисполнено позора и гнусности, то мы должны быть вполне убеждены в том, что полезно одно только нравственно-прекрасное.

(XXII, 86) Впрочем, таково было мнение Гая Фабриция Лусцина, консула во второй раз, и мнение нашего сената — как во многих других случаях, так и во время войны с Пирром[843]. Когда царь Пирр сам начал войну с римским народом и когда с великодушным и мужественным царем происходила борьба за владычество, от царя в лагерь Фабриция пришел перебежчик и обещал ему — если Фабриций посулит ему награду — так же тайно, как прибыл, возвратиться в лагерь Пирра и отравить царя. Фабриций велел выдать перебежчика Пирру, и сенат воздал ему хвалу за этот поступок. Однако, если мы ищем кажущейся пользы и хотим себе составить представление о ней, то перебежчик этот один положил бы конец трудной войне и уничтожил бы грозного противника нашей державы; но великим позором и срамом была бы достигнутая не доблестью, а преступлением победа над противником, борьбу с которым мы вели из-за славы. (87) Итак, что было бы более полезно, — как Фабрицию, занимавшему в нашем Городе такое же положение, какое Аристид занимал в Афинах, так и нашему сенату, никогда не отделявшему пользы от достоинства, — оружием бороться с врагом или ядом? Если славы ради надо добиваться владычества, то нельзя совершать преступление, в котором славы быть не может; но если самого́ могущества добиваются любой ценой, то оно не сможет быть полезно, будучи сопряжено с бесчестием. Следовательно, не было полезно внесенное Луцием Филиппом[844], сыном Квинта, предложение, чтобы городские общины, которые Луций Сулла, за деньги, постановлением сената объявил свободными, снова стали платить нам дань, а мы не возвращали им денег, уплаченных ими за свое освобождение. Сенат согласился с его предложением. Позор для нашей державы! Ведь честное слово, данное пиратами, надежнее данного сенатом. «Но, — скажут нам, — доходы увеличились; значит, это было полезно». Доколе будут сметь называть полезным то, что дурно в нравственном отношении? (88) Да могут ли какой бы то ни было державе, которая должна опираться на славу и доброжелательность союзников, быть полезны ненависть и бесславие? Я часто не соглашался даже с другом своим Катоном[845]. Он, казалось мне, чересчур непримиримо защищал интересы эрария и взимание дани, во всем отказывал откупщикам[846], во многом — союзникам[847] (ведь к последним мы должны быть милостивы; с первыми же обращаться так, как мы обыкновенно обращаемся со своими колонами[848]) — тем более, что это единение сословий было важно для благополучия государства. Курион тоже говорил дурно, называя дело транспаданцев правым, но всегда прибавляя: «Пусть возьмет верх польза!» Лучше бы он стал доказывать, что оно неправое, так как оно не полезно государству, чем, говоря, что оно полезно, признаваться в том, что оно — неправое[849].[850]

(XXIII, 89) Шестая книга труда «Об обязанностях» Гекатона[851] содержит много таких вопросов: достойно ли честного человека не кормить своих рабов во времена величайшей дороговизны съестных припасов? Он рассматривает этот вопрос и в положительном, и в отрицательном смысле, но все-таки под конец определяет обязанность больше с точки зрения пользы, как он понимает ее, чем с точки зрения человечности. Он спрашивает: «Если в открытом море приходится выбросить какой-либо груз, то что лучше: выбросить дорогого коня или жалкого раба, не представляющего ценности?» В первом случае мы руководствуемся заботой о своем имуществе, во втором — человечностью. «Если при кораблекрушении глупый человек ухватится за доску, то станет ли ее у него отнимать мудрый, если сможет?»[852] Гекатон дает отрицательный ответ, так как это было бы несправедливо.

—«А судовладелец? Отнимет ли он принадлежащую ему вещь?»

[726] Ср. выше, I, 9 сл.; письмо к Аттику, XVI, 11, 4 (799).

[727] Ср. выше, I, 159.

[728] О Публии Рутилии Руфе см. II, 47; «О дружбе», 101.

[729] Апеллес — афинский живописец; ему одному было разрешено написать портрет Александра Македонского; написал знаменитую в те времена картину, изображавшую богиню Афродиту выходящей из морской пены («Анадиомена»). Его другая картина, о которой здесь говорится, осталась незаконченной. Ср. Цицерон, «О предвидении», I, 23. См. Плиний, «Естественная история», XXXV, 10, 36. См. прим. 208 к кн. I.

[730] По учению стоиков, в сравнении с доблестью все остальное не представляет ценности; по учению перипатетиков, к которым принадлежал Кратипп («ваши»), все прочее имеет ограниченное значение. Ср. I, 6; III, 33.

[731] …все доводы, помещенные с другой стороны, едва ли обладают малейшим весом… — Намек на образное выражение перипатетика Критолая (II в.): чаша весов, на которой находятся духовные блага, настолько перевешивает чашу с материальными благами, что вдавливается в землю и море. Ср. Цицерон, «Тускуланские беседы», V, 51; «О пределах добра и зла», V, 92.

[732] …кто предметы, достойные их стремлений, измеряет… доставляемым ими наслаждением… — т. е. гедонисты — Аристипп Киренский (IV в.) и его школа. См. ниже, 116.

[733] …кто предметы, достойные их стремлений, измеряет… отсутствием боли… — т. е. эпикурейцы. Ср. «О пределах добра и зла», II, 16. «Отсутствие боли» (indolentia) — перевод термина «анальгесия».

[734] …кто считает единственным благом то, что прекрасно в нравственном отношении… — Положение стоицизма, не вполне совпадающее с положением перипатетиков. См. I, 6; III, 11; 33.

[735] См. ниже, 14; ср. I, 8; III, 69; «О пределах добра и зла», III, 58 сл.; IV, 15.

[736] …«удовлетворяет всем числам»… — Или «обладает всеми качествами». По учению стоиков, нравственный закон составляет часть законов мира, управляемого числами. Ср. «О пределах добра и зла», III, 24.

[737] О Дециях см. I, 61; «О старости», 43; «О предвидении», I, 51. Имеются в виду Гней Сципион Кальв, консул 222 г., и его брат, Публий Сципион, консул 218 г., павшие в Испании во время второй пунической войны. Ср. I, 61; 121; «О старости», 29; 75; 82.

[738] О Фабриции ср. I, 40; «О старости», 18; 28; 39; «О дружбе», 18; 28; 39.

[739] Об Аристиде см. «О старости», 21 и прим. 50.

[740] Имеются в виду Марк Катон Цензорий (см. выше, I, 79; «О дружбе», 6) и Гай Лелий (см. выше, I, 90; «О дружбе», 6).

[741] О семи мудрецах Греции см. «О дружбе», прим. 13.

[742] Ср. ниже, 37; выше, I, 30.

[743] …тот, кто убил тиранна, хотя это и был очень близкий ему человек. — Намек на убийство Цезаря. О тиранне см. «О дружбе», прим. 91.

[744] Формула — юридический термин, относящийся к тяжбам между частными лицами: городской претор, по ознакомлении с делом (in iure), назначал судью, бывшего частным лицом, и давал ему формулу, т. е. письменное разъяснение предмета тяжбы и составленное в виде условного периода указание, в каком случае судья должен признать иск и в каком случае должен в иске отказать. Формулярный процесс вначале применялся при тяжбах между чужеземцами, которые разбирал претор по делам чужеземцев (praetor peregrinus); в середине II в., на основании Эбуциева закона, формулярный процесс начали применять и при тяжбах между римскими гражданами.

[745] Историю Академии принято делить на три периода: 1) Старая Академия — непосредственные последователи Платона; во главе ее стояли Спевсипп и Ксенократ; 2) Средняя Академия — скептицизм, с двумя школами, Аркесилая и Карнеада; 3) Новая Академия: школа Филона из Лариссы, склонная к догматизму, и эклектически-догматическая школа Антиоха из Аскалона. Новую Академию Цицерон часто называет «нашей». См. «Об ораторе», III, 62 сл.; «Брут», 149.

[746] Т. е. академики перипатетики.

[747] Ср. Ливий, II, 32 (басня, рассказанная Менением Агриппой); Сенека, «О гневе», II, 31; Ксенофонт, «Меморабилии», II, 18.

[748] …встречая противодействие со стороны природы… — т. е. со стороны естественного права, в противоположность гражданскому (цивильному) праву.

[749] Под правом народов (ius gentium, ius universum) Цицерон понимает естественное право, вытекающее из уз между людьми (societas generis humani), созданных богами. См. ниже, 69.

[750] Ср. Цицерон, «О государстве», III, 33; «О законах», I, 16 сл.; II, 8 сл.; «О природе богов», II, 79.

[751] Ср. Цицерон, речь в защиту Сестия, 143; «О государстве», неизвестная книга, фр. 1; «О пределах добра и зла», II, 118 сл.; III, 66; «Тускуланские беседы», I, 32; Гораций, Оды, III, 3, 9; IV, 5, 36; 8, 29; Софокл, «Трахинянки», 1010 сл.; 1160.

[752] Ср. выше, I, 153 сл.

[753] …я не вправе посягнуть в своих интересах на кого бы то ни было. — Особенность морали стоиков — сознание необходимости честных намерений. Ср. Цицерон, «Парадоксы стоиков», III.

[754] О Фалариде см. прим. 32 к кн. II.

[755] …кого в нравственном отношении прекрасно убить… — Снова намек на убийство Цезаря, представляющееся Цицерону оправданным. Ср. выше, 19; II, 23.

[756] Ср. Цицерон, «О государстве», II, 48.

[757] Ср. Цицерон, «Тускуланские беседы», I, 5; «О пределах добра и зла», V, 83; Платон, «Менон», 86 E сл.

[758] …к нравственно-прекрасному надо стремиться… ради него самого. — Цицерон подчеркивает различие между учениями стоиков и перипатетиков, а далее свою принадлежность к Новой Академии.

[759] Ср. выше, 11.

[760] «…своим оружием…» — Marte nostro, поговорка. Ср. речь против Верреса, (II) III, 9; II филиппика, 95.

[761] Зенон (332—262) родился в Киттии на Кипре, учился в Афинах у киника Кратеса и у академиков Ксенократа и Палемона; в 303 г. основал свою школу, названную стоической (от греческого στοά ποικίλη — портик, где он вел занятия).

[762] Ср. выше, 11 и прим. 12.

[763] …кары, связанной с самим позором. — Положение стоицизма: доблесть сама по себе делает человека счастливым; наказание за совершенное зло связано с внутренней сущностью последнего и более тяжко, чем кара со стороны властей. Ср. Сенека, письмо 87, 24.

[764] См. Платон, «Государство», II, 359 C; Геродот, I, 8 сл.

[765] …некоторые философы… — т. е. эпикурейцы. Ср. Цицерон, речь против Писона, 70; «Тускуланские беседы», I, 48; «О пределах добра и зла», II, 80.

[766] Традиция приписывает консулу 509 г. Луцию Юнию Бруту ниспровержение царской власти и изгнание царя Тарквиния Гордого. Ср. Цицерон, I филиппика, 13.

[767] Согласно традиции, династия Тарквиниев, этрусского происхождения, дала Риму его пятого царя, Тарквиния Приска, и седьмого, Тарквиния Гордого. Ср. Цицерон, «О государстве», II, 53; Ливий, I, 56 — II, 2 сл.

[768] …царем, основавшим город… — Ромул. См. «О государстве», II, 4 сл.

[769] …он убил брата… — т. е. Рема. См. Ливий, I, 7.

[770] Квирин — божество, с которым впоследствии был отождествлен обожествленный Ромул. См. «О государстве», II, 20; «О законах», I, 3; II, 19; Энний, «Анналы», I, фр. 117 Фален2; Гораций, Оды, III, 3, 16.

[771] Хрисипп (около 280—204) — философ-стоик; родился на Кипре, учился в Афинах у Клеанфа, которого в 232 г. заменил как глава школы. Противник скептицизма академика Аркесилая.

[772] …выступать по делу столько времени, сколько дозволяют законы. — Например, изданный в 52 г. Помпеев закон о соискании магистратур незаконными путями (lex Pompeia de ambitu) ограничивал тремя часами время произнесения обвинительной речи и двумя часами время защитительной речи.

[773] Ср. Цицерон, «О государстве», VI, 26.

[774] Ср. Цицерон, «О дружбе», 13; «О законах», I, 22; 24; 59; «О пределах добра и зла», V, 38; «Тускуланские беседы», I, 56; 64 сл.; 70; V, 38.

[775] Это мог быть Дионисий Старший (см. II, 25, прим. 31) или его сын Дионисий Младший, тиранн Сиракуз с 357 г.; он был в 357 г. изгнан Дионом и стал тиранном Локр. Через 10 лет он снова завладел властью в Сиракузах, но в 343 г. был вынужден сдаться Тимолеонту и удалился в изгнание. Ср. Цицерон, «Тускуланские беседы», V, 63.

[776] Ср. Цицерон, «О пределах добра и зла», II, 79; «Тускуланские беседы», V, 63; Валерий Максим, IV, 7 est., 1.

[777] См. выше, I, 35.

[778] Эгина пала в 457 г. См. Валерий Максим, IX, 2 ext., 8; Элиан, «Пестрые рассказы», II, 9.

[779] Марк Юний Пенн был плебейским трибуном в 125 г., автор закона о чужеземцах. См. Цицерон, «Брут», 109; речи: В защиту Архия, 10; В защиту Бальба, 52.

[780] Гай Папий был плебейским трибуном в 65 г. Папиев закон о чужеземцах был направлен против присвоения гражданских прав чужеземцами. См. Цицерон, речи: В защиту Архия, 10; I речь о земельном законе, 13; В защиту Сестия, 30; В защиту Бальба, 52.

[781] О Луции Лицинии Крассе см. I, 108. О Квинте Муции Сцеволе см. I, 116. Лициниев-Муциев закон de civibus redigundis (95 г.) ограничивал предоставление гражданских прав, особенно латинянам. См. Цицерон, «Брут», 63; «Об ораторе», II, 257; речь в защиту Бальба, 48; 54.

[782] В начале второй пунической войны Ганнибал взял Сагунт в 219 г., перешел через Альпы и нанес римлянам ряд поражений. После поражения римлян под Каннами срок траура был сокращен, и все усилия были направлены на восстановление армии; от выкупа пленных отказались; в войска были привлечены совсем молодые люди, рабы и осужденные преступники, которым обещали свободу; из храмов было изъято трофейное оружие. См. Ливий, XXII, 61; XXIII, 13.

[783] Ксеркс I (485—465) — сын Дария I, в 480 г. возобновил войну против Греции, начатую его отцом. Он перешел через Геллеспонт, одержал в Фермопилах победу над спартанским царем Леонидом, вошел в Афины, но был разбит на море под островом Саламином и возвратился в Персию. Войска, оставленные им в Греции, были разбиты на суше под Платеями и на море под Микале. О Кирсиле см. Демосфен, речь о венке, 204.

[784] См. Плутарх, «Фемистокл», XX; Валерий Максим, VI, ext., 2.

[785] После разгрома пиратов, совершенного Помпеем в 67 г., они снова усилились во время гражданской войны 49—45 гг. «Союзники» — это Массилия и царь Дейотар, на которых Цезарь наложил дань. Ср. II, 28; II филиппика, 93 сл.

[786] Учениками Диогена Вавилонского были Антипатр Тарсийский и Панэтий Родосский; последний был также и учеником Антипатра. См. «О старости», прим. 56.

[787] Ср. выше, I, 11 сл.; 153; III, 26.

[788] Ср. Цицерон, «О государстве», III, 29.

[789] Что это, как не неуказание пути заблудившемуся… — Реминисценция из Энния; ср. выше, I, 51.

[790] Ср. Афиней, «Пир софистов», VI, 35, 10 (238 F).

[791] См. Цицерон, «Об ораторе», II, 280.

[792] Гай Аквилий Галл был в 66 г. претором вместе с Цицероном; правовед. Ср. Цицерон, «Брут», 154; «О природе богов», III, 74; речь по делу Цецины, 77 сл. О формуле см. выше, прим. 25.

[793] О Двенадцати Таблицах см. прим. 54 к кн. I.

[794] Плеториев закон об охране интересов малолетних, т. е. граждан моложе 25 лет, от недобросовестности их опекунов был издан в 193/192 гг. Ср. Плавт, «Раб-обманщик», 303; «Канат», 1382.

[795] …в случае фидуциарного обязательства… — Fiducia — контракт, когда должник, в обеспечение своего займа, передавал заимодавцу свою вещь в виде залога на определенный срок (fiducia cum creditore contracta); передача совершалась путем манципации (см. «О старости», прим. 90) или цессии (отступки от своего права) перед претором (in iure cessio). Вещь можно было передать также и другу (fiducia cum amico contracta) в виде депозита, с определенной целью, к выгоде одной или обеих сторон. Заимодавец обязывался возвратить залог после уплаты долга; невозвращение залога было поводом для иска (actio fiduciae). Возврат совершался путем реманципации.

[796] О Квинте Муции Сцеволе см. выше, I, 116; II, 57.

[797] Ср. Энний, «Медея-изгнанница», фр. 273 Фален2:

[798] Гекатон Родосский (IV в.) — ученик Панэтия, написал трактат «О долге».

[799] О Квинте Элии Тубероне см. «О дружбе», прим. 66.

[800] …достаточно нести ответственность за то, что было названо словесно… — Имеется, в виду положение Таблицы VI, 1.

[801] Об авгурах, авгуриях и авспициях см. «О старости», прим. 26; «О дружбе», прим. 15. В каждом значительном римском городе имелась крепость, кремль. В Риме крепость находилась на малой вершине Капитолийского холма. Центумал и Ланарий нам неизвестны.

[802] …насчет всего того, что ему должно быть дано и для него сделано в соответствии с доверием. — Цицерон приводит преторскую формулу по поводу тяжбы и невыполнения соглашения; она предписывает судье вынести решение по закону, но руководствоваться также и доверием. Ср. Гай, Институции, IV, 47.

[803] Марк Порций Катон — плебейский трибун 91 г., отец Катона Утического. См. Цицерон, «Брут», 222; Авл Геллий, XIII, 20, 14. [Отец Катона Утического не мог быть плебейским трибуном 91 г., так как он умер не позднее 91 г. (см. Плутарх, «Катон Младший», 1), добиваясь должности претора, а его плебейский трибунат относится к более раннему времени. (см. Авл Геллий, «Аттические ночи», XIII, 20, 14). Возможно, он был плебейским трибуном 99 г. (Орозий, V, 17, 11). — Прим. О. Любимовой.]

[804] Марк Марий Гратидиан — внук Марка Гратидия, чья сестра была бабкой Цицерона. Усыновленный братом Гая Мария, он был плебейским трибуном в 87 г. и претором в 84 г.; казнен во время сулланских проскрипций. См. Цицерон, «О законах», III, 36; «Брут», 168; Квинт Цицерон, «Наставление по соисканию консулата», 10 (12).

[805] Гай Сергий Сил Ората был известен своей роскошью в быту. См. Цицерон, «Об ораторе», I, 178; Валерий Максим, IX, I, 1.

[806] Дом этот был предметом сервитута… — Servitus (рабство вещи, служение вещи) — вещные права, предоставлявшиеся собственнику «господствующего угодия» (praedium dominans): в строго определенных границах использовать соседнее угодье (praedium serviens). Сельские (древнейшие) сервитуты: право прохода и проезда через земли соседа, прогона и водопоя скота, проведения и черпания воды. Городские (позднейшие) сервитуты: право делать крышу с проникновением в воздушное пространство соседа, опирать балки на стену соседа, опирать постройку на чужую опору; право стока дождевой воды, спуска воды, проведения канала для нечистот; право требовать, чтобы не были застроены окна дома, чтобы не был испорчен вид из окон, чтобы соседнее строение было не выше определенной меры. Сервитуты приобретались путем манципации.

[807] О манципации см. «О старости», прим. 90.

[808] О Луции Лицинии Крассе см. I, 108 и прим. 149. О Марке Антонии см. II, 49 и прим. 74.

[809] Ср. выше, I, 50 сл.

[810] О праве народов см. прим. 30. Под гражданским правом (ius civile) Цицерон понимает законы, постановления сената, решения суда, эдикты магистратов, разъяснения правоведов. См. Цицерон, «Топика», 29; «Об ораторе», I, 166 сл.

[811] Ср. Гораций, Послания, II, 2, 1 сл.

[812] См. Авл Геллий, IV, 2; Варрон, «О сельском хозяйстве», II, 10, 5.

[813] Луций Минуций Басил — возможно, участник заговора против Цезаря. [Этот Луций Минуций Базил не может быть участником заговора против Цезаря, поскольку он умер раньше, чем Красс и Гортензий, а убийство Цезаря (44 г. до н. э.) произошло, когда их обоих уже не было в живых (Красс погиб в 53 г., Гортензий умер в 50 г.). Возможно, это приемный отец заговорщика. — Прим. О. Любимовой.] Ср. Цицерон, II филиппика, 107; письма: К Аттику, XI, 5, 3 (410); К близким, VI, 5 (701); Цезарь, «Галльская война», VI, 29; VII, 90; Валерий Максим, IX, 4, 1.

[814] О Марке Крассе см. прим. 28 к кн. I; о Квинте Гортенсии — прим. 91 к кн. II.

[815] Марк Сатрий, усыновленный Басилом, стал именоваться Марком (или Луцием) Минуцием Басилом Сатрианом. См. прим. 94.

[816] Здесь текст, по-видимому, испорчен. Возможно, что позорная известность связана с тем, что римские граждане, живущие в этих областях, вынуждены выбирать себе патрона, словно они — покоренный Римом народ. См. I, 35.

[817] См. I, 28 сл.

[818] …щелкнув пальцами… — поговорка; таким образом господин звал своего раба. Ср. Плавт, «Хвастливый воин», 206; Тибулл, Элегии, I, 2, 32; Петроний, Сатиры, 27; Марциал, Эпиграммы, III, 82, 15.

[819] О пляске см. I, 150 и прим. 213. Это было бы неподобающим поступком, нарушением четвертого положения о нравственной красоте. Ср. I, 93 сл.; III, 93.

[820] Гай Флавий Фимбрия — консул 104 г., оратор; был убит во времена господства Цинны. Цицерон называет его здесь консулом, чтобы отличить его от Фимбрии, легата Луция Валерия Флакка, проконсула Азии в 85 г. См. Цицерон, «Брут», 129; «Об ораторе», II, 91.

[821] Спонсия — словесное соглашение при обязательствах и тяжбах между римскими гражданами, состоявшее в обмене торжественными заявлениями в виде вопроса и ответа: «Обязуешься ли ты…?» — «Обязуюсь…» (Spondesne? — Spondeo.). В древнейшее время спонсия носила также и сакральный характер. См. Авл Геллий, XIV, 2, 4 сл.

[822] О Сократе см. прим. 137 к кн. I. Цицерон, по-видимому, имеет в виду учение Сократа о единстве доблести. См. Платон, «Протагор», 329 C сл.; 349 B сл.

[823] …«с ним играли на пальцах в потемках»… — поговорка. Игра состояла в том, что один участник ее быстро поднимал руку с тем или иным числом выпрямленных пальцев, а другой называл их число. Ср. Цицерон, «О пределах добра и зла», II, 52; Светоний, «Божественный Август», 13; Петроний, Сатиры, 44.

[824] См. выше, 38.

[825] О Гае Марии см. прим. 108 к кн. I. Саллюстий («Югурта», 63 сл.) описывает этот эпизод несколько иначе.

[826] Квинт Цецилий Метелл — консул 109 г., получил прозвание «Нумидийский» после победы над царем Югуртой. В 101 г. он добровольно удалился в изгнание, отказавшись дать клятву соблюдать земельный закон Луция Аппулея Сатурнина. В глазах Цицерона он был образцом древней римской доблести. См. речи: Против Верреса, (II) IV, 147; В сенате по возвращении из изгнания, 25; О доме, 87; В защиту Сестия, 37, 130; В защиту Целия, 59; письма: К Аттику, I, 16, 4 (22); К близким, I, 9, 16 (159).

[827] Вначале Югурта был союзником Рима и в 133 г. участвовал в войне против Нуманции; но после его воцарения в Нумидии между ним и Римом началась война. В 111 г. Югурта, за взятку, добился от консула Луция Кальпурния Бестии заключения выгодного для себя мира, но сенат не утвердил этого договора, и война возобновилась. Под командованием Спурия Постумия Альбина, затем Квинта Метелла и, наконец, Гая Мария римляне одержали ряд побед, и Югурта, преданный своим тестем Бокхом, царем Мавретании, был взят в плен и казнен в Риме после триумфа Мария в 105 г.

[828] О Марке Марии Гратидиане см. выше, 67. Ср. Плиний, «Естественная история», XXXIII, 132; XXXIV, 27; Сенека, «О гневе», XVIII, 1.

[829] …упорядочить положение с монетой… — Во время второй пунической войны, когда Ганнибал вторгся в Италию, в Риме была выпущена неполноценная серебряная монета, что вызвало затруднения при платежах и расчетах. См. Плиний, XXXIII, 9, 46.

[830] О рострах см. «О старости», прим. 79.

[831] …ему казалось весьма полезным. — Но этого не произошло, так как Марк Марий Гратидиан был казнен Суллой; см. прим. 85.

[832] …тот, кто даже тестем своим пожелал иметь человека, благодаря дерзкой отваге которого он мог бы стать могущественным. — Имеется в виду Помпей, который весной 59 г. женился на Юлии, дочери Цезаря, для чего был расстроен ее предполагавшийся брак с Сервилием Цепионом. См. Плутарх, «Цезарь», XIV; «Помпей», XLVII; Светоний, «Божественный Юлий», 21.

[833] Еврипид, «Финикиянки», 524 сл. Ср. I, 26. См. Светоний, «Божественный Юлий», 30, 5.

[834] Этеокл и Полиник, сыновья Эдипа и Иокасты (миф.), изгнав своего отца после того, как был обнаружен инцест, условились царствовать поочередно по году. Полиник покинул Фивы, но когда он через год возвратился, чтобы воцариться на год, то Этеокл ему в этом отказал. Полиник обратился за помощью к Адрасту, царю Аргоса, и пошел войной на Фивы. Братья пали на поединке. Трагедия Еврипида на эту тему до нас не дошла.

[835] Еврипид (480—406) — родился на о-ве Саламине, был слушателем Анаксагора и Сократа; в 441 г. как трагический поэт одержал в Афинах победу над Софоклом; автор ряда трагедий.

[836] …быть царем римского народа и властелином над всеми племенами… — т. е. Цезарь. См. Светоний, «Божественный Юлий», 79 сл. О царской власти см. «О дружбе», прим. 64.

[837] …отцеубийство отечества… — Parricidium — убийство римского гражданина, отца, главы ветви рода (pater familias); оно каралось так называемой poena cullei: убийцу зашивали в кожаный мешок и топили в реке или в море. «Отцеубийство отечества» (parricidium patriae) — частое выражение у Цицерона. Ср. речи: В защиту Секста Росция, 28 сл.: В защиту Суллы, 6; О своем доме, 133; Против Ватиния, 35; В защиту Планция, 70; II филиппика, 17; IV филиппика, 5; XI филиппика, 29.

[838] Цезарь был провозглашен отцом отечества (parens patriae) после своей победы над помпеянцами под Мундой (45 г.); Цицерон — в 63 г. после подавления движения Катилины. См. Цицерон, речи: В защиту Сестия, 121; Против Писона, 6; Ювенал, Сатиры, VIII, 244.

[839] Ср. Цицерон, «О государстве», II, 52; Ливий, I, 49 сл.

[840] Акций, «Атрей» (?), фр. 651 Риббекк2. Луций Акций родился в 170 г. в Писавре; автор около 50 трагедий.

[841] По мифу, Пелоп был сыном Тантала, сына Зевса. У Пелопа были сыновья Фиест и Атрей; Тантал убил Пелопа и его мясом угостил богов; Пелоп был воскрешен богами; он считался основателем олимпийских игр. Цицерон часто упоминает о пелопидах. См. Письма: К близким, VII, 28, 2 (475); 30, 1 (696); К Аттику, XIV, 12, 2 (716); XV, 11, 3 (746).

[842] …государство… заставил служить себе. — Имеется в виду Цезарь.

[843] См. I, 38 сл.; Авл Геллий, III, 8; Валерий Максим, VI, 5, 1.

[844] Луций Марций Филипп — консул 91 г., противник реформ Марка Ливия Друса; см. I, 108; «Брут», 173. Марции считали своим родоначальником царя Анка Марция.

[845] Марк Порций Катон — плебейский трибун 62 г., сторонник сената в гражданской войне; после поражения Помпея под Фарсалом бежал в Африку и покончил с собой в Утике после победы Цезаря под Тапсом. Последователь стоицизма. После его смерти Цицерон выпустил брошюру под названием «Катон», в которой он прославлял заслуги Катона. Цезарь и Авл Гирций ответили на нее брошюрами под названием «Антикатон». См. Цицерон, письма к Аттику, XII, 40, 1 (589); 41, 4 (593); 44, 1 (595); 47, 3 (599); 45, 3 (600); XIII, 50, 1 (671); 51, 1 (673). Посмертно Катон был прозван Утическим.

[846] …во всем отказывал откупщикам… — В конце 61 г. римские всадники, взявшие на откуп сбор податей и пошлин в провинции Азии, потребовали от сената уменьшения откупной платы. Марк Лициний Красс, заинтересованный материально, поддержал их требование, Катон отверг его. Цицерон, по политическим соображениям, поддерживал откупщиков, стремясь сохранить «согласие между сословиями». Цезарь во время своего первого консулата (59 г.) провел закон об уменьшении откупной платы на одну треть. См. Цицерон, речь в защиту Мурены, 83; письма к Аттику, I, 17, 9 (23); 18, 7 (24); II, 1, 8 (27); Дион Кассий, XXXVIII, 7, 4; Светоний, «Божественный Юлий», 20. О согласии между сословиями см. прим. 134 к кн. II.

[847] По-видимому, имеется в виду получение Катоном для Рима наследства, будто бы завещанного Риму царем Кипра Птоломеем. В 58 г. Публий Клодий провел закон о превращении Кипра в римскую провинцию. Это поручение было возложено на Катона. См. Цицерон, речи: О доме, 20; 52; 65; В защиту Сестия, 57 сл.

[848] Колон — здесь арендатор.

[849] О Гае Скрибонии Курионе см. II, 59 и прим. 103. Весной 68 г. Цезарь потребовал от сената предоставления прав римского гражданства транспаданцам, но получил отказ, как и в 65 г., когда был курульным эдилом. В 59 г., на основании Ватиниева закона, Цезарь получил широкие полномочия в Цисальпийской Галлии. Он основал в 51 г. в Транспаданской Галлии колонию римских граждан Новый Ком и собирался предоставить транспаданцам права римского гражданства, что явилось бы превышением власти проконсула. Консул Марк Клавдий Марцелл предложил сенату отозвать Цезаря и велел задержать в Риме и наказать розгами члена совета колонии Новый Ком. См. Цицерон, письма: К Аттику, V, 2, 3 (184); 3, 1 (185); 11, 2 (199); К близким, VIII, 1, 2 (191); Светоний, «Божественный Юлий», 28; Плутарх, «Цезарь», XXIX.

[850] В оригинале наоборот: quam cum utilem diceret non esse, aequam fateretur — «чем, говоря, что оно не полезно, признавать его правым». — Прим. ред. cайта ancientrome.ru.

[851] См. выше, 63.

[852] Ср. Цицерон, «О государстве», III, 30.