Читать книгу «Побег из Рая» онлайн.
— Ты что не работаешь? Нужно работать! — вошла, улыбаясь, навестить меня в палату Тележинская. — Зря ты просишь врачей, чтобы получать меньше аминазина, это такое полезное лекарство, только его курсами нужно проходить, иначе никакого толку от него не будет, понял?
Сестра-хозяйка сказала мне по секрету, что я должен продолжать работать, иначе врач назначит дополнительное лечение. После четырёх дней инъекций аминазин стал плохо рассасываться и я таскал за собой горячую грелку, прикладывая её к больному месту, и кряхтя, другой рукой гладил халаты или таскал тюки белья в прачку. Эти мучительные десять дней мне показались вечностью и мир стал нереальным, серым, обреченным на смертные муки.
Подошло время комиссии. От уколов аминазина я отошёл и мир для меня снова начал наполнятся солнечными лучами. Профессор пообещал нас выписать этой зимой и мы с Мишей видели себя в мечтах уже приближавшимися к Северному Ледовитому океану ближайшей осенью.
— Разглаживай складки на рукавах халатов, — подсказала мне Васильевна, сестра-хозяйка, вернув только что выглаженные, — профессор не любит, когда у него на халате и у присутствующих на рукавах складки.
— Какая ему разница? — ворчал я, — наверное тоже «гонит» по своему.
— Гонит? — улыбнулась Васильевна. — Ещё как! Зачем ему нужно на обед за шестьдесят километров в ресторан ездить в Советск? Что, у нас в Черняховске нет места, где можно хорошо покушать или там лучше готовят?
— Выписали! — не веря в случившееся, проходя мимо радостно сообщает Иван Вудич, бывший милиционер. Трудно было поверить, что этот пожилой человек приятный в общении, никому не доставлявший никаких неприятностей, убеждавший прибалтов во время споров в своём патриотизме психически болен. Суть его преступлений заключалась в том, что он женился и, прожив недолго, убивал свою жену, потом скрывался по поддельным документам и снова женился и… убивал и так четыре (!) раза. Я не понимал почему медперсонал отделения симпатизирует ему и теперь поздравляет его с выпиской. Четыре года лечения за четыре убийства по их мнению было вполне достаточно. Я хорошо помнил случай, когда у него пропал котёнок и Иван плакал, как ребёнок, а медсёстры утешали его. Следующим вышел косоглазый мужик Нудко. Повезло ему, выписали — два трупа (!!)… и полтора года лечения. Отошел от галоперидола антисоветчик и зачинщик бунта в больнице Димка Шапоренко. Выписал профессор его через шесть (!!!) лет, в надежде, что больной не будет больше писать и распространять недозволенные листовки.
Следующий — я, а за мной — Миша. Все члены комиссии сидят в халатах, наглаженных без стрелок на рукавах, как у профессора.
— Так, значит за границу ходил, — глядя на меня сказал профессор. — Не ходи больше, это очень опасно, застрелить могут. Иди, свободен.
Мне было очень приятно в этот момент осознать, что позади остался самый трудный мой путь к освобождению. В палату зашел брат мрачный, как туча.
— Не выписал!?! Не выписал, говорю тебе! — раздражённо, слегка заикаясь, сообщил он, — даже ни о чём меня расспрашивать не стал, с просил о здоровье, вот и всё.
Мне было очень обидно за брата и я считал, что если не выписали нас вместе, то он должен быть выписан первым и я решил обязательно попасть на приём врачу. Перед самым отбоем в палату к нам зашел Димка Шапоренко и под большим секретом поведал, что узнал у медсёстер о выписке одного Миши, а меня на лето оставили.
На другой день меня принял врач. В кабинете была только Биссирова.
— Лидия Николаевна, — начал я, — вы знаете, что профессор нас двоих обещал выписать, а выписал только одного. Почему?
— Понимаешь, выписали сначала тебя, а брата оставили на лето, но все врачи и замначальника по медчасти Михаил Иванович Бобылёв упросили профессора изменить решение. Твой брат такой тихий, ему здесь одному будет трудно оставаться, брат должен пожить без твоего влияния, он выписан — объяснила мне врач.
Я не стал больше говорить о выписке, а только попросил разрешения работать на кухне. Биссирова согласилась.
80
ПОСУДОМОЙКА
На больничной кухне меня назначили бригадиром посудомойщиков. На эту работу никто идти не хотел, потому что бригадиру нужно было вставать рано утром и выдавать всем отделениям чистую посуду. Остальные работники собирались тогда, когда из отделений приносили грязную посуду и пустые кастрюли для мытья. По середине большой комнаты стояла посудомоечная машина, где под струями горячей воды мылись алюминиевые миски и ложки. Чистую посуду расставляли по стеллажам и потом можно было гулять по двору до следующей мойки.
Я уходил из отделения чуть свет и возвращался поздно вечером.
Первые дни проведённые в посудомойке меня просто шокировали. Жирные ленивые коты не обращали никакого внимания на шнырявших повсюду огромного размера обнаглевших крыс. Посуда для еды валялась на полу, в туалете и в бытовке. Посудомойщики, придя из бани, считали нормой стирать своё белье в больших кастрюлях для еды.
Меня всё это время не покидало чувство брезгливости от мысли с какой посуды раньше приходилось есть самому. Мои уговоры не делать так не давали желаемых результатов. Действовало только одно, когда в виновного, стиравшего своё нижнее бельё в чистых кастрюлях летела эта же кастрюля, тоже самое ждало тех, кто кормил котов из мисок, предназначенных для больных. Миски летели и в котов и их кормильцев. Эти изменения отметили и крысы, теперь они стрелой перебегали посудомойку.
Всё свободное время я выжимался на турнике и качался, готовя себя к новому переходу границы. Работники посудомойки это видели и боялись со мной связываться, робко подчинялись, выполняя мои требования.
Работа давала мне возможность беседовать с интересными людьми из других отделений. Одним из таких был Хейга Игесма (Heigo Joqesma) высокий эстонец, лет тридцати. До ареста он работал электриком и был хорошим спортсменом. Его выписали в эту комиссию и он ждал с нетерпением своей отправки домой в больницу Таллина. Зная, что выписан, он перестал быть замкнутым и теперь с удовольствием проводил со мной время и рассказывал о своих похождениях в Швецию.
Первый раз он перешел Советско-Финскую границу в Карелии в 1971 году удачно, пробирался лесами, тайком доил фермерских коров, наполняя молоком свой котелок и, не оставив никаких следов добрался до Швеции. Он попросил политубежище в Швеции и жил там у своих родственников, устроившись работать на местную пилораму. Проработав на ней восемь месяцев и подкопив денег, он отправился путешествовать в Данию и в Западную Германию. Он решил, что сможет также удачно незаметно вернуться в Эстонию с дефицитными товарами и продав их, заработать там неплохие деньги. Так бы всё и произошло, но в Таллине его случайно узнал работник госбезопасности и арестовал.
Его признали невменяемым и отправили в таллинскую больницу общего типа, где он пробыл шесть месяцев. Осенью 1973 года Хейга снова перешел границу в Финляндии, но был задержан финскими пограничниками и выдан Советам. Под следствием он долго находился в Петрозаводской тюрьме. Мы с братом тоже были там, но о нем ничего не слышали.
— Такоко болше шанса попаст в Швесию у меня не бутет, — повторял он, сильно сожалея, что вернулся в Союз с этой глупой идеей подзаработать.
Позднее в журнале «MIGRANT TALES» я нашёл информацию о Хейко:
Из шестого отделения нужно было перенести несколько кроватей во вновь построенный корпус. Я примкнул к группе больных и таким образом проник внутрь, чтобы встретиться там с Евгением Брагунцом, тем самым, который приковал себя цепью к ограде на Лобном месте в Москве. Женя был выписан и ждал вместе с Хейко отправку в Таллин. В надежде на выписку он всё это время был осторожным в своих высказываниях, но сейчас ответил контролёру, заметившему, что у них в палате лампочка слегка закрашена синим цветом и приказавшему её очистить.
— Луис Корвалан пыткой называл горящую ночью лампочку, а вы так нас ежедневно годами пытаете, — недовольно с возмущением сказал Евгений.
Уже утром Женя поплатился за свои слова, когда врач решила посадить его на курс сульфазина и трицедила. Это была адская смесь, тот случай, когда малейшее движение от сульфазина разрывает всё тело от боли, а триседил выкручивает и требует движения. Я отыскал его быстро. С бледным и осунувшимся лицом он лежал на кровати и стонал в бреду от высокой температуры и невыносимой боли.