Читать книгу «О старости. О дружбе. Об обязанностях» онлайн.

(22) Итак, среди подобных мужей те преимущества, какие дает дружба, столь велики, что я лишь с трудом могу их назвать. Прежде всего, как может «жизнь жизненной» быть, по выражению Энния[234], если она не находит себе успокоения во взаимной благожелательности друзей? Что может быть слаще, чем иметь человека, с которым ты решаешься говорить, как с самим собой?[235] Что пользы от счастливых обстоятельств, если у тебя нет человека, который порадовался бы им так же, как ты сам? А переносить несчастья было бы трудно без того, кто переносил бы их еще более тяжело, чем ты. Наконец, все прочее, чего люди добиваются, каждое в отдельности предоставляет преимущества только в том или ином отношении: богатства — чтобы ими пользоваться; могущество — чтобы тебя уважали; магистратуры — чтобы тебя прославляли; наслаждения — чтобы ты испытывал радость; здоровье — чтобы ты не страдал и пользовался силами своего тела; дружба же заключает в себе множество благ. Куда бы ты ни обратился, она тут как тут; ее ниоткуда не устранишь; никогда не бывает она несвоевременной, никогда — тягостной; поэтому мы, как говорится, ни к воде, ни к огню[236] не прибегаем чаще, чем к дружбе. При этом я теперь говорю не о ходячем понятии дружбы, вернее, не о повседневных отношениях дружбы, хотя и они приятны и полезны, но об истинной и совершенной дружбе, какой была дружба между теми людьми, которых называют в числе немногих. Ибо счастливые обстоятельства дружба украшает, а несчастливые облегчает, разделяя их и принимая в них участие.

(VII, 23) Заключая в себе многочисленные и величайшие преимущества, дружба в то же время, несомненно, вот в чем превосходит все другое: она проливает свет доброй надежды на будущее и не дает нам слабеть и падать духом. Ведь тот, кто смотрит на истинного друга, смотрит как бы на свое собственное отображение. Поэтому отсутствующие присутствуют, бедняки становятся богачами, слабые обретают силы, а умершие — говорить об этом труднее — продолжают жить[237]: так почитают их, помнят о них и тоскуют по ним их друзья. Ввиду этого смерть их кажется счастливой, а жизнь их друзей — заслуживающей похвал. Если мы устраним из природы узы благожелательности, то ни дом, ни город не уцелеют; даже обработка земли прекратится. Если это еще непонятно, то все могущество дружбы и согласия можно оценить, взглянув на картину распрей и разногласия. И в самом деле, какой дом столь прочен, какая гражданская община столь крепка, чтобы ненависть и раздоры не могли разрушить их до основания? Все это позволяет судить, как много хорошего в дружбе.

(24) Некий ученый муж, родом из Агригента[238], в стихах, написанных им по-гречески, говорят, вещал о том, что все существующее в природе и во всем мире и все движущееся природа соединяет, а разногласие разрывает. И все люди понимают это и подтверждают на деле. Поэтому если друг когда-либо нам оказал услугу, подвергаясь опасностям или разделяя их, то кто не превознесет этого величайшими похвалами? Какие одобрительные возгласы недавно раздались со всех мест для зрителей при представлении новой трагедии моего гостеприимца и друга Марка Пакувия[239], когда — в то время как царь не знал, который из двоих Орест, — Пилад называл себя Орестом, а тот настаивал на том, что Орест именно он, как это и было на самом деле! Зрители стоя рукоплескали вымыслу. Как же, по твоему мнению, поступили бы они перед лицом действительности? Сама природа ясно давала понять свою мощь, когда люди на чужом примере признавали справедливость поступка, совершить который сами они не могли.

Вот каковы мои мысли о дружбе, которые я, как мне кажется, мог высказать. Если были высказаны и другие взгляды (думаю, их много), то вы, если найдете нужным, спросите о них у тех, кто изучает эти вопросы.

(25) Фанний. — Нет, мы предпочитаем узнать об этом именно от тебя. Впрочем, я не раз расспрашивал тех, о ком ты говоришь, и охотно выслушивал их объяснения; но твоя речь как будто соткана по-иному.

Сцевола. — Ты, Фанний, сказал бы это еще с бо́льшим основанием, если бы недавно присутствовал в загородном именье Сципиона, когда обсуждался вопрос о государстве. Каким защитником справедливости выступил он тогда против тщательно отделанной речи Фила![240]

Фанний. — Но ведь человеку справедливому защищать справедливость было легко.

Сцевола. — А дружбу разве не легко защищать тому, кто прославился тем, что соблюдал ее с необычайной верностью, стойкостью и справедливостью?

(VIII, 26) Лелий. — Право, это значит применять силу. Но не все ли равно, каким образом вы меня принуждаете? А вы это делаете, несомненно. Ведь желаниям зятьев, особенно в хорошем деле, противиться трудно и, пожалуй, даже несправедливо.

Итак, когда я размышляю о дружбе, мне часто кажется, что самое важное — разрешить вот какой вопрос: из слабости ли и нужды человек чувствует потребность в дружбе, — чтобы оказанием взаимных услуг получать от другого то, чего он достичь не может, и в свою очередь поступать с ним так же, — или же причина тут другая, именно дружбе свойственная, более древняя, более прекрасная и в большей мере порождаемая само́й природой?[241] Ведь любовь, от которой дружба и получила свое название[242], — первый повод к взаимной благожелательности. Ибо пользу мы часто извлекаем даже из таких людей, о которых мы заботимся, притворяясь их друзьями, и к которым мы внимательны в силу обстоятельств; в дружбе же нет ничего деланного, ничего притворного; решительно все искренно и добровольно. (27) Поэтому мне и кажется, что дружба возникла скорее от природы, чем в силу необходимости; в большей степени — от душевной склонности в сочетании с некоторым чувством приязни, чем от размышления о том, сколь большую пользу она принесет. В чем здесь сущность, возможно заметить даже у некоторых зверей, которые в течение определенного времени привязаны к своим детенышам, а те им отвечают привязанностью, так что их чувства вполне явны. У человека же это гораздо виднее: во-первых, по той любви, которая соединяет детей и родителей и может быть разорвана разве только отвратительным преступлением; во-вторых, когда у нас возникает чувство любви, если мы встретились с человеком, вполне подходящим нам по природному характеру, так как мы, как нам кажется, видим в нем как бы светоч честности и доблести.

(28) Нет ведь ничего более привлекательного, чем доблесть, нет ничего, что больше склоняло бы нас к почитанию; ведь мы, конечно, в некоторой степени почитаем — за их доблесть и честность — даже тех, кого мы никогда не видели. Найдется ли человек, который не хранил бы памяти о Гае Фабриции и о Мании Курии[243] вместе с чувством любви и благоговения, хотя он их никогда не видел? С другой стороны, найдется ли человек, который не питал бы ненависти к Тарквинию Гордому, к Спурию Кассию и к Спурию Мелию?[244] За владычество в Италии мы не на жизнь, а на смерть воевали с двумя полководцами — с Пирром и с Ганнибалом[245]: к первому мы, ввиду его доблести, особой неприязни не чувствовали; второго, за его жестокость, наши граждане всегда будут ненавидеть.

(IX, 29) Если честность столь сильна, что мы почитаем ее даже и в тех, кого мы никогда не видели, и, более того, даже и во враге, — то следует ли удивляться тому, что люди бывают тронуты, когда они в тех, с кем могут повседневно общаться, видят доблесть и доброту? Впрочем, любовь укрепляется, когда человеку оказана услуга, когда он усмотрел расположение к себе и когда ко всему этому присоединилась привычка: когда все это прибавилось к уже упомянутому нами первому движению души и расположению, то загорается, так сказать, редкостная доброжелательность. Если кое-кто думает, что она проистекает от слабости — дабы был налицо человек, при чьем посредстве было бы возможно достичь того, чего каждому недостает, — то такие люди предполагают, что дружба, я сказал бы, действительно низкого и далеко не благородного происхождения, раз они утверждают, что она зарождается в связи с нуждой и необходимостью. В этом случае, чем меньше сил чувствовал бы в себе человек, тем больше он был бы склонен к дружбе; но это далеко не так.

(30) Ведь чем больше человек уверен в себе, чем в большей степени наделен он доблестью и мудростью, так что он не нуждается ни в ком и думает, что все зависит от него самого, тем более превосходит он других людей в создании и поддержании дружеских отношений. Что же? Разве Публий Африканский во мне нуждался?[246] Нисколько, клянусь Геркулесом! Даже и я в нем не нуждался; но я любил его, восхищаясь его доблестью, а он, в свою очередь, быть может, составив себе некоторое мнение о моем характере, любил меня; привычка укрепила взаимную благожелательность. И хотя к этому впоследствии присоединились многие и бо́льшие преимущества, причины нашего взаимного расположения все же не были связаны с надеждой на них. (31) Ведь если мы склонны к благодеяниям и щедры вовсе не для того, чтобы требовать благодарности (ибо благодеяния своего мы в рост не отдаем, но по натуре своей склонны к щедрости), то мы находим нужным искать дружбы, не движимые надеждой на награду, но потому, что все ее плоды заключены уже в само́й приязни.

(32) Те, кто, уподобляясь животным, сводит все к наслаждению[247], с нами совершенно не согласны; это и не удивительно: кто во всех своих помыслах дошел до столь низкого и столь презренного предмета, тот не может видеть ничего высокого, ничего прекрасного и божественного. Поэтому исключим их из нашей беседы, но поймем сами, что чувство любви и приязнь за доброжелательное отношение возникают от природы, когда человек проявил нравственное достоинство. Те, кто его достиг, тесно сближаются между собой, дабы получать пользу от общения с тем, кого они начали почитать, и от его добрых нравов и быть вполне равными с ним в любви и более склонными скорее оказывать услуги, чем требовать награды за них, и дабы это состязание между ними было нравственно-прекрасным. Таким образом, из дружбы будут извлекаться величайшие выгоды, но возникновение ее — от природы, а не вследствие слабости — будет и более достойным уважения, и более искренним. Ведь если бы дружеские отношения скрепляла выгода, то она же, претерпев изменения, разрывала бы их; но так как природа изменяться не может, то именно поэтому истинная дружба вечна. Возникновение дружбы вы видите; но, быть может, к сказанному мною вы хотите что-нибудь прибавить.

Фанний. — Нет, ты сам продолжай, Лелий! По праву старшего, я отвечаю и за Сцеволу.

(33) Сцевола. — Я вполне согласен с тобой; поэтому послушаем.

(X) Лелий. — Так выслушайте же, честнейшие мужи, то, что мы со Сципионом обсуждали чаще всего, беседуя о дружбе. Впрочем, он утверждал, что самое трудное — сохранить дружбу до последнего дня жизни; ведь часто бывает, что либо интересы людей не совпадают, либо различны их мнения о положении в государстве[248]; он говорил, что часто изменяется и характер людей: в одном случае — в несчастье, в другом — с годами. Как пример этому он приводил юность: отроки часто отбрасывают самую сильную привязанность вместе с тогой-претекстой; (34) а если привязанность эта сохранится и в молодости, то она все-таки иногда нарушается соперничеством, или женитьбой, или в погоне за каким-нибудь преимуществом, добиться которого и тот и другой не могут; даже если они сохранили дружбу в течение продолжительного времени, то ее часто расшатывает соперничество при соискании магистратур[249]; нет худшего бича для дружбы, чем жадность к деньгам, свойственная большинству людей, а между всеми лучшими людьми соперничество из-за почета и славы; на этой почве между лучшими друзьями часто возникала злейшая вражда.

(35) Полный и в большинстве случаев оправданный разрыв происходит в тех случаях, когда от друзей требуют какого-нибудь непорядочного поступка, например, быть пособниками в разврате или помощниками в противозаконии; тех, кто в этом отказывает, — хотя они и поступают прекрасно в нравственном отношении, — те, кому они не хотят повиноваться, все же обвиняют в измене долгу дружбы[250]. Те же, кто осмеливается потребовать от друга любой услуги, самим этим требованием своим дают понять, что и они ради друга готовы на все. Из-за их упреков обыкновенно не только прерываются давние дружеские связи, но даже порождается ненависть навеки. И над дружескими отношениями, — говорил Сципион, — нависает так много этих, можно сказать, роковых угроз, что избегнуть всех их, по его мнению, — дело не только мудрости, но и удачи.

(XI, 36) Поэтому рассмотрим прежде всего, если хотите, вопрос о том, как далеко должна в дружбе заходить привязанность. Если у Кориолана были друзья, то неужели они должны были, вместе с Кориоланом, взяться за оружие против отечества?[251] Неужели Вецеллину, добивавшемуся царской власти[252], неужели Мелию друзья должны были помогать? (37) Когда Тиберий Гракх вызвал потрясения в государстве[253], то Квинт Туберон[254] и ровесники-друзья, как мы видели, покинули его. Но когда Блоссий из Кум[255], связанный узами гостеприимства[256] с вашей ветвью рода, Сцевола, пришел ко мне с целью получить прощение, так как я входил в состав совета при консулах Ленате и Рупилии[257], то он приводил в свое оправдание то обстоятельство, что он ценил Тиберия Гракха так высоко, что находил нужным исполнять все, чего бы тот ни пожелал. Тогда я спросил его: «Даже если бы он захотел, чтобы ты поджег Капитолий?» — «Никогда — сказал Блоссий, — он не захотел бы этого; но если бы он этого захотел, то я повиновался бы ему»[258]. Вы видите, сколь нечестивы эти слова! И он, клянусь Геркулесом, это сделал и даже большее, чем то, о чем он говорил; ведь он не только повиновался Тиберию Гракху в его безрассудстве, но и руководил им и предоставил себя в его распоряжение не как пособник в его бешенстве, а как зачинщик. В этом безумии он, в страхе перед новым судебным следствием, бежал в Азию, перешел на сторону врагов, понес тяжелую и заслуженную кару за свое преступление перед государством. Следовательно, нет извинения проступку, совершенному ради друга; ибо если посредницей для возникновения дружбы будет молва о твоей доблести, то дружбе будет трудно сохраниться, если ты изменишь доблести.

(38) Поэтому, если мы призна́ем справедливым уступать друзьям во всем, в чем они этого захотят, и добиваться от них всего, чего захотим мы, то во всем этом не будет ничего дурного — при условии, что мы будем обладать совершенной мудростью. Но мы говорим о друзьях, которые у нас перед глазами, о друзьях, которых мы видим, вернее, о друзьях, о которых нам рассказали, каких встречаешь в обыденной жизни; из их числа нам и надо брать примеры, а более всего из числа тех, кто более других достиг мудрости. (39) Мы знаем, что Пап Эмилий был близким другом Лусцина (нам об этом поведали наши отцы); оба они дважды были вместе консулами, коллегами по цензуре[259]. Далее, по преданию, Маний Курий и Тиберий Корунканий были тесно связаны и с ними, и между собой. И мы не можем даже предположить, чтобы кто-нибудь из них решился потребовать от друга чего-либо такого, что было бы противно совести, противно клятве, противно интересам государства. Ведь когда дело идет о таких мужах, то надо ли говорить, что если бы такой муж чего-либо подобного потребовал, то он ничего бы не добился, так как это были высоконравственные мужи, и одинаковым нарушением божеского закона было бы и совершить что-нибудь подобное, уступив просьбам, и об этом попросить? А вот за Тиберием Гракхом пошли Гай Карбон[260], Гай Катон[261] и, во всяком случае, тогда менее всего брат его Гай[262], в настоящее время совершенно непримиримый.

(XII, 40) Итак, в дружбе должен быть незыблемым закон — не просить друга о бесчестных действиях и самому таковых не совершать, уступая его просьбам; ибо позорно и никак не приемлемо оправдание, относящееся как к другим поступкам, так и к случаю, если кто-нибудь созна́ется в действиях, во вред государству совершенных ради друга. И вот, Фанний и Сцевола, мы пришли к тому, что мы должны далеко вперед предвидеть грядущие события в государстве.

Уклад нашей жизни намного отклонился от пути и «беговой дорожки»[263] предков. (41) Тиберий Гракх попытался захватить царскую власть, вернее, даже царствовал в течение нескольких месяцев[264]. Слыхал ли, вернее, видел ли когда-нибудь римский народ что-либо подобное этому? О том, что́ после смерти Тиберия Гракха его друзья и близкие совершили по отношению к Публию Сципиону[265], я не в силах говорить без слез. Ибо Карбона, ввиду кары, недавно постигшей Тиберия Гракха, мы терпели, как только могли, А чего я ожидаю от трибуната Гая Гракха, предсказывать мне не хочется. Дело идет все хуже и хуже; как только это началось, все стало рушиться и клониться к гибели. Вы видите, какое сильное потрясение устоев произошло еще раньше в связи с введением табличек для голосования — сначала на основании Габиниева закона, а через два года на основании Кассиева[266]. Мне кажется, я уже вижу, что народ отторгнут от сената[267], что важнейшие дела решаются по произволу толпы. Ибо тому, как беспорядки совершать, будет учиться число людей большее, чем то, какое будет учиться им противодействовать.

(42) Почему я говорю об этом? Потому что без союзников таких попыток не делает никто. Следовательно, честных людей надо наставлять в том, чтобы они — если случайно, по неведению, приобретут подобных друзей — не считали себя связанными настолько, чтобы не отказываться от друзей, совершивших какое-нибудь тяжкое преступление; для бесчестных надо установить кару, и притом для тех, кто последует за другим, — кару не меньшую, чем для тех, кто сам будет вожаком в нечестивом деянии. Был ли в Греции кто-нибудь более славен, более могуществен, чем Фемистокл? После того, как он, будучи стратегом во время войны с персами, избавил Грецию от порабощения, а затем вследствие зависти был изгнан, он не стерпел нанесенного ему отечеством оскорбления, которое должен был стерпеть: он поступил так же, как в нашей стране двадцатью годами ранее поступил Кориолан. Но ни одного пособника в действиях во вред отечеству они не нашли. Поэтому оба они покончили с собой[268]. (43) Итак, подобное согласие между бесчестными людьми не только нельзя оправдывать дружбой; нет, его надо карать любым видом казни, дабы никто не считал дозволенным последовать за другом, дошедшим до войны против отечества; но именно это, если судить на основании событий, рано или поздно произойдет[269]; меня же то, что с государством станет после моей смерти, заботит не меньше, чем нынешнее положение в нем.

(XIII, 44) Итак, да будет незыблемо установлен вот какой первый закон дружбы: будем просить друзей о нравственно-прекрасном[270], будем совершать ради друзей нравственно-прекрасные поступки; даже не будем ждать, чтобы нас о них просили; стремление оказать услугу пусть всегда будет, промедления в этом пусть не будет; давать совет будем смело и без колебаний. В дружбе авторитет друзей, склоняющих к хорошему, пусть будет всесилен, и для увещевания следует его прилагать не только откровенно, но и резко, если обстоятельства потребуют этого; ему следует повиноваться.

(45) Ибо некоторые люди, которых, как я слыхал, в Греции считали мудрыми, высказывали, мне думается, странные мысли[271] (ведь нет предмета, которого они не исследовали бы крайне хитроумно): одни полагают, что чересчур тесных дружеских отношений надо избегать, дабы одному не приходилось тревожиться за многих; у каждого-де достаточно и даже чересчур много своих дел, не в меру впутываться в чужие тяжко; самое лучшее — держать вожжи дружбы возможно более ослабленными; их можно натянуть или отпустить, когда захочешь; ведь главное для счастливой жизни — безмятежность, наслаждаться которой душа не может, если она как бы мучается родами одна за многих[272].

(46) Другие, как говорят, в утверждениях своих еще менее достойны человека (этого положения я только что вкратце коснулся): по их словам, дружеских отношений надо добиваться ради защиты и помощи, а не из доброжелательности и приязни; поэтому чем меньше твердости духа в человеке и чем у него меньше сил, тем в большей мере домогается он дружеских отношений; ввиду этого слабые женщины ищут защиты в дружеских отношениях больше, чем мужчины; бедные — больше, чем богатые; несчастные — больше, чем те, кого считают счастливыми.

(47) О превосходная мудрость![273] Солнце, думается мне, удаляют из мира те, кто дружбу удаляет из жизни; ведь ничего лучшего, ничего более приятного, чем дружба, мы от бессмертных богов не получали. В чем, собственно говоря, заключается пресловутая безмятежность, как будто приятная, но в действительности, по многим причинам, заслуживающая осуждения? Ведь не подобает человеку, во избежание беспокойств, ни отказываться от какого-нибудь нравственно-прекрасного дела или поступка, ни, взяв его на себя, от него отказаться. Ибо если мы бежим от заботы, то мы должны бежать от доблести, которая, неминуемо сопровождаясь некоторой заботой, презирает и ненавидит все себе противоположное, как доброта — злонамеренность, как воздержанность — разврат, как малодушие — храбрость. Вот и видишь, что несправедливости более всего огорчают справедливых людей, трусость — храбрых, подлость — честных. Следовательно, благородной душе свойственно радоваться добру и страдать от зла. (48) Поэтому если мудрый испытывает душевную боль, — а он действительно испытывает ее, если только мы не думаем, что из его души вырвано все человеческое, — то зачем полностью устранять из жизни дружбу лишь для того, чтобы она не причиняла нам кое-каких тягот? И в самом деле, если подавлять всякое движение души, то какое будет различие, уже не говорю — между животным и человеком, но между человеком и пнем, или камнем, или любым предметом такого же рода?[274] Ведь не надо слушать тех, кто хочет, чтобы доблестное сердце было жестоким и как бы железным[275]; наоборот, как во многих случаях, так и в дружбе оно нежно и податливо, так что при счастье друга оно, так сказать, расширяется, а при его несчастье сжимается. Поэтому та тревога, какую часто испытываешь за друга, не бывает столь сильна, чтобы устранить из жизни дружбу, — не более сильна, чем опасения, способные заставить нас отказываться от доблестей, потому что они приносят нам кое-какие заботы и неприятности.

(XIV) Но человек завязывает дружбу, как я говорил выше, если ему начинает светить какой-то намек на доблесть, с которой сближается и сродняется подобная ей душа; всякий раз, как это случается, привязанность возникает непременно.

(49) И право, что может быть более нелепым, чем услаждаться многими пустыми вещами, как почет, как слава[276], как красивые здания, как одежда и уход за телом, а душой, наделенной доблестью, душой, которая способна и любить, и, так сказать, воздавать взаимностью, не услаждаться больше, чем всем другим? Ведь нет ничего более приятного, чем награда за благожелательность, чем взаимность стремлений и услуг. (50) Далее; если прибавить, — а это можно прибавить с полным на это основанием, — что ничто не привлекает, не притягивает к себе с такой силой, с какой сходство склоняет к дружбе, то мы, конечно, согласимся с правильностью положения, что честные люди любят честных и привязываются к ним, близким им как бы по сродству и по природе. Ведь ничто так не стремится к подобному себе и не привлекает его к себе сильнее, чем это делает природа. По этой причине, Фанний и Сцевола, я и думаю, что между честными людьми как бы неминуемо возникает доброжелательность, источник дружбы, созданный природой. Но эти же добрые чувства могут относиться и к множеству людей. Ведь доблесть не бесчеловечна, не отказывается служить людям, не горда — та доблесть, которая обыкновенно защищает целые народы и о них ревностно заботится; она, конечно, не поступала бы так, будь ей чужда любовь к народу.

(51) Более того, мне лично кажется, что люди, основывающие дружеские отношения на пользе[277], уничтожают приятнейшие узы дружбы. Ведь нас услаждает не столько польза, полученная при посредстве друга, сколько самая привязанность друга, и то, что́ для нас сделал друг, приятно тогда, когда он сделал это из расположения к нам. И мы настолько далеки от того, чтобы поддерживать дружеские отношения по причине своей нужды в помощи, что люди, менее всего нуждающиеся в богатстве и средствах, а особенно в доблести другого человека, который им может оказать наибольшую защиту, — самые щедрые и самые склонные к благодеяниям. И, пожалуй, даже совсем не надо, чтобы друзья никогда и ни в чем не испытывали недостатка. И в самом деле, в чем проявилась бы моя преданность, если бы Сципион никогда не нуждался в моем содействии — ни во времена мира, ни в походах? Итак, не польза привела к дружбе, а дружба — к пользе.

[234] …«Жизнь жизненная» — «vita vitalis», т. е. подлинная жизнь. См. Энний, фр. 17 Фален2.

[235] Ср. Цицерон, письмо к Аттику, VIII, 14, 2 (346).

[236] Выражение, связанное с формулой «aquae et ignis interdictio» (запрет предоставлять воду и огонь, т. е. оказывать гостеприимство, налагавшийся при изгнании и лишении гражданских прав). См. Цицерон, речь о доме, 78.

[237] Ср. Цицерон, речь в защиту Милона, 97; Палатинская Антология, VII, 251 (Симонид Кеосский).

[238] …ученый муж, родом из Агригента… — Эмпедокл (V в.), по учению которого мир построен из четырех элементов: вода, воздух, земля, огонь.

[239] Марк Пакувий (ок. 218—230) — трагический поэт. Речь идет о его трагедии, подражании «Ифигении в Тавриде» Еврипида. Орест и Пилад приехали в Тавриду, чтобы похитить изображение богини Артемиды. Они были схвачены, и царь Фоант осудил Ореста на казнь, но не знал, который из чужеземцев Орест. Ср. Цицерон, «Оратор», 36; «Об ораторе», II, 27.

[240] См. Цицерон, «О государстве», III. Луций Фурий Фил был сторонником взглядов Карнеада, основателя Новой Академии.

[241] Ср. Цицерон, «О подборе материала», II, 116 сл.

[242] Amor — любовь, amicitia — дружба. Ср. ниже, 100.

[243] О Гае Фабриции Лусцине и Мании Курии Дентате см. «О старости», прим. 40.

[244] Тарквиний Гордый, последний царь Рима согласно традиции. См. Цицерон, «О государстве», II, 46; 51. Спурий Кассий Вецеллин, консул 502, 493 и 486 гг., предложивший закон о распределении части государственных земель между плебсом, был заподозрен в стремлении к единовластию и казнен. О Спурии Мелии см. «О старости», 56. Ср. ниже, 36; речи: О доме, 101; В защиту Милона, 72.

[245] Война с Пирром происходила в 282—272 гг., война с Ганнибалом (II пуническая) — в 219—201 гг. Ср. «О старости», 16; 43; 75; «Об обязанностях», I, 38; 40; Ливий, XXI, 4, 9; Гораций, Оды, III, 6, 36; IV, 4, 42; Ювенал, Сатиры, VII, 161.

[246] По учению стоиков, мудрый человек не нуждается ни в чем, хотя есть много такого, что ему было бы желательно получить. Ср. Сенека, Письма, 9; Платон, «Лисис», 215 B.

[247] …кто… сводит все к наслаждению… — т. е. эпикурейцы. Цицерон относился к учению Эпикура отрицательно. Ср. «О старости», 43 и прим. 101.

[248] Ср. Цицерон, письма к Аттику, IX, 10, 4 сл. (364); 13, 2 сл. (369).

[249] Ср. Цицерон, «Об обязанностях», I, 87; речи: В защиту Мурены, 15 сл.; В защиту Сестия, 72; В защиту Планция, 2 сл.

[250] О борьбе между требованиями гражданского долга и чувством личной дружбы см. Цицерон, письма к близким, XI, 27 (784); 28 (785).

[251] Гней Марций Кориолан, по преданию, отличился в борьбе против изгнанных Тарквиниев, но впоследствии вызвал к себе ненависть своим предложением во время голода продавать хлеб по низкой цене, но при условии упразднения трибуната. Кориолан бежал из Рима, перешел на сторону вольсков и повел их против Рима. См. Цицерон, «Брут», 41 сл.

[252] Понятия «царь» и «царская власть» для Цицерона были равносильны понятиям «тиранн» и «тиранния»; см. прим. 91. Ср. ниже, 41; «О старости», 56; «Об обязанностях», III, 82; II речь о земельном законе, 8; 15; 20; 32 сл.; речь в защиту Суллы, 25; письма к Аттику, I, 16, 10 (22); II, 13, 2 (40); к близким, IX, 19, 1 (476); VI, 19, 1 (652); XII, 1, 1 (754), XI, 5, 3 (810); 8, 1 (816).

[253] Цицерон дает деятельности Гракхов разную оценку: положительную во II речи о земельном законе, 10; в речи в защиту Рабирия, 14; отрицательную в речах: Об ответе гаруспиков, 41; В защиту Милона, 8; 72; в трактатах: «Об ораторе», I, 38; «Брут», 103.

[254] Квинт Элий Туберон — внук Луция Эмилия Павла Македонского и племянник Сципиона Эмилиана, был претором в 123 г. и консулом-суффектом в 118 г.; противник Гракхов; выведен Цицероном как участник диалога «О государстве». См. «Брут», 117; речь в защиту Милона, 75 сл.

[255] Блоссий — философ-стоик, сторонник Тиберия Гракха. Будучи осужден после смерти Тиберия Гракха, он бежал в Пергам к царю Аристонику, который тогда вел войну с Римом. После поражения Аристоника в 130 г. Блоссий покончил с собой.

[256] Об узах гостеприимства см. «О старости», прим. 81.

[257] Публий Попилий Ленат и Публий Рупилий были консулами в 132 г.; противники земельной реформы Тиберия Гракха.

[258] См. Плутарх, «Тиберий Гракх», XX, 4.

[259] Квинт Эмилий Папий и Гай Фабриций Лусцин были консулами в 282 и 278 гг., цензорами в 275 г.

[260] Гай Папирий Карбон — плебейский трибун 131 г., сторонник Тиберия Гракха. Ср. Цицерон, речь в защиту Милона, 8; «Об ораторе», II, 170; «Брут», 103; письма к близким, IX, 21, 3 (496); к брату Квинту, II, 3, 3 (102).

[261] Гай Порций Катон — внук Катона Цензория, консул 114 г. См. выше, 37.

[262] Гай Семпроний Гракх — плебейский трибун 123 и 122 гг.

[263] …«беговая дорожка»… — Метафора, заимствованная из терминов, относящихся к состязаниям в цирке.

[264] …царствовал в течение нескольких месяцев. — Нобилитет, к которому принадлежал Лелий, обвинял Тиберия Гракха в стремлении к диктатуре. Ср. Цицерон, речь в защиту Суллы, 21 сл. См. выше, прим. 64.

[265] Подозрение, что Сципион Эмилиан умер не своей смертью, Лелий высказал выше, 12; здесь, скорее всего, имеется в виду Публий Корнелий Сципион Насика Серапион, консул 138 г., возглавивший движение против Тиберия Гракха, закончившееся его убийством в 133 г. Насика бежал из Рима и умер в Пергаме.

[266] Габиниев закон 139 г. ввел тайное голосование при выборах магистратов; Кассиев закон 137 г. — в суде по уголовным делам. Ср. Цицерон, «О законах», III, 35 сл.; «Брут», 97; 106; II речь о земельном законе, 4.

[267] …народ отторгнут от сената… — Возможно, что Цицерон имеет в виду современных ему популяров («народ») и оптиматов («сенат»). Ср. речь в защиту Сестия, 96 сл.

[268] Поэтому оба они покончили с собой. — Цицерон здесь, по-видимому, передает взгляд Лелия. Сам он отрицает самоубийство Фемистокла в «Бруте», 42 сл., но говорит о нем в речи в защиту Скавра, 3. Другие его сведения о Фемистокле тоже противоречивы. См. письма: к близким, V, 12, 5 (112); к Аттику, IX, 10, 3 (264); X, 8, 7 (388). См. Плутарх, «Фемистокл», XXXI. По свидетельству Ливия (II, 40), Кориолан жил в области вольсков и достиг старости. См. прим. 63.

[269] Возможно, намек на участь Цезаря.

[270] Цицерон не раз отказывал друзьям в исполнении их просьб, которые считал несправедливыми. Ср. письма к Аттику, V, 21, 10 сл. (249); VI, 1, 5 сл. (251).

[271] …высказывали странные мысли… — т. е. парадоксы. См. Цицерон, «Парадоксы стоиков», предисловие, 4; «О пределах добра и зла», IV, 74.

[272] Ср. Еврипид, «Ипполит», 253 сл. Выше Цицерон высказывается о взглядах эпикурейцев.

[273] О, превосходная мудрость! — Имеется в виду учение Эпикура.

[274] Ср. Цицерон, речь против Писона, 19; Гомер, «Одиссея», XIX, 163; Теренций, «Самоистязатель», 876.

[275] Ведь не надо слушать тех, кто хочет, чтобы доблестное сердце было жестоким и как бы железным… — Имеются в виду стоики. Ср. Цицерон, речь в защиту Мурены, 61 сл.

[276] О славе Цицерон высказывает разные суждения. Ср. речь в защиту Архия, 28 сл.; «О государстве», VI, 20.

[277] …люди, основывающие дружеские отношения на пользе… — Имеются в виду гедонисты (Аристипп, киренская школа). См. выше, 46.