Читать книгу «О старости. О дружбе. Об обязанностях» онлайн.
(65) Но старики, скажут мне, ворчливы, беспокойны, раздражительны[148] и трудны в общежитии, а если приглядеться к ним, то и скупы. Это недостатки характера, а не старости. Впрочем, ворчливость и те недостатки, какие я назвал, еще как-то заслуживают оправдания, не по всей справедливости, но такого, какое, по-видимому, можно принять: старики думают, что ими пренебрегают, что на них смотрят сверху вниз, что над ними смеются; кроме того, по своему слабосилию, они болезненно воспринимают всякую обиду. Но все эти недостатки смягчаются добрыми нравами и привычками; это видно как в жизни, так и на сцене — на примере двух братьев из «Адельфов»[149]: какая жесткость у одного и какая мягкость у другого! Дело обстоит так: как не всякое вино, так и не всякий нрав портится с возрастом. Строгость в старости я одобряю, но умеренную, как и все остальное, но никак не жестокость (66) Что касается старческой скупости, то смысла в ней я не вижу: возможно ли что-нибудь более нелепое, чем требовать для себя на путевые расходы тем больше, чем меньше остается пути?
(XIX) Остается четвертая причина, по-видимому, весьма сильно беспокоящая и тревожащая людей нашего возраста, — приближение смерти, которая, конечно, не может быть далека от старости[150]. О, сколь жалок старик, если он за всю свою столь долгую жизнь не понял, что смерть надо презирать! Смерть либо надо полностью презирать, если она погашает дух, либо ее даже надо желать, если она ведет его туда, где он станет вечен[151]. Ведь ничего третьего, конечно, быть не может. (67) Чего же бояться мне, если после смерти я либо не буду несчастен, либо даже буду счастлив? Впрочем, кто даже в юности столь неразумен, что не сомневается в том, что доживет до вечера? Более того, возраст этот в гораздо большей степени, чем наш, таит в себе опасность смерти: молодые люди легче заболевают, более тяжко болеют, их труднее лечить; поэтому до старости доживают лишь немногие. Если бы это было не так, то жизнь протекала бы лучше и разумнее; ведь ум, рассудок и здравый смысл свойственны именно старикам; не будь стариков, то и гражданских общин не было бы вообще. Но возвращаюсь к вопросу о надвигающейся на нас смерти: за что же можно упрекать старость, когда то же самое касается и юности? (68) Лично я, в связи со смертью своего прекрасного сына, а ты, Сципион, в связи со смертью братьев[152], которым было предначертано занять наивысшее положение в государстве, узнали, что смерть — общий удел всякого возраста.
Но, скажут мне, юноша надеется прожить долго, на что старик надеяться не может. Неразумны его надежды: что может быть более нелепым, чем принимать неопределенное за определенное, ложное за истинное? Но, скажут мне, старику даже надеяться не на что. Однако его положение тем лучше положения юноши, что он уже получил то, на что юноша еще только надеется: юноша хочет долго жить, а старик долго уже прожил. (69) Впрочем, — о благие боги! — что в человеческой природе долговечно? Возьмем крайний срок, будем рассчитывать на возраст тартесского царя (ведь некогда, как я прочитал в летописях, в Гадах жил некто Арганфоний, царствовавший восемьдесят, а проживший сто двадцать лет[153]); все, что имеет какой-то конец[154], мне длительным уже не кажется. Ведь когда этот конец наступает, то оказывается, что все прошлое уже утекло: остается только то, что ты приобрел своей доблестью и честными поступками; уходят часы, дни, месяцы и годы, и прошедшее время не возвращается никогда, а что последует дальше, мы знать не можем. Сколько времени каждому дано прожить, тем он и должен быть доволен. (70) Ведь актер, чтобы иметь успех, не должен играть во всей драме; для него достаточно заслужить одобрение в тех действиях, в которых он выступал; так же и мудрецу нет надобности дойти до последнего «Рукоплещите»[155]. Ведь даже краткий срок нашей жизни достаточно долог, чтобы провести жизнь честную и нравственно-прекрасную; но если она продлится еще, то не надо жаловаться на то, что после приятного весеннего времени пришли лето и осень; ведь весна как бы означает юность и показывает, каков будет урожай, а остальные времена года предназначены для жатвы и для сбора плодов. (71) И этот сбор плодов состоит в старости, как я говорил уже не раз, в полноте воспоминаний и в благах, приобретенных ранее. Ведь поистине все то, что совершается сообразно с природой, надо относить к благам. Что же так сообразно с природой, как для стариков смерть? Она поражает и молодых людей, но природа этому противодействует и сопротивляется. Поэтому молодые люди, мне кажется, умирают так, как мощное пламя гасится напором воды, а старики — так, как сам собою, без применения усилий, тухнет догоревший костер; и как недозрелые плоды можно срывать с деревьев только насильно, а спелые и созревшие опадают сами, так у молодых людей жизнь отнимается насилием, а у стариков — увяданием. Именно это состояние мне, право, столь приятно, что чем ближе я к смерти, мне кажется, будто я вижу землю и наконец из дальнего морского плавания приду в гавань.
(XX, 72) Впрочем, определенной границы для старости нет, и в этом состоянии люди полноправно живут, пока могут творить и вершить дела, связанные с исполнением их долга, и презирать смерть. Ввиду этого старость даже мужественнее и сильнее молодости. Этим и объясняется ответ, данный Солоном тиранну Писистрату на его вопрос, на что́ полагаясь, оказывает он ему столь храброе сопротивление; Солон, как говорят, ответил: «На свою старость»[156]. Но лучше всего оканчивать жизнь в здравом уме и с ясными чувствами, когда сама природа постепенно ослабляет скрепы, ею созданные. Как разрушить корабль, как разрушить здание легче всего тому, кто их построил, так и человека легче всего уничтожает все та же природа, которая его склеила; ведь всякая склейка, если она недавняя, разрывается с трудом, а если она старая, то легко. Из этого следует, что старики не должны ни жадно хвататься за эту часть жизни, оставшуюся им, ни покидать ее без причины[157]. (73) И Пифагор запрещает покидать без приказания императора[158], то есть божества, укрепленный пост, каким является жизнь[159]. А мудрый Солон сочинил надмогильную надпись, где он, наоборот, высказывает пожелание, чтобы его друзья не удерживались от проявления скорби и плача после его смерти[160]; он, я думаю, хотел, чтобы его близкие любили его. А вот Энний сказал, пожалуй, лучше[161]:
Он не находит нужным оплакивать смерть, за которой должно последовать бессмертие.
(74) Ведь какое-то чувство умирания может быть у человека; длится же оно недолго, особенно у старика; но после смерти чувство либо желательно, либо отсутствует совсем. Все это мы должны обдумать еще в молодости, чтобы могли презирать смерть; без такого размышления быть спокоен душой не может быть никто; ведь умереть нам, как известно, придется, — быть может, даже сегодня[162]. Как сможет сохранить твердость духа человек, боящийся смерти, ежечасно угрожающей ему? (75) В длинном рассуждении об этом, кажется, нет надобности, если я напомню вам не о Луции Бруте, убитом при освобождении отечества[163], не о двоих Дециях, погнавших вперед коней, чтобы добровольно умереть, не о Марке Атилии[164], отправившемся на казнь, дабы остаться верным своему честному слову, данному им врагу, не о двоих Сципионах, пожелавших телами своими преградить путь пунийцам[165], не о твоем деде Луции Павле, смертью своей искупившем опрометчивость своего коллеги при позорном поражении под Каннами[166], не о Марке Марцелле, которому даже самый жестокий враг не решился отказать в почете погребения[167], а о наших легионах, которые, как я писал в «Началах», с бодростью и твердостью духа не раз отправлялись туда, откуда им, как они понимали, не было суждено возвратиться[168]. Значит, того, что презирают молодые люди, и притом не только необразованные, но даже и неотесанные, станут бояться образованные старики? (76) Вообще, — во всяком случае, по моему мнению, — удовлетворение всех стремлений приводит к удовлетворенности жизнью. Определенные желания свойственны детству. Неужели этого же добиваются молодые люди? Некоторые стремления свойственны ранней молодости. Но разве к ним же склонен зрелый возраст, называемый средним? Некоторые стремления свойственны и этому возрасту; но к ним уже не склонна старость; некоторые, так сказать, последние стремления свойственны старости. И вот, как исчезают стремления, свойственные более ранним возрастам[169], так же исчезают и старческие стремления. Всякий раз, как это наступает, удовлетворенность жизнью делает своевременным приход смерти[170].
(XXI, 77) Не вижу, почему бы мне не решиться высказать вам все то, что сам я думаю о смерти, так как я, мне кажется, представляю ее себе тем лучше, чем ближе я к ней. Лично я думаю, что ваши отцы, прославленные мужи и мои лучшие друзья, — твой отец, Сципион, и твой, Лелий[171], живы и притом живут той жизнью, которая одна и заслуживает названия жизни[172]. Ибо, пока мы связаны путами в виде тела, мы выполняем, так сказать, задачу, возложенную на нас необходимостью, и тяжкий труд; ведь душа, происхождения небесного, была низвергнута из горней обители и как бы поглощена землей, местом, противным ее вечной божественной природе. Но бессмертные боги, верю я, расселили души в тела людей, чтобы было кому оберегать землю и чтобы эти люди, созерцая распорядок, установленный небожителями, подражали ему своим образом жизни и своей стойкостью. Веровать в это меня побудило не только последовательное рассуждение, но и слава и авторитет прославленных философов[173]. (78) Я слыхал, что Пифагор и пифагорейцы, наши, можно сказать, земляки (некогда их называли италийскими философами), никогда не сомневались в том, что мы обладаем душами, отделившимися от всеобъемлющего божественного духа[174]. Мне разъясняли также и то, что в последний день своей жизни высказал о бессмертии души Сократ — тот, которого оракул Аполлона признал мудрейшим из всех людей[175]. К чему много слов? Вот каково мое убеждение, вот каково мое мнение[176]: когда столь велика быстрота духа, когда столь велики память о прошлом и предвидение будущего, когда так много искусств, так обширны науки, когда совершено столько открытий, то природа, содержащая в себе все это, не может быть смертна. А так как дух всегда находится в движении, и движение его не имеет начала, потому что он сам себя движет, то движение это не будет иметь и конца, так как он никогда себя не покинет; а так как природа духа проста и не содержит ничего постороннего, отличного от него и несходного с ним, то разделиться он не может; а раз это невозможно, то он не может и погибнуть; важным доказательством того, что люди многое знают еще до своего рождения, служит то, что они, еще в отрочестве своем, при изучении трудных наук, схватывают бесчисленные предметы так быстро, что кажется, будто они тогда не познают их впервые, а вспоминают и восстанавливают их в своем уме. Как раз это, приблизительно, и говорил Платон.
(XXII, 79) У Ксенофонта Кир Старший, умирая, говорит: «Не думайте, о мои горячо любимые сыновья[177], что я, уйдя от вас, нигде и никак не буду существовать. Ведь вы, пока я был с вами, души моей не видели, но на основании моих деяний понимали, что она пребывает в моем теле; так верьте же, что она — та же, хотя видеть ее вы не будете. (80) Ведь почести, оказанные прославленным мужам, не оставались бы в силе после их смерти, если бы их души не старались о том, чтобы мы и долее хранили память о них. Лично я никогда не мог согласиться с тем, что души наши, пока пребывают в смертных телах, живут, а выйдя из них, умирают, как и с тем, что душа теряет свою мудрость, покинув лишенное мудрости тело. Напротив, я считал, что душа, когда она, освободившись от какой бы то ни было связи с телом, стала чистой и целостной, только тогда и становится мудрой. Более того, когда естество человека[178] разрушается смертью, то становится очевидным, куда удаляется каждая из его отдельных частей: все уходит туда, где возникло; одна только душа не появляется никогда — ни тогда, когда она присутствует, ни тогда, когда она удалилась. (81) Далее, вы видите, что более всего подобен смерти сон; ведь души людей спящих сильнее всего проявляют свою божественную природу; ибо, когда души людей расслаблены и свободны, они многое предвидят[179]; из этого можно понять, каковы они станут, освободившись от оков тела. Поэтому раз все это так, то чтите меня, — сказал он, — как божество; если же моей душе предстоит погибнуть вместе с телом, то вы все же, страшась богов, оберегающих всю эту красоту вселенной и правящих ею, будете благочестиво и нерушимо хранить память обо мне». Так говорил Кир, умирая; мы же, если хотите, рассмотрим прошлое нашего государства.
(XXIII, 82) Никто никогда не убедит меня, Сципион, в том, что твой отец Павел, что оба твои деда, Павел и Публий Африканский, что отец или дядя Публия Африканского[180], как и многие выдающиеся мужи, перечислять которых надобности нет, решились бы совершать столь великие деяния, — которые могли бы вызывать воспоминания у потомков, — если бы мужи эти не сознавали, что потомки будут способны к таким воспоминаниям[181]. Уж не думаешь ли ты, — по обыкновению стариков, я хочу немного похвалиться, — что я стал бы брать на себя столь тяжкие труды днем и ночью, во времена мира и войны, если бы моей славе было суждено угаснуть вместе с моей жизнью? Не было ли бы намного лучше прожить жизнь, наслаждаясь досугом и покоем, без какого бы то ни было труда и борьбы? Но моя душа почему-то всегда была в напряжении и направляла свой взор в будущее, словно намеревалась жить тогда, когда уже уйдет из жизни. А между тем если бы души не были бессмертны, то едва ли души всех лучших людей стремились бы так сильно к бессмертной славе. (83) А то обстоятельство, что все мудрейшие люди умирают в полном душевном спокойствии, а все неразумнейшие — в сильнейшем беспокойстве? Не кажется ли вам, что та душа, которая различает больше и с большего расстояния, видит, что она отправляется к чему-то лучшему, а та, чье зрение притупилось, этого не видит? Я, со своей стороны, охвачен стремлением увидеть ваших отцов, которых я почитал и любил, и хочу встретиться не только с теми, кого я знал, но и с теми, о ком я слыхал, читал и писал сам[182]. Когда я туда соберусь, то едва ли кому-либо будет легко оттащить меня назад и сварить в котле, как это случилось с Пелием[183]. И если бы кто-нибудь из богов даровал мне возможность вернуться из моего возраста в детский и плакать в колыбели, то я решительно отверг бы это и, конечно, не согласился бы на то, чтобы меня, после пробега положенного расстояния, вернули «от известковой черты к стойлам»[184]. (84) И право, какие преимущества дает жизнь? Не больше ли в ней трудностей? Но допустим, что она дает их; ведь она все-таки действительно либо дает некоторое чувство удовлетворенности, либо кладет ему предел. Не хочется мне жаловаться на свою жизнь, как часто поступали многие и притом даже ученые люди[185], и я даже не раскаиваюсь в том, что жил, потому что жил я так, что считаю себя родившимся не напрасно, и из жизни ухожу, как из гостиницы, а не как из своего дома; ибо природа дала нам жизнь как жилище временное, а не постоянное[186]. О, сколь прекрасен будет день, когда я отправлюсь в божественное собрание, присоединюсь к сонму душ и удалюсь от этой толпы, от этих подонков! Ведь отправлюсь я не только к тем мужам, о которых я говорил ранее, но и к своему дорогому Катону, которого никто не превзошел ни добротой, ни сыновней преданностью. Я предал сожжению его тело, хотя он должен был бы предать сожжению мое, но его душа, не покидая меня, а оглядываясь назад, поистине удалилась в те обители, куда, как она видела, должен прийти и я. Несчастье свое я, казалось, переносил стойко, но не потому, что переносил его спокойно; нет, я утешался мыслью, что наше расставание и разлука будут недолгими.
(85) По этой причине, Сципион — ведь именно этому вы с Лелием, по твоим словам, и склонны изумляться — для меня старость легка и не только не тягостна, но даже приятна. Если я здесь заблуждаюсь, веря в бессмертие человеческой души, то заблуждаюсь я охотно и не хочу, чтобы меня лишали этого заблуждения, услаждающего меня, пока я жив. Если я, будучи мертв, ничего чувствовать не буду, как думают некие неважные философы[187], то я не боюсь, что эти философы будут насмехаться над этим моим заблуждением. Если нам не суждено стать бессмертными, то для человека все-таки желательно угаснуть в свое время; ведь природа устанавливает для жизни, как и для всего остального, меру; старость же — заключительная сцена жизни, подобная окончанию представления в театре. Утомления от нее мы должны избегать, особенно тогда, когда мы уже удовлетворены.
Вот все то, что я хотел сказать о старости. О, если бы вам удалось достигнуть ее, дабы вы то, что от меня услыхали, могли подтвердить на основании собственного опыта!
О ДРУЖБЕ
(Лелий)
(I, 1) Квинт Муций, авгур[188], не раз многое рассказывал нам о своем тесте Гае Лелии, хорошо все помня, и в каждой своей беседе, не колеблясь, называл его «Мудрым». После того, как я надел тогу взрослого[189], мой отец поручил меня Сцеволе, и я, пока мог и пока мне было дозволено, уже никогда ни на шаг не отходил от этого старика. Поэтому я запоминал и его многие глубокие рассуждения, и его короткие и меткие высказывания и старался, воспользовавшись его ученостью, и сам стать ученее. После его смерти я перешел к Сцеволе, понтифику[190], которого осмелюсь назвать самым выдающимся в нашем государстве человеком по уму и справедливости. Но о нем в другой раз. Теперь возвращусь к авгуру.
(2) Помнится, он однажды (это бывало часто), обсуждая многие вопросы, — по своему обыкновению, он сидел у себя в полукруглой комнате[191], — когда присутствовали я и несколько близких друзей, в своей беседе обратился к событию, бывшему тогда почти у всех на устах. Ты, Аттик, конечно, помнишь, — тем более, что ты много общался с Публием Сульпицием[192], — каковы были всеобщее изумление и сожаление, когда он, будучи плебейским трибуном, порвал, смертельно возненавидев его, с тогдашним консулом Квинтом Помпеем[193], с которым он ранее был в теснейших дружеских отношениях. (3) Итак, Сцевола, упомянув именно об этом событии, изложил нам беседу Лелия о дружбе, которую тот вел с ним и со своим другим зятем, Гаем Фаннием, сыном Марка, через несколько дней после смерти Публия Африканского. Мысли, высказанные им в этом рассуждении, я сохранил в памяти и, по своему разумению, изложил в этой книге. Я представил этих людей беседующими друг с другом, дабы не вставлять каждый раз слов «говорю я» и «говорит он» и дабы слушателям казалось, что беседа происходит между людьми присутствующими.
(4) Ты не раз советовал мне написать что-нибудь о дружбе. Предмет этот показался мне достойным как того, чтобы все ознакомились с ним, так и наших с тобою тесных дружеских отношений; поэтому я, по твоей просьбе, весьма охотно выполнил это, чтобы принести пользу многим людям. Но как в «Катоне Старшем»[194], который я посвятил тебе и где говорится о старости, я представил Катона стариком, ведущим это рассуждение, потому что никто другой, казалось мне, не был более подходящим человеком, чтобы говорить об этом возрасте, чем он, который и сам давно уже был глубоким стариком[195] и уже в старости занимал очень высокое положение, так теперь, поскольку мы узнали от своих отцов о достопамятной дружбе между Гаем Лелием и Публием Сципионом, именно Лелий показался мне наиболее подходящим человеком, чтобы вести беседу о дружбе; его рассуждения о ней Сцевола запомнил. Ведь такой вид беседы, основанный на авторитете людей прошлого времени, и притом знаменитых, почему-то кажется более убедительным. Поэтому, когда сам я перечитываю написанное мною, то мне порой начинает казаться, что говорит сам Катон, а не я[196].
(5) И вот, как тогда я, уже старик, посвятил старику сочинение о старости, так в этой книге я, преданный друг, посвящаю другу сочинение о дружбе. Тогда говорил Катон, в те времена, пожалуй, старейший и умнейший человек; теперь Лелий, и «Мудрый» (таким ведь его считали), и прославившийся как преданный друг, говорит о дружбе. Пожалуйста, на короткое время забудь обо мне и представь себе, что говорит сам Лелий. Гай Фанний и Квинт Муций приходят к своему тестю вскоре после смерти Публия Африканского; они заводят разговор, Лелий отвечает им, и все его рассуждение посвящено дружбе. Читая, его, ты узна́ешь самого себя[197].
(II, 6) Фанний. — Ты прав, Лелий, не было лучшего, не было более прославленного человека, чем Публий Африканский. Но ты должен знать, что взоры всех обращены на тебя. Одного тебя называют и считают «Мудрым». Такое прозвание еще недавно дали Марку Катону; во времена, когда жили наши отцы, как мы знаем, мудрым называли Луция Ацилия[198]; но каждого из них, я бы сказал, по разным причинам: Ацилия — так как его считали знатоком гражданского права; Катона — так как он был опытен во многих областях и была известна глубокая дальновидность его многих высказываний в сенате и на форуме, его стойкость в поступках и остроумие его ответов; по этой причине у него в старости было даже как бы прозвание «Мудрый»[199]. (7) Ты же, как полагают, мудр, так сказать, по-иному: не только по своей натуре и нравам, но и по образованию и учености. И тебя склонны называть мудрым не в том смысле, в каком это делает толпа, а как слово это обыкновенно употребляют образованные люди. Как мы знаем, в Греции не было человека, подобного тебе (ведь люди, более глубоко изучающие эти вопросы, так называемых «семерых»[200] не относят к числу мудрецов), и лишь в Афинах был единственный человек, которого оракул Аполлона признал мудрейшим[201]. Твоя же мудрость, по всеобщему мнению, заключается в том, что ты считаешь все свои качества заложенными в тебе самом, а доблесть ценишь превыше событий в жизни человека. Поэтому меня (думаю, что и присутствующего здесь Сцеволу) и спрашивают, как ты переносишь смерть Публия Африканского, — тем более, что в минувшие ноны, когда все мы собрались в садах авгура Децима Брута для своих обычных занятий, тебя не было, между тем ты всегда весьма строго соблюдал этот день и выполнял свои обязанности[202].
(8) Сцевола. — Об этом спрашивают многие, Гай Лелий, как Фанний уже говорил; я же в ответ говорю то, что я заметил: скорбь, испытанную тобою в связи со смертью прославленного мужа и близкого друга, ты переносишь сдержанно; ты не мог не быть потрясен ею, и это было бы несвойственно твоему мягкосердечию; но твое отсутствие в нашей коллегии в ноны я объясняю твоим нездоровьем, а не твоей печалью.
Лелий. — Ты прав, Сцевола, это верно; ведь от этой обязанности, которую я всегда исполнял, будучи здоров, огорчение должно было бы меня отвлечь; по моему мнению, стойкому человеку никакое несчастье не может дать повода прервать исполнение какой бы то ни было из его обязанностей. (9) Ты же, Фанний, говоря, что мне приписывают много такого, чего сам я за собой не признаю и на что не притязаю, поступаешь дружески; но ты, мне кажется, судишь о Катоне неправильно; ведь мудрым либо не был никто, чему я больше склонен верить, либо если кто-то им и был, то это был именно он. Как он (другие доказательства оставлю в стороне) перенес смерть сына![203] Я помню Павла[204], видел Гала[205]; но ведь они потеряли сыновей отроками, а Катон — уже сложившимся и испытанным мужем. (10) Поэтому подумай и не ставь выше Катона даже того человека, которого, по твоим словам, Аполлон признал мудрейшим[206]; ведь первого прославляют за его деяния, второго — за его высказывания. А о себе — буду говорить уже с вами обоими — скажу вот что:
(III) Если бы я сказал, что не испытываю тоски по Сципиону, то пусть мудрые люди[207] решат, правильно ли это; но я, конечно, солгал бы; ибо я потрясен утратой такого друга, каким мне, полагаю, никогда не будет никто и, как могу утверждать, конечно, не был никто. Но я не нуждаюсь во врачевании: утешаюсь сам и прибегаю, главным образом, к утешению, заключающемуся в том, что я свободен от заблуждения, от которого обыкновенно страдает большинство людей после кончины их друзей. Со Сципионом, думается мне, никакого несчастья не произошло; оно произошло со мной, если произошло вообще; но страдать из-за своих собственных злоключений свойственно не другу, а себялюбцу[208]. (11) Что касается Сципиона, то кто станет отрицать, что его участь была прекрасна? Ведь если он не хотел избрать для себя бессмертие (а этого он отнюдь не думал), то чего только не достиг он из всего того, что дозволяет избрать человеку божественный закон? Ведь те величайшие надежды, какие еще во времена его отрочества возлагали на него сограждане, он уже в молодости превзошел своей необычайной доблестью; консулата он ведь никогда не добивался, но в консулы был избран дважды: в первый раз — до положенного времени, во второй — для себя в свое время, но для государства, можно сказать, поздно[209]; ведь он разрушением двух городов, враждебнейших нашей державе[210], устранил возможность войн не только в настоящее время, но и в будущем. Стоит ли мне говорить о его добрейшем нраве — о его уважении к матери, щедрости к сестрам, доброте к родным, справедливости ко всем людям?[211] Вам все это известно. А как дорог был он гражданам, показала скорбь во время его похорон. Что же дали бы ему еще несколько лет жизни? Ведь старость, даже и не тяжкая, — насколько я помню, Катон за год до своей смерти беседовал об этом со мною и со Сципионом[212], — все же лишает человека той свежести сил, какой Сципион еще обладал.
(12) Поэтому жизнь его была такова, что к ней — ни в отношении удачи, ни в отношении славы — прибавить нечего, а от чувства близости смерти его избавила ее быстрота. Об этом роде смерти говорить трудно; что́ люди подозревают, вы знаете[213]. Все-таки дозволено с уверенностью сказать одно: для Публия Сципиона из многих дней, увенчанных славой и доставивших ему радость, какие он видел в жизни, самым светлым был тот, когда его, по окончании собрания сената[214], вечером провожали домой отцы-сенаторы, римский народ, союзники и латиняне[215], — в канун его ухода из жизни: он со столь высокой ступени почета как будто переселился к небожителям, а не в подземное царство[216].
(IV, 13) Я, право, не согласен с теми, кто недавно начал утверждать, что вместе с телом погибает и душа и что смертью уничтожается все[217]. Для меня больше значит авторитет древних, вернее, авторитет наших предков, признававших за умершими столь священные права[218]; они, конечно, не поступали бы так, если бы думали, что это не имеет никакого значения для умерших; или авторитет тех, кто жил в нашей стране и своими учениями и наставлениями просветил Великую Грецию[219], ныне уничтоженную, а тогда процветавшую; или же авторитет того, кого оракул Аполлона признал мудрейшим[220] и кто не отстаивал то одно, то другое положение, как он поступал в большинстве вопросов, но всегда утверждал одно и то же: души людей божественны, и для них, когда они покинут тело, открыт обратный путь на небо, тем более беспрепятственный, чем лучше и справедливее был тот или иной человек. Такого же мнения был и Сципион. (14) Ведь за несколько дней до своей смерти, как бы предчувствуя ее, он в присутствии Фила, Манилия и многих других, когда и ты, Сцевола, пришел к нему вместе со мной, в течение трех дней рассуждал о государстве; почти в конце этой беседы он говорил о бессмертии душ и рассказал о том, что́ он, по его словам, увидев во сне Публия Африканского, узнал от него[221]. Если это так и если души всех людей в их смертный час с великой легкостью улетают как бы из-под стражи и из оков тела[222], то можем ли мы думать, что для кого-нибудь путь к богам был более легок, чем он был для Сципиона? Вот почему скорбеть о его кончине, пожалуй, было бы скорее свойственно завистнику, а не другу. Если же правильно противоположное мнение — будто душа погибает так же, как и тело, и никакого чувства не остается, — то, если в смерти нет ничего хорошего, в ней, несомненно, нет и ничего дурного[223]. Ведь, после утраты чувства получается так, словно Сципион вообще не рождался на свет; однако тому, что он родился, и мы рады, и государство наше, пока будет жить, будет радоваться.
(15) Поэтому, как я уже говорил ранее, участь Сципиона была прекрасна, моя — менее благоприятна, так как было бы справедливее, чтобы я, раньше пришедший в жизнь, из нее раньше и ушел. Но все-таки воспоминания о нашей дружбе настолько радуют меня, что мне кажется, будто я прожил счастливо, так как жил в одно время со Сципионом; с ним меня связывали заботы о делах и государственных, и частных; с ним у меня были общими и дом, и походы, и то, в чем весь смысл дружбы, — полное согласие в желаниях, стремлениях и мнениях. Поэтому меня радует не столько молва о моей мудрости, о которой Фанний только что упомянул, — тем более, что она не верна, — сколько моя надежда на то, что память о нашей дружбе будет вечна. И это мне тем более по сердцу, что едва ли можно назвать, на протяжении всех веков, три-четыре пары друзей[224]; так что дружба между Сципионом и Лелием, подобная их дружбе, надеюсь, станет известна потомкам.
(16) Фанний. — Так это и должно быть, Лелий! Но раз ты упомянул о дружбе, а мы располагаем досугом, то ты доставишь мне (надеюсь, и Сцеволе) большое удовольствие, если ты — подобно тому, как ты обыкновенно рассуждаешь о других предметах, о которых тебя спрашивают, — изложишь нам свой взгляд на дружбу: что ты о ней думаешь, как ее оцениваешь, какие наставления ей даешь?
Сцевола. — Да, это доставит удовольствие мне, и именно об этом я и собирался тебя попросить, но Фанний опередил меня. Поэтому ты доставишь очень большое удовольствие нам обоим.
(V, 17) Лелий. — Я не стал бы говорить, что это трудно мне, будь я уверен в себе; ибо и предмет это превосходный, и мы, как сказал Фанний, располагаем досугом. Но кто я такой, вернее, способен ли я к этому? Это — обыкновение ученых людей, в частности — греков: им предлагают вопрос, дабы они рассуждали о нем даже без подготовки; задача эта трудна и требует немалой изощренности. Вот почему о том, что можно сказать о дружбе, вам, по моему мнению, следует спросить у тех, кто в этом искушен[225]; я же только могу посоветовать вам ставить дружбу превыше всех дел человеческих; ибо нет ничего более свойственного нашей природе и более ценного как в счастье, так и в несчастье.
(18) Но прежде всего я думаю, что дружба возможна только между честными людьми, и говорю это не в прямом смысле, как те, кто рассматривает эти вопросы более тонко[226], быть может, и правильно, но едва ли в интересах общей пользы; ведь, по их утверждению, честным человеком может быть только мудрый. Пусть будет действительно так! Но они здесь понимают под «мудростью» именно то, чего ни один смертный пока еще не достиг; мы же должны рассмотреть все то, что связано с опытом и обыденной жизнью, а не воображаемое и желательное. Никогда не скажу я, что Гай Фабриций, Маний Курий и Тиберий Корунканий[227], которых наши предки считали мудрыми, были мудры в соответствии с мерилом этих философов. Поэтому пусть философы эти сохраняют за собою прозвание «мудрых», и неприятное, и непонятное; пусть они согласятся с нами, что это были честные люди. Но даже этого они не сделают: они будут твердить, что таковыми можно признать только мудрых.
(19) Итак, приступим к рассмотрению вопроса как люди, соображающие несколько медленно, как говорится[228]. Тех, кто поступает, кто живет так, что их верность, неподкупность, беспристрастие и щедрость встречают всеобщее одобрение, тех, в ком нет никакой жадности, развращенности, наглости, кто отличается великой стойкостью (а такими и были те, кого я только что назвал), — вот их мы и должны называть честными людьми, — каковыми их и считали, — так как они, насколько это в человеческих силах, следуют природе, наилучшей наставнице в честной жизни. Ведь я, мне кажется, ясно вижу, что мы рождены с тем, чтобы все мы были как-то связаны друг с другом[229], и тем теснее, чем ближе к каждому из нас стоит тот или иной человек. Поэтому согражданам мы оказываем предпочтение перед чужеземцами, родственникам — перед людьми сторонними; ведь дружбу между родственниками породила сама природа, но дружба эта недостаточно прочна. Ибо дружба тем сильнее родственных связей, что из родственных связей взаимную благожелательность устранить возможно, а из дружбы возможности этой нет[230]; ведь если чувство благожелательности пропало, то дружба уничтожается, а родственные связи остаются. (20) Но сколь велика сила дружбы, особенно ясно можно понять вот из чего: в беспредельном обществе, образованном людьми и созданном само́й природой, связи между людьми настолько сократились и ограничились, что все узы привязанности соединяют либо только двух человек, либо немногих[231].
(VI) Ведь дружба не что иное, как согласие во всех делах божеских и человеческих в сочетании с благожелательностью и привязанностью. Бессмертные боги, пожалуй, за исключением мудрости, ничего лучшего людям и не дали. Одни предпочитают богатства, другие — крепкое здоровье, власть — третьи, почести — четвертые, а многие — даже плотские наслаждения. Но последние — удел диких животных, а все то, что я перечислил выше, тленно и ненадежно; оно зависит не столько от наших замыслов, сколько от прихоти судьбы. Напротив, те, кто видит высшее благо в доблести[232], судят весьма разумно; именно эта доблесть порождает и поддерживает дружбу, а без доблести дружба совершенно невозможна.
(21) Разъясним теперь понятие доблести с точки зрения обыденной жизни и нашего языка; не станем, подобно некоторым ученым, измерять доблесть великолепием слов и перечислим честных мужей — тех, кто таковыми считается: Павлов, Катонов, Галов, Сципионов, Филов[233]; повседневная жизнь ими вполне удовлетворяется, а тех, которых вообще нигде не найти, оставим в стороне.
[148] Ср. Гораций, «Наука поэзии», 169 сл.
[149] «Адельфы» — комедия Теренция; впервые была поставлена в 160 г.; см. 42 сл.; 873 сл. — Теренций родился в Карфагене около 195 г. и был впоследствии рабом Публия Теренция Лукана. При отпуске на волю он получил имя Публия Теренция Афра, т. е. африканца.
[150] Ср. Цицерон, «О пределах добра и зла», V, 39; «Тускуланские беседы», I, 90.
[151] Ср. Цицерон, «О дружбе», 14; «Тускуланские беседы», I, 26; 117.
[152] Сводные братья Сципиона Африканского умерли в отроческом возрасте через несколько дней после триумфа их отца, Луция Эмилия Павла Македонского. Ср. Цицерон, «О дружбе», 90; Плутарх, «Эмилий Павел», XXXV; Ливий, XLV, 40 сл.
[153] Тартес — финикийская колония в Испании; ее главный город — Гады (н. Кадикс). Об Арганфонии см. Геродот, История, I, 163; Валерий Максим, VIII, 13.
[154] Ср. Цицерон, речь по поводу возвращения Марка Марцелла, 27.
[155] …мудрецу нет надобности дойти до последнего «Рукоплещите». Таким обращением к зрителям оканчиваются все дошедшие до нас комедии Плавта и Теренция. Ср. Гораций, «Наука поэзии», 155; Светоний, «Божественный Август», 99; Квинтилиан, «Обучение оратора», VI, 1, 52.
[156] Ср. Плутарх, «Солон», XXXI; «Должны ли старики участвовать в государственной деятельности?» 794 F; Цицерон, «Брут», 27. О Солоне см. также 26; 50; 73. Писистрат — афинский тиранн (560—527). О тираннии см. «О дружбе», прим. 90.
[157] …хвататься за эту часть жизни… не покидать ее без причины. — Имеется в виду отрицательное отношение стоиков к самоубийству. См. Цицерон, «О пределах добра и зла», III, 61; «Тускуланские беседы», I, 74.
[158] Ср. Платон, «Федон», 6; Цицерон, «О государстве», VI, 3; «Тускуланские беседы», I, 20. — Император — во времена республики высшее почетное военное звание, которое солдаты (также и сенат) присваивали своему полководцу после решительной победы над врагом. Здесь метафора.
[159] О пифагореизме ср. 23; 38 сл.; 78; «О государстве», VI, 15; речь в защиту Скавра, 4 сл.; Платон, «Федон», 3.
[160] Ср. Цицерон, «Тускуланские беседы», I, 34; 117; Плутарх, «Солон и Попликола», сопоставление, 1.
[161] Энний, Эпиграммы, фр. 17 сл. Фален2. Перевод В. И. Модестова. Ср. «Тускуланские беседы», I, 34; 117.
[162] Ср. Цицерон, «Тускуланские беседы», I, 14; 91; V, 15.
[163] Луций Юний Брут — по преданию был убит во время военных действий против Тарквиниев. См. Цицерон, «Тускуланские беседы», I, 89; Ливий, II, 2.
[164] Марк Атилий Регул, взятый в плен пунийцами в 255 г., был послан ими в Рим в 250 г. для переговоров об обмене пленными. Высказавшись в сенате против обмена, он возвратился в Карфаген, где был предан мучительной казни. Ср. Цицерон, «Об обязанностях», I, 39; III, 99; «О пределах добра и зла», II, 65; речь в защиту Сестия, 127.
[165] См. выше, 29 и прим. 68.
[166] См. выше, 29 и прим. 69.
[167] Марк Клавдий Марцелл — консул пять раз (222—208), завоеватель Сиракуз; был убит в 208 г. в сражении под Венусией. Ганнибал отослал его прах в серебряной урне его сыну. См. Цицерон, «Тускуланские беседы», I, 89; Плутарх, «Марцелл», XXX.
[168] Ср. Цицерон, «Тускуланские беседы», I, 101; о «Началах» см. выше, 38; 83.
[169] Ср. выше, 2; 4; 33; 60.
[170] См. также 5; 33; 71 сл.; 85.
[171] Имеются в виду Луций Эмилий Павел Македонский, консул 182 и 168 гг., и Гай Лелий, консул 190 г.
[172] Ср. ниже, 82; «Тускуланские беседы», I, 75; «О государстве», VI, 14; речь в защиту Скавра, 4 сл.
[173] Имеются в виду Платон и Пифагор. Ср. «Тускуланские беседы», I, 26; 36; 39; 49.
[174] Пифагор (вторая половина VI в.) — родился на Самосе в эпоху тирании Поликрата, союзника египетского фараона Амасиса. Благодаря связям с Египтом он мог ознакомиться с основными интервалами струнных инструментов, а также и с архитектурой и скульптурой Египта; в последних давались числовые отношения размеров деталей здания (или частей тела), выраженных в некоторых единицах (модулях). Таким образом, числа (у Пифагора целые) являлись «природой всех вещей». Пифагору принадлежит также и учение о метемпсихозе, т. е. о переселении души из одного живого существа в другое; тем самым душа бессмертна. Переехав в конце VI в. в Южную Италию, Пифагор основал тайное общество, для вступления в которое требовалась предварительная подготовка.
[175] Сократ — родился в 469 г. невдалеке от Афин; был осужден на смерть в 399 г. Основы его философского учения нам передал Платон. См. выше, 26; 59; «О дружбе», 13; Платон, «Апология», 21 A.
[176] Далее следуют доказательства бессмертия души. Ср. Цицерон, «О государстве», VI, 26 сл.; «Тускуланские беседы», I, 43; 57; 68; 71; IV, 31; «О предвидении», II, 128. Платон, «Федр», 72 E, 78 B; 245 C; «Федон», 72 E — 73 B; 78 сл.
[177] …горячо любимые сыновья… — Камбиз и Танаоксар. См. выше, 30; Ксенофонт, «Воспитание Кира», VIII 7, 17 сл.
[178] См. Цицерон, «О пределах добра и зла», V, 33.
[179] Ср. Цицерон, «О предвидении», II, 119 сл.
[180] Отец — это Луций Эмилий Павел Македонский; деды — Луций Эмилий Павел, консул 219 и 216 гг., павший под Каннами, и Сципион Африканский Старший; отец и дядя Сципиона Старшего — это Публий Корнелий Сципион, консул 218 г., и Гней Корнелий Сципион Кальв, консул 222 г., павшие в Испании во время второй пунической войны. Ср. 15; 19; 29; 49; 61; 75; 77; 83.
[181] Ср. Цицерон, «Тускуланские беседы», I, 32 сл.; речи: В защиту Рабирия, 29; В защиту Архия, 26; 29; Платон, «Пир», 208 D.
[182] Ср. выше, 15; 49; 61; 77; 82. Намек на «Начала». См. выше, 38; 75.
[183] …как это случилось с Пелием. — По мифу, Медея, желая покарать Пелия, отнявшего престол у своего брата Эсона, отца Ясона, уговорила дочерей Пелия омолодить его, разрезав его тело на части и сварив их в котле. Ср. Цицерон, «Об ораторе», III, 217; Плавт, «Раб-обманщик», 869; Овидий, «Метаморфозы», VII, 162.
[184] …«от известковой черты к стойлам». — Поговорка. Во время бегов в цирке колесницы начинали состязание от стойл, делали семь кругов и останавливались у известковой черты, проведенной на беговой дорожке. Ср. Цицерон, «О дружбе», 101; «Тускуланские беседы», I, 15.
[185] Ср. Цицерон, «Тускуланские беседы», I, 83; Гомер, «Илиада», XVII, 446; «Одиссея», XVIII, 130; Софокл, «Эдип в Колоне», 1225; Еврипид, «Алкестида», 802.
[186] Ср. Цицерон, «О государстве», VI, 9; «Тускуланские беседы», I, 51; 117 сл.
[187] …некие… философы… — Эпикурейцы. Ср. выше, 43; «О предвидении», I, 62; «Тускуланские беседы», I, 55; см. «О дружбе», прим. 59.
[188] См. Цицерон, VIII филиппика, 31; «Об ораторе», II, 296; 281; «Брут», 102.
[189] Тога — шерстяная верхняя одежда римских граждан — мужчин и детей. Кусок ткани овальной формы, который по определенным правилам обертывали вокруг тела. Курульные (старшие) магистраты носили тогу с пурпурной каймой (toga praetexta), как и дети. На 17-м году жизни мальчик сменял детскую тогу на белую (toga virilis, toga libera, toga pura). После этого его имя вносили в списки членов трибы. Выбеленную мелом тогу (toga candida) носили лица, добивавшиеся избрания на магистратуры («кандидаты»).
[190] Квинт Муций Сцевола — сын консула 133 г. Публия Муция Сцеволы (не смешивать с Квинтом Муцием Сцеволой «Авгуром»), плебейский трибун 106 г., консул 95 г., проконсул провинции Азии; был проскрибирован Суллой в 82 г. и убит [Кв. Муций Сцевола был убит в 82 г. по распоряжению Г. Мария-младшего (Аппиан, «Гражданские войны», I, 88). — Прим. О. Любимовой.]; автор труда о гражданском праве, учитель Цицерона. Ср. Цицерон, «Об обязанностях», III, 62.
[191] Hemicyclium, exhedra (греч.), полукруглая комната, примыкающая к портику дома; служила для дневного пребывания и бесед с друзьями. См. Цицерон, письмо к близким, VII, 23, 3 (916).
[192] Публий Сульпиций — плебейский трибун 88 г., предложил закон о распределении новых граждан по всем 35 трибам; он предложил также поручить верховное командование в войне против Митридата Понтийского Гаю Марию (отняв его у Суллы). По возвращении Суллы в Рим Сульпиций был убит.
[193] Квинт Помпей Руф — консул 88 г. вместе с Луцием Корнелием Суллой.
[194] Диалог «О старости» (или «Катон Старший»).
[195] По представлению римлян, старость наступала в 60 лет; таким образом, старость Катона, прожившего 85 лет, продолжалась четверть века.
[196] Ср. Цицерон, письмо к Аттику, XIV, 21, 3 (729).
[197] …ты узнаешь самого себя. — Намек на дружбу между Аттиком и Цицероном.
[198] Возможно, что этот Луций Ацилий был правоведом и современником Катона.
[199] Ср. Цицерон, «Об ораторе», III, 135; Гораций, Сатиры, II, 1, 65; 72.
[200] Семь мудрецов Греции (VI—V вв.): Биант Приенский, Клеобул Критский, Хилон Спартанский, Периандр Коринфский, Питтак Митиленский, Солон Афинский, Фалес Милетский. Называли также и другие имена. Ср. Цицерон, «О государстве», I, 12; «О законах», II, 60; «Об ораторе», III, 137; «О старости», прим. 62.
[201] …оракул Аполлона признал «мудрейшим». — Имеется в виду Сократ. См. Ксенофонт, «Апология Сократа», 14; Аристофан, «Облака», 144.
[202] Децим Юний Брут — консул 138 г. Во II в. авгуры ежемесячно собирались в ноны (5-е или 7-е число месяца); во времена Цицерона этот обычай не соблюдался. Ср. Цицерон, «О природе богов», II, 11; «О предвидении», I, 90.
[203] Как он перенес смерть сына! — Имеется в виду Марк Порций Катон Лициниан. См. «О старости», 15 и прим. 39.
[204] Я помню Павла… — См. «О старости», прим. 150.
[205] …видел Гала… — См. «О старости», 49 и прим. 116.
[206] Сократ, называть которого по имени Цицерон избегает.
[207] …мудрые люди… — Имеются в виду стоики, полагавшие, что мудрого человека судьбы человеческие не должны волновать.
[208] Ср. Цицерон, «Брут», 4 сл.; «Тускуланские беседы», I, 111.
[209] Сципион Эмилиан был консулом в 147 г., в возрасте 38 лет, и в 134 г. — По Виллиеву закону 180 г. (lex Villia annalis), магистратуры предоставлялись только после военной службы, с промежутком в три года между каждой из них: квестура — в возрасте не ниже 27 лет, эдилитет — 30, претура — 33, консулат — 36. По Корнелиеву закону 81 г. (lex Cornelia de magistratibus), квестура — не ранее 29 лет, претура (после 10-летнего промежутка) — по достижении 39, консулат — 42 лет, второй консулат — лишь через 10 лет после первого. Избрание в указанном возрасте называлось «в свой год» (suo anno). По Виллиеву закону, первый консулат Сципиона не был «до положенного времени». В 132 г. плебейский трибун Марк Пинарий Руска предложил закон о магистратурах; был ли он принят, нам неизвестно. Бывшего консула называли консуляром (vir consularis), бывшего претора — преторием, бывшего эдила — эдилицием, бывшего квестора — квесторием, бывшего плебейского трибуна — трибуницием, бывшего цензора — цензорием.
[210] …разрушением двух городов, враждебнейших нашей державе… — Карфаген (в 146 г.) и Нуманция (в 133 г.). Отсюда прозвания Сципиона Эмилиана (cognomina ex virtute — прозвания за подвиги) — Африканский и Нумантийский.
[211] Папирия, мать Сципиона, развелась с Луцием Эмилием Павлом, и Сципион отказался в ее пользу от денег, завещанных ему его приемной бабкой, вдовой Сципиона Старшего; после смерти матери он передал эти деньги сестрам.
[212] Имеется в виду диалог «О старости».
[213] Подозревали, что Сципион Эмилиан был отравлен сторонниками Тиберия Гракха, против земельной реформы которого он выступал. См. Цицерон, «О роке», 17 сл.; письма: к брату Квинту, II, 3, 3 (102); к близким, IX, 21, 3 (496).
[214] В этот день Сципион выступил в сенате против Гая Папирия Карбона, отстаивавшего земельный закон Тиберия Гракха. На следующий день его нашли мертвым в его постели. См. Цицерон, «Об ораторе», II, 170; Аппиан, «Гражданские войны», I, 19 сл.; Веллей Патеркул, II, 4; Плутарх, «Гай Гракх», X; Валерий Максим, VIII, 15, 4.
[215] Союзниками (socii) назывались городские общины Италии, заключившие с Римом союзный договор (foedus), обязывавший их предоставлять Риму вспомогательные войска. Договор мог быть равным (foedus aequum) или неравным (foedus iniquum): в первом случае союзники юридически были суверенными, во втором признавали над собой величество римского народа (maiestas populi Romani), т. е. его власть, и теряли самостоятельность. Городские общины Лация, древнейшие союзники Рима (prisci Latini), были в особом положении: при переселении в Рим их члены пользовались всеми гражданскими правами. После восстания этих общин против Рима в 340 г. лишь немногие из них сохранили самостоятельность; их члены сохранили только право вступать в брак с римлянами (ius conubii) и право торговли с правовой защитой (ius commercii); остальные общины были превращены в муниципии, т. е. общины с ограниченными правами (civitas sine suffragio). Союзники и латиняне получили полные права римского гражданства только в 90 г., по окончании Союзнической войны, на основании Юлиева закона. — Для союзников Сципион был защитником от земельной реформы Тиберия Гракха.
[216] …как будто переселился к небожителям, а не в подземное царство. — Апофеоз Сципиона, изображаемый Лелием, связан с представлением о высокой судьбе людей с заслугами перед государством. Ср. Цицерон, «О природе богов», II, 62; «О государстве», VI, 25.
[217] …что смертью уничтожается все. — Имеется в виду эпикуреизм. Его распространению в Риме способствовал приезд афинского посольства в составе философов Карнеада, Критолая и Диогена Вавилонского (155 г.).
[218] …признававших за умершими столь священные права… — Имеется в виду культ манов (духи-покровители, обожествленные души умерших родичей). См. Цицерон, «О законах», II, 22.
[219] Великая Греция — южная Италия с ее греческими колониями. В Кротоне Пифагор основал философскую школу. См. «О старости» прим. 172. После войн с Пирром и Тарентом многие городские общины Великой Греции утратили большую часть своих политических прав. См. Цицерон, «Об ораторе», II, 154; III, 139; «Тускуланские беседы», IV, 2; 10.
[220] Имеется в виду Сократ, как и выше, 7; 10.
[221] См. Цицерон, «О государстве», в частности VI, 9 сл.
[222] Ср. Цицерон, «О государстве», VI, 15; «Тускуланские беседы», I, 40 сл.; 75; 118.
[223] Ср. Цицерон, письмо к близким, V, 16, 4 (529).
[224] …три-четыре пары друзей… — Мифологические герои: Орест и Пилад; Ахилл и Патрокл; Тесей и Пирифой; кроме того, Дамон и Пифий (Финтий). Ср. Цицерон, «Об обязанностях», III, 45; «О пределах добра и зла», I, 65; II, 79.
[225] …тех, кто в этом искушен… — Имеются в виду греческие философы и риторы, находящиеся в Риме.
[226] …кто рассматривает эти вопросы более тонко… — Намек на стоиков.
[227] См. «О старости», прим. 40.
[228] В подлиннике «pingui Minerva», поговорка. Ср. Гораций, Сатиры, II, 2, 3.
[229] Ср. Цицерон, «О государстве», I, 39; «О пределах добра и зла», V, 66; «Об обязанностях», I, 17.
[230] Ср. Аристотель, «Никомахова этика», VIII, 7, 2.
[231] …узы привязанности соединяют… немногих. — Как явствует из писем Цицерона, его знакомства были обширны. Дружеские отношения он поддерживал с ограниченным кругом лиц: Марк Марий, Гай Требаций Теста, Луций Папирий Пет, Гай Маций. Его самым близким другом был Тит Помпоний Аттик.
[232] …кто видит высшее благо в доблести… — Имеются в виду стоики, как и ниже, 21.
[233] Имеются в виду Луций Эмилий Павел Македонский, победитель царя Персея под Пидной (168 г.); Гай Сульпиций Гал (см. «О старости», прим. 116); Луций Фурий Фил, консул 136 г., выведен Цицероном как участник диалога «О государстве». См. «О государстве», I, 21 сл.