Читать книгу «Япония в раннее Средневековье VII-XII века. Исторические очерки» онлайн.

Существенное место в научной деятельности Цуда заняло фундаментальное исследование истории отражения мировоззрения и идей японцев в литературе. Первый том этого труда, вышедший в 1916 г. и охватывающий период от зарождения литературы в Японии до XII в. [436], положил начало подробному изучению жизни и быта господствующего класса раннефеодальной Японии, а также широкому использованию художественной литературы как исторического источника. Цуда детально рассмотрел представления аристократии в VIII–XII вв. о власти и религии, ее отношение к крестьянам и самураям, представления об окружающей природе, человеческих взаимоотношениях, любви. Его историко-литературный анализ содержит немало тонких наблюдений и оригинальных оценок. Однако не без влияния иррационалистической «философии жизни» В. Дильтея (1833–1911) и др. Цуда трактовал историю общества, отраженную в литературе, лишь как проявление стихийных жизненных условий, вне связи с объективным положением классов.

Представители историко-правового направления японской буржуазной историографии в первые десятилетия XX в. подвергли детальному изучению законодательные акты средневековой Японии. Они же, в частности Наката Каору (1877–1967), обратили внимание на правовой аспект истории японских вотчин. Наката, опиравшийся на сравнительно-исторический метод, предпринял попытку сопоставительного анализа налогового иммунитета и территориальной неприкосновенности японских вотчин с иммунитетом во Франкском государстве [320] Социально-экономическая же сущность вотчинной системы оставалась вне поля зрения историков права.

Если последние отдавали себе отчет в том, что объектом их анализа является одна из сторон исторического прошлого Японии, и даже включали историю права в более широкую в их понимании область истории культуры, то культурно-историческое направление заявило претензию на создание целостной истории, толкуя историю культуры как универсальную и всеобъемлющую. В наиболее полном виде эта идея была сформулирована в курсе лекций Нисида Наодзиро (1886–1964), впервые прочитанном в Киотоском университете в 1924 г. и изданном отдельной книгой в 1932 г. [330]. Одной из сильных сторон исторической концепции Нисида явился вывод об общем характере западноевропейского и японского феодализма, сыгравший положительную роль в борьбе с официальной концепцией исключительности и неповторимости национальной истории и культуры. Однако определяющими у Нисида были духовные явления истории феодального общества, что обусловливалось философско-исторической основой его взглядов, сформировавшихся под влиянием неокантианства, неогегельянства и «философии жизни» В. Дильтея. В культурно-исторической теории Нисида оказалось отвергнутым даже то позитивистски ограниченное понимание закономерностей и прогресса в истории, которое было присуще взглядам его университетского учителя Утида Гиндзо.

Отмеченное обстоятельство указывает на кризисные явления в развитии японской буржуазной историографии, обнаружившиеся к середине 20-х годов. Каждое из названных направлений, в сущности, не вышло за рамки попыток объяснить какую-либо одну из сторон исторического процесса, а выдвижение на первый план духовной стороны истории, усиление субъективистских тенденций в историческом познании только лишь усугубили эту односторонность.

Качественно новые представления об историческом прошлом внесла марксистская историография, сформировавшаяся в Японии во второй половине 20-х — начале 30-х годов и рассматривавшая феодализм как общественно-экономическую формацию. В то же время некоторые японские историки-марксисты полагали, что возникновению данной формации в Японии предшествовало существование рабовладельческого общества. Эта точка зрения получила определенное распространение и в послевоенной японской историографии (см., например, [185, с. 32]).

Независимо от конкретной датировки перехода Японии к феодализму (X в., XII в. либо позднее) современные японские историки-марксисты исходят из определяющей роли социально-экономических отношений. В частности, Нагахара Кэйдзи, продолжительное время отстаивающий мнение о становлении японского феодализма в XIV–XVI вв., считает решающим фактором распад вотчинной системы и формирование нового слоя землевладельцев, ведущих собственное хозяйство [317; 318, с. 99]. Однако акцент на отдельных сторонах социально-экономических отношений представляется недостаточным для характеристики феодализма. Тип ведения хозяйства, сложившийся в конкретно-исторических условиях, или формы эксплуатации крестьянства, безусловно, очень важны, но они определяют общественный строй не сами по себе, а как элементы всей системы господствующего способа производства.

Концепции японских историков — сторонников существования рабовладельческой формации в Японии неоднократно анализировались советскими востоковедами (см., например, [153; 172; 173; 174; 175]). В частности, И. М. Сырицын с полным основанием видит истоки этой концепции в неправомерном отождествлении отработочной ренты с рабовладением [174, с. 185].

Диапазон мнений о времени возникновения феодализма в Японии, представленных в современной японской буржуазной историографии, весьма широк, причем отсутствие методологического единства болезненно осознается буржуазными исследователями. Именно отмеченным обстоятельством Сэра Тэрусиро, в частности, объясняет многообразие точек зрения японских историков, связывающих исходный рубеж феодализма в Японии с началом развития вотчин (VIII–IX вв.), с появлением самурайства (XI–XII вв.), с установлением военно-феодального режима (конец XII в.), с феодальной раздробленностью (XIV–XVI вв.), с новым закрепощением крестьянства в XVI в. [375, с. 89].

Однако поиски универсальной методологии истории вне исторического материализма, как известно, не приводили к созданию теории, позволяющих всеобъемлюще и на основе единых критериев объяснить исторический процесс. Современные японские буржуазные исследователи социально-экономической истории объясняют возникновение феодализма как становлением вотчинной системы, так и образованием самурайства и самурайского режима в конце XII в., отдавая тем не менее предпочтение последнему фактору [382, с. 3–9]. При этом в соответствии с традициями буржуазной историографии из понятия «феодализм» исключается его ранний этап — время становления феодальных отношений. Поскольку же буржуазные историки отрицают существование общественно-экономических формаций, они, как правило, либо не дают качественной характеристики предшествующему периоду VII–XII вв., либо называют его «аристократическим» или «древним», не вкладывая в это понятие определенного социально-экономического содержания.

Результаты же исследования отдельных, частных проблем медиевистики в японской буржуазной историографии весьма значительны. Высокая степень разработанности источников, введенный в оборот обширный фактический материал, внимание ко многим сторонам жизни общества способствовали существенному расширению представлений о японском средневековье. Быстрый количественный рост исторических исследований в послевоенной Японии создал научные предпосылки для подготовки ряда многотомных трудов по истории Японии, начавших выходить с 60-х годов. В этой работе участвовали и марксисты, и буржуазные историки разных направлении. Позиции последних стали заметно усиливаться с середины 50-х годов, когда укрепилось положение японской буржуазии и активизировалось наступление буржуазной идеологии и науки на марксизм.

Объемные труды выпущены, в частности, в середине 60-х годов издательствами «Тюо коронся» (26 томов) [337] и «Иванами сётэн» (23 тома) [339]. Традиции позитивизма ощутимо сказались здесь в излишней детализации многих излагаемых событий, подмене анализа подробным пересказом источников, недостаточности сущностных характеристик социально значимых явлений. В ряде томов и глав преобладает изложение фактов политической истории в ущерб истории трудящихся масс. Прослеживается в названных изданиях и влияние методологических идей немецкого буржуазного социолога и историка М. Вебера (1864–1920), широко используемых современной японской буржуазной и реформистской историографией в борьбе против исторического материализма. В частности, классы японского общества VII–XII вв. выделяются в указанных многотомных трудах в зависимости от жизненных условий и возможностей, а не по отношению к средствам производства, феодализм определяется как господство военного слоя над не имеющими оружия зависимыми.

К числу же достоинств обоих изданий следует прежде всего отнести то, что они основаны на широком круге опубликованных и неопубликованных письменных и вещественных источников и обобщают результаты многочисленных исследований отдельных проблем японскими историками. Систематизирован большой фактический материал, извлеченный из документов, официальных историй, дневников, художественной литературы, использованы данные археологических раскопок и сохранившихся памятников культуры. Необходимо также подчеркнуть высокий профессиональный уровень и широкую эрудицию авторов, тщательно отработанную методику исследования, благодаря чему названные издания являются безусловно ценными для разностороннего изучения истории Японии, в том числе в VII–XII вв. В месте с тем вследствие отмеченной выше методологической разнородности в упомянутых трудах не выработано единой концептуальной основы освещения японской истории.

Издание «Тюо коронся» рассчитано на широкий круг читателей и написано живым, образным языком, помогающим читателю ощутить атмосферу жизни раннефеодальной Японии. В рамках каждого тома, подготовленного одним автором, выдерживается хронологический принцип изложения.

Вследствие характера источников наибольшее место отведено деятельности, условиям жизни и быта класса феодалов и его отдельных представителей, оценочным и психологическим характеристикам личностей. Рассматриваются и условия жизни крестьян. Гораздо больше внимания уделено подробному описанию императорского двора и самих императоров, их вкусов, привычек, занятий, семейных отношений.

Весь исторический процесс VII–XII вв. освещается, по сути дела, на фоне частных событий при дворе. Ключевые проблемы социально-экономических отношений растворяются в этой событийной истории; им, в сущности, отведена роль одного из элементов жизни, не соответствующая ни их реальному, определяющему значению в общественном развитии, ни тому уровню, которого достигла в изучении этих проблем сама буржуазная историография к середине 60-х годов.

Каждый том второго издания («Иванами сётэн») построен по проблемно-тематическому принципу; каждая глава-проблема написана отдельным автором (включая и участников первого издания). Значительно больше места отводится анализу аграрного строя, социальной истории и меньше — императорам и их быту. По сути дела, в данном издании подводятся итоги изучения многих крупных проблем истории Японии в японской историографии, хотя некоторые главы представляют собой сжатое изложение основных результатов исследований их авторов. Но и в данном труде не определена с достаточной четкостью роль социально-экономического фундамента, объединяющего общество в целостную и противоречивую систему — общественно-экономическую формацию.

Отдельные проблемы социально-экономической истории Японии VII–XII вв. — надельная система крестьянского землепользования, формирование вотчин — долгое время изучались в японской историографии преимущественно в историко-правовом аспекте либо с точки зрения экономической политики правительства. Практика же реализации надельной системы непосредственно в деревне, многочисленные нарушения буквы закона, воздействие несоответствия между законом и его осуществлением на положение крестьянства стали объектом детального анализа лишь после второй мировой войны — прежде всего в работах Торао Тосия [402; 401]. Землевладение же в целом, его категории на этапе существования государственной собственности, система налогообложения, размеры и условия обработки полей рассмотрены Иянага Тэйдзо в его исследованиях 60–70-х годов [251].

Весьма плодотворным по сравнению с историей права явился также подход к исследованию вотчины с позиций социально-экономической истории, представленный деятельностью школы Нисиока Тораносукэ (1895–1970) — Такэути Ридзо, уделяющей первостепенное внимание изучению структуры вотчин. Результаты изысканий названных историков и их учеников изложены в серии монографий и сборников статей, посвященных исследованию отдельных сторон вотчинной системы, вотчин, принадлежавших отдельным владельцам и находившихся в различных районах Японии [334; 390; 225; 399; 212; 456; 293; 197].

Заметное развитие получили и исследования культуры, быта, обычаев Японии VII–XII вв., включающие общие работы по истории культуры и специальные исследования литературы, живописи, скульптуры, музыки.

Среди трудов по истории скульптуры особое место занимают работы Куно Такэси, рассматривающего эволюцию стиля скульптуры во взаимосвязи с развитием буддийских представлений, влиянием китайской культуры и его преодолением, организацию изготовления буддийских статуй, материалы и технологию [288; 289; 290].

Акияма Тэрукадзу четко выделяет этапы развития светской живописи, связывая их с эволюцией культуры в целом, а также форм правления, и подробно анализирует основные произведения хэйанской живописи с точки зрения истории искусства и с учетом мировоззрения того времени [202].

Ряд трудов Яманака Ютака посвящен политическим деятелям и писателям, духовной жизни хэйанской аристократии и церемониям, исследованию произведений литературы — «Повести о процветании» («Эйга моногатари»), «Повести о принце Гэндзи» — с точки зрения историографии [448; 449; 450]

Отмеченные труды, которыми, разумеется, далеко не исчерпывается изучение этноса и культуры раннефеодальной Японии, посвящены темам, типичным для японской историографии.

С начала XX в. получило развитие изучение вспомогательных дисциплин и применение вспомогательных методов исследования (использование математических методов позволило, например, произвести подсчет населения Японии в VIII в. [335]). Значительный материал дала историкам этнографическая наука, в том числе результаты исследований форм брака, жилища, одежды, медицины, изучение произведений литературы и живописи в качестве этнографического источника (см., например, [377; 425; 321]). Углублению анализа аграрного строя способствовали работы по истории ирригации. Впервые оросительные системы VIII в. были рассмотрены в книге Иянага Тэйдзо [250]. Подробный же анализ ирригации в Японии со времени ее возникновения в первобытном обществе и до этапа развитого феодализма дан в монографии Камэда Такаюки, рассмотревшего устройство оросительных систем, характер общинного и принудительного труда крестьян, создававших эти системы, эксплуатацию последних, технологию создания [262]. С 70-х годов шире, чем прежде, стали изучаться проблемы хозяйства, окружающей среды, исторической географии [285; 340]

Семидесятые годы отмечены бурным количественным ростом исследований средневековой истории Японии, в том числе VII–XII вв. Характерной чертой этих исследований стало усилившееся дробление тематики, сочетающееся, однако, с попыткой переосмыслить накопленный материал на базе резкого роста интереса к методологии и истории исторической науки. Наряду с сомнениями в познавательной ценности исторической науки, выражающими кризис буржуазной историографии, внутри последней существует отчетливое стремление к защите истории как науки, реализуемое, однако, с субъективно-идеалистических позиции. Остается сильным и желание создать комплексную универсальную историю, не выходящее за рамки конструирования многомерных структур человеческого общества [149].

Во второй половине 70-х — начале 80-х годов на первый план стало выдвигаться формирующееся в японской буржуазной медиевистике направление «новая социальная история», появление которого отражает общую черту развития современной буржуазной историографии, переориентировавшейся на междисциплинарный подход к истории. Последнее отвечает и стремлениям японских историков, осознающих невозможность создания целостной истории в узких рамках изучения поверхностно-политических событий жизни правящих кругов. Поэтому сторонники «новой социальной истории» остро критикуют политическое, а также социально-экономическое направления современной японской буржуазной историографии, где по-прежнему сильны традиции позитивистского метода. По той же причине они призывают использовать опыт французской буржуазной историографии, где междисциплинарные исследования получили широкое развитие, хотя попытки создания универсальной глобальной истории оказались неудачными именно вследствие абсолютизации вспомогательных дисциплин и методов [170; 60]. В то же время японская «новая социальная история» открыто противопоставляет себя марксизму [292].

Один из основных объектов исследования нового направления — повседневная жизнь народа, в частности крестьянства и других эксплуатируемых слоев населения феодального общества. Это, безусловно, очень важная и вместе с тем наименее изученная проблематика, хотя к ней неоднократно обращались японские специалисты и до конца второй мировой войны, и в последние десятилетия [336; 333; 380; 250; 308]. Характером исследуемого объясняется также резкая и во многом справедливая критика односторонности официальных источников, попытка расширить их круг, в частности, использовать произведения живописи для изучения социальных отношений [294].

Однако критика официальных источников доводится до их отрицания, а призывы к использованию вещественных и изобразительных источников — до степени абсолютизации последних. Социально-экономической истории, изучению объективных материальных условий жизни масс противопоставляется антропологический подход, приводящий к одностороннему освещению истории народных масс. Отмеченные черты в полной мере проявились, например, в монографии Фукуда Тоёхико, выявившего роль развития коневодства и изготовления металлического оружия в мятеже Тайра-но Масакадо (X в.), но рассматривающего проблемы жизни крестьянства вне связи с аграрным строем [414].

Существуют также исследования французских, английских и американских буржуазных авторов, в том числе изданные или переизданные в 70-х годах. Общий подход западных буржуазных авторов к истории феодальной Японии представляет интерес в плане его критического анализа, поскольку так или иначе буржуазные концепции феодализма строятся на отрицании категории «общественно-экономическая формация». Теоретико-методологические проблемы и социологические концепции американской буржуазной историографии Китая и Японии обстоятельно проанализированы Л. А. Березным в тесной связи с практическими целями буржуазных историков [68], поэтому автор данных очерков считает возможным не останавливаться на их содержании.

Датировка японского феодализма западными историками, как правило, не выходит за рамки мнений, распространенных в японской буржуазной историографии: возникновение феодализма чаще всего связывается с установлением самурайского режима в конце XII в. [466; 468; 459]. Преимущественное внимание уделяется ими политической истории и праву, государственным институтам, духовной культуре аристократии, а также вопросам этнической истории. Что же касается введенного в научный оборот фактического материала, то в трудах японских историков его объем по вполне понятным причинам (для них это — национальная история) неизмеримо больше.