Читать книгу «Япония в раннее Средневековье VII-XII века. Исторические очерки» онлайн.
Вместе с тем неразработанность методики использования изобразительного искусства как исторического источника обусловливает сложность такого использования. Когда по произведениям живописи изучается жилище или костюм, то главную роль играет точность, реалистичность изображения. Для анализа же взаимоотношений людей — не в личном, а в социально-историческом плане, — их материального положения, социальной принадлежности требуются дополнительные данные из письменных или археологических источников. Важно также абстрагироваться от личных склонностей, вкусов, представлений, порождающих опасность произвольного толкования живописи. Иначе говоря, необходимо разграничить субъективное восприятие прекрасного и проблему отражения исторической действительности в искусстве, которая не может быть решена лишь путем анализа собственно произведений живописи или скульптуры, в отрыве от рассмотрения социально-исторических условий и мировоззрения. Поэтому искусство не может быть единственной основой реконструкции исторического прошлого, а должно рассматриваться во взаимосвязи с другими видами источников.
К классу изобразительных источников относятся также рисунки, карты, схемы. Сохранились рисунки, изображающие отдельные вотчины, усадьбы, хозяйственные постройки. В Японии неоднократно издавались карты размещения вотчин в провинциях, помогающие установить соотношение вотчинных и государственных земель, обрабатываемых и необрабатываемых, доменов и крестьянских держаний. Наиболее полное из существующих изданий вышло в середине 70-х годов [53]. Каталог рисунков, изображающих вотчины, имеется в первом сборнике статей японских историков, посвященном их исследованию [362].
Описание вещественных и естественно-географических источников дается в отчетах и докладах об археологических раскопках и полевых исследованиях. В конце XIX в., а затем в 30-х и с 50-х годов велись раскопки в Нара, где с 710 по 784 г. находилась столица (Хэйдзэй), в Асука, в том числе на территории храма Хорюдзи, построенного в конце VI в., и в других местах. В последние десятилетия проводились полевые исследования территорий бывших вотчин, в частности изучалась топонимика, состояние земли, водных бассейнов, а также храмов и хранящихся в них документов (см., например, [228]).
При подготовке данных очерков выборочно использованы все виды упомянутых источников, прежде всего при рассмотрении ключевых вопросов социально-экономической истории, а также спорных проблем.
Становление марксистско-ленинской концепции японского феодализма в советской историографии относится к 20–30-м годам — времени формирования марксистской историографии в СССР. Принципиальное теоретическое значение имеет, в частности, обоснованное Н. И. Конрадом, а затем Е. М. Жуковым положение об обозначившемся к VII в. переходе от первобытнообщинной к феодальной общественно-экономической формации, а основанная на нем концепция возникновения первого государственного образования на Японских островах [118, с. 331;99, с. 10–11] оказала заметное влияние на современную японскую историографию.
Впервые опубликованная в 1936 г. работа Н. И. Конрада о надельной системе [115] явилась, по существу, первым марксистским исследованием генезиса японского феодализма. Обстоятельный анализ аграрного строя Японии на основе земельного закона 701 г. позволил Н. И. Конраду сделать вывод о безусловном преобладании феодальной тенденции над рабовладельческой, о внутренней противоречивости надельной системы, открывавшей пути для развития частнофеодальной земельной собственности, и о возобладании последней над государственной собственностью к середине X в. [115, с. 95–98]. Основываясь на этом выводе, Н. И. Конрад считал середину X в. рубежом раннего и развитого феодализма в Японии.
Основные тенденции развития феодализма в Японии были рассмотрены в первом в советской исторической науке обобщающем труде по истории Японии, написанном Е. М. Жуковым (1939 г.). В книге охарактеризованы реформы VII в. и формирование японского государства, экономическая роль рабского труда, истоки развития частнофеодальной собственности, политическая борьба, подчеркнута роль буддийских храмов в становлении японского феодализма [99, с. 10–23].
Развернувшаяся до второй мировой войны дискуссия о так называемом азиатском способе производства [110; 145] мало затронула конкретный материал истории Японии. При этом советские японоведы всегда считали государственную собственность и надельную систему формой феодальных отношений [118, с. 373; 193, с. 14; 87, с. 23 и др.]. Кроме того, несколько десятилетий господства надельной системы — слишком короткий промежуток времени для того, чтобы в его пределах могла развиться какая-то особая общественно-экономическая формация.
Характерной чертой советского японоведения уже на этапе его становления явился комплексный подход к изучению исторического прошлого. В частности, написанные прекрасным литературным языком статьи и очерки Н. И. Конрада содержат глубокую общую характеристику культуры VII–XII вв. и отдельных произведений поэзии и прозы, сочетающую анализ текста, отраженного в нем мировоззрения и развития литературных форм и жанров [119; 120].
Положение о переходе Японии от первобытнообщинного строя к феодальному, трактовка истории VII в. как времени решающего межформационного перелома, в сущности, качественного скачка в социально-экономическом развитии Японии, комплексный подход к изучению ее истории и культуры утвердились в исследованиях 50-х — начала 80-х годов. Точка зрения Н. И. Конрада о вступлении японского феодализма в развитой этап в связи с распадом надельной системы и вытеснении ее вотчинами (сёэн) в X в. вошла в обобщающие труды и учебную литературу [107]. Эта же концепция хронологических рамок раннего средневековья в Японии изложена в историческом очерке X. Т. Эйдуса [193, с. 20].
Вместе с тем наметились и другие точки зрения. В частности, Д. И. Гольдберг связывает начало этапа развитого феодализма в Японии с завершением формирования феодального государства в конце XII в. [108, с. 159]. Более важным является, однако, то, что в конце XII — начале XIII в. произошло перераспределение земельной собственности и сложилась ленная форма землевладения. К этому же времени Д. И. Гольдберг относит и возобладание продуктовой ренты над отработочной [108, с. 161]. Отсюда следует, что в данной концепции учтены как политические, так и социально-экономические явления развития японского феодализма.
И. М. Сырицын справедливо считает главным критерием периодизации феодализма смену форм эксплуатации крестьянства. С этой точки зрения он предлагает рассматривать в качестве рубежа раннего и развитого средневековья в Японии конец XIV в. Нельзя не согласиться с его мнением о том, что положение самурайства (само по себе) не может служить основой изучения средних веков [174, с. 186].
Однако для периодизации феодализма важны не только формы ренты, но и вся система социально-экономических отношений, включающая и формы феодальной собственности, и формы крестьянского землепользования. К тому же переход от отработочной к продуктовой ренте имел место в вотчинах во второй половине X–XI в. Для характеристики этапов развития феодализма имеют значение и надстроечные явления. С учетом этих обстоятельств, как уже отмечалось, начало перехода от раннего к развитому феодализму в Японии датируется в данных очерках серединой XII в., когда сформировалась вотчинная система, крестьянские держания стали преобладать над домениальными владениями, продуктовая рента — над отработочной, что определило дальнейший прогресс производительных сил. Подчеркнутое Д. И. Гольдбергом перераспределение земельной собственности, последовавшее за установлением самурайского политического режима в конце XII в., было связано с превращением частнофеодальных владений в условные (ленные), что является характерной чертой этапа развитого феодализма.
Отмеченные разногласия советских историков в определении рубежа раннего и развитого феодализма в Японии связаны прежде всего с недостаточной изученностью в советской историографии социально-экономической структуры Японии IX–XII вв. В исследованиях же истории VII–VIII вв. получила развитие традиция комплексного, междисциплинарного анализа становления японского раннефеодального общества, в том числе на основе изучения археологического материала и других вещественных, а также изобразительных источников.
В монографии Н. А. Иофан [104] значительное место отведено архитектуре синтоистских и буддийских храмов VII–VIII вв., развитию буддийской скульптуры и живописи в связи с усилением идеологической и политической роли буддийской религии в Японии, формам театральных представлений, музыке, литературе. Анализу духовной культуры предшествует изложение реформ VII в. и законодательства 701 г., отразившего, по мнению автора, возобладание в Японии феодального способа производства [104, с. 97].
В обстоятельном исследовании М. В. Воробьева вопросы социально-экономической и этнической истории и культуры VII в. рассматриваются как итог разложения первобытно-общинного строя. При этом подчеркивается бессинтезный путь генезиса японского феодализма [82, с. 277, 288], а введение государственной собственности на землю и надельной системы оценивается как-доказательство формирования раннефеодального государства. С полным основанием автор обращает внимание на то, что важнейшие преобразования VII в., в том числе повсеместное введение надельной системы, были проведены в конце VII в. (а не в 40-е годы, как до 20-х годов XX в. считала японская официальная историографическая традиция, восходящая к «Анналам Японии»). Характер же этих преобразований оценивается как «реформистский, не революционный» на том основании, что они проводились в интересах эксплуататорского класса [82, c.212]. Заметим, что иного и не могло быть при переходе от первобытного общества к классовому, и если преобразования, принявшие форму реформ, способствовали утверждению качественно иного общественного строя, то они имели характер социальной революции.
Отмеченная же трактовка М. В. Воробьевым типологии генезиса феодализма в Японии имеет принципиальное значение для изучения японского средневековья и в целом утвердилась в советской историографии. Известно, в частности, что академик Е. М. Жуков считал Японию характерным образцом автохтонного развития. В одной из последних работ Е. М. Жукова высказано мнение о том, что «важнейшие социально-экономические процессы в этой стране развивались совершенно независимо от того, что происходило на Азиатском континенте» [101, с. 113]. Действительно, Япония заимствовала на материке внешние формы права и культуры, но тенденция развития государственной собственности на землю наметилась задолго до того, как на основе китайского права был разработан японский аграрный закон, а предпосылкой введения надельной системы крестьянского землепользования было подворное распределение земли в дофеодальной общине. Вотчинная же система, начавшая развиваться в раннефеодальной Японии с VIII в., по своей сути сходна с аграрным строем Западной Европы, не имевшей никаких контактов с Японией.
Итоги изучения японского средневековья в советской историографии подведены в статье Г. И. Подпаловой [152], выделившей типологические черты всех трех этапов развития японского феодализма, в том числе раннего.
Значительное развитие получили в советском востоковедении исследования духовной культуры японского раннефеодального общества, особенно литературы и искусства. Многосторонний подход, анализ текстов и поэтики, жанровых особенностей и отражения идей, технологии подготовки рукописных книг и каллиграфии, соотнесенный с рассмотрением исторического уровня культуры, отличают монографию В. Н. Горегляда о литературных дневниках и эссе X–XIII вв. [88]. В написанной им же научной биографии одного из наиболее известных поэтов и теоретиков литературы раннефеодальной Японии, Ки-но Цураюки, творческая деятельность поэта исследуется в контексте анализа культурного комплекса, в котором, по справедливой оценке автора, «значительное место занимала литература» [89, с. 9].
Именно данное объективное обстоятельство определило внимание советских японоведов почти ко всем литературным жанрам раннесредневековой Японии, многим произведениям прозы и поэтическим антологиям. В книге И. А. Борониной [71] обстоятельно рассматривается «Повесть о принце Гэндзи», анализируются общекультурные и литературные истоки повести, ее влияние на современную литературу. В работе Г. Г. Свиридова предпринята удачная попытка проследить воздействие прозы сэцува — легенд, преданий, былей — на средневекового читателя [164]. Содержание всех этих исследований выходит за рамки узкоспециального литературоведческого анализа, они в полной мере могут быть отнесены к более широкой области истории духовной культуры как важного элемента жизни общества.
Большую ценность для изучения истории раннефеодальной Японии, мировоззрения и нравов господствующего класса, рели гии, обычаев, городской (столичной) жизни представляют переводы литературно-исторических памятников, прозы и поэзии, снабженные вступительными статьями исследовательского характера и комментариями. Переводы с вэньяня (камбуна) выполнялись Н. И. Конрадом и К. А. Поповым, с японского письменного языка — А. Е. Глускиной, В. Н. Гореглядом, Л. М. Ермаковой, Н. И. Конрадом, И. Л. Львовой, В. Н. Марковой и другими.
Рядом статей и монографий представлены искусствоведческие исследования. В книге В. Е. Бродского рассматривается эволюция японской буддийской и светской живописи, подробно анализируются отдельные значительные произведения [72]. Н. А. Виноградова исследует развитие японской скульптуры с ее зарождения [781.В отдельных статьях, диссертациях, главах монографий анализируется также архитектура (Г. 3. Лазарев, Н. А. Иофан), музыка (Н. А. Иофан, В. Сисаури, С. Б. Лупинос), декоративное искусство (Н. С. Николаева), театр (Н. И. Конрад, Н А. Иофан, А. Е. Глускина) раннефеодальной Японии.
В целом исследования японской литературы и искусства рассматриваемого периода с конца 60-х годов значительно продвинулись вперед по ряду направлений: и в плане изучения отдельных произведений, их перевода и публикации, и в плане обобщающего анализа жанров и форм, их развития во времени.
Усилился также интерес к этнографическому изучению феодальной Японии. К этой области могут быть отнесены и отмеченные выше исследования культуры, и очерки М. В. Воробьева и Г. А. Соколовой, посвященные науке, технике и ремеслу [81], и подробное этнографическое исследование самураиства — военных феодалов, предпринятое А. Б. Спеваковским [171]. Наконец, наметилась тенденция изучения социальной роли буддизма и синтоизма. Отдельные стороны этой проблемы рассматривались и прежде в работах по истории литературы и искусства, в конце же 70-х годов ее исследования были дополнены анализом данных официальных историй, в частности в статьях А. Н. Мещерякова [138].
При разработанности общей марксистской концепции японского феодализма и исследованности ряда проблем, прежде всего истории духовной культуры, практически неизученной остается вотчинная система и социально-экономические отношения в IX–XII вв. С этой точки зрения нуждаются в дополнительном освещении положение основных классов японского общества в VIII в., практика осуществления надельной системы, формы землепользования и ренты Мало изучены вопросы этнической истории и материальной культуры, большая часть письменных источников на камбуне (не только документы или официальные истории, но и поэзия, наивысший расцвет которой относится к первой половине IX в.).
Вполне очевидно, что при изучении японского феодализма должен учитываться весь положительный опыт, накопленный советской историографией в исследовании феодальной общественно-экономической формации и ее конкретно-исторических форм. Труды советских историков по истории феодализма в России, в том числе — новейшие [147; 163; 74; 54; 194 и др.], в Западной Европе [124; 62; 168; 142; 143 и др.], в отдельных азиатских странах [106; 61; 76 и др.] позволяют более четко оценить явления и процессы, происходившие в раннефеодальной Японии. На опыте конкретного изучения истории отдельных стран разрабатывается типология западноевропейского [181; 182] и азиатского феодализма [55; 177].
Как известно, следствием значительного количественного роста современной исторической науки стал заметный рост интереса к методологическим вопросам. Только в конце 70-х — начале 80-х годов опубликованы обобщающие монографические исследования, сборники и статьи историков М. А. Барга, Е. М. Жукова, И. Д. Ковальченко, Б. Г. Могильницкого, М. В. Нечкиной, А. М. Сахарова, философов А. В. Гулыги, В. Ж. Келле, М. Я. Ковальзона, В. В. Косолапова, А. И. Ракитова и других по методологическим проблемам исторического познания. Эти труды позволяют углубить марксистский подход к анализу конкретной истории.
Наиболее распространенная в японской историографии концепция феодализма восходит ко взглядам буржуазных историков первой четверти XX в. Утида Гиндзо (1872–1919) и Хара Кацуро (1871–1924), впервые выделивших средневековый период японской истории на основе социально-политических критериев и связывавших возникновение (феодализма с установлением господства самурайства в конце XII в. [407, с. 1–2; 419]. Утида же, явившийся одним из основоположников социально-экономического направления в японской буржуазной историографии, на рубеже XX в впервые исследовал надельную систему крестьянского землепользования с позиций общинной теории [97] и в сопоставлении с китайским законодательством. Такой анализ дал ему основание для вывода о существовании подворного распределения общинной земли в Японии задолго до введения государственной собственности [406].
К первой же четверти XX в. относится формирование основных тематических направлений исследований истории Японии, в том числе VII–XII вв., — социально-экономического, историко-правового, культурно-исторического. Особое место в изучении ряда существенных проблем истории Японии занимали междисциплинарные исследования Цуда Сокити (1873–1961), заложившего основы исторической критики в Японии. Труды Цуда отличали предельно широкая для своего времени источниковая база и тщательность анализа. Цуда доказал не только научную беспочвенность официальной концепции «мифологической истории», сделав вывод о том, что обозримая история Японии начинается с первых веков нашей эры, но и наличие позднейших наслоений и политического вымысла в тех частях «Анналов Японии», где говорится о событиях VI–VII вв. [438; 439]. Это во многом объясняет тот факт, что Цуда, будучи по политическим взглядам убежденным монархистом, после второй мировой войны стал особенно популярен среди историков, настроенных резко антимонархически.
Авторитет Цуда как ученого бесспорен для большинства направлений современной японской историографии, хотя его выводы по отдельным конкретным вопросам неоднократно подвергались переоценке. Главное, однако, заключается в том, что он преодолел и официальную концепцию исключительности национальной истории, и преклонение перед официальными источниками, особенно усилившееся с конца 80-х годов XIX в., после распространения в Японии исторической концепции немецкого консервативного историка Л. Ранке (1795–1886). Вместе с тем идеалистическая основа исторических взглядов Цуда стала непреодолимым препятствием для объяснения глубинной сущности тех явлений и процессов этапа установления классового господства в Японии, внешнюю сторону которых он сумел обнажить.