Улочка пустынна. Марта, наверное, убирается в спальне, не подозревая о происходящем на улице. Придется справиться самому и для этого выйти из машины, хотя понятно, что молодым весельчакам только того и надо. Улучаю момент, когда один из барабанщиков оказывается прямо напротив левой дверцы, рывком распахиваю ее, чуть не сбивая его с ног, и выскакиваю из машины. Успех частичный, потому что в следующий момент я сам едва не падаю от удара по голове. В действие вступает орангутанг из задней машины, который готовится повторить свой удар, намереваясь покончить со мной. Спасает меня то обстоятельство, что, нагнувшись и сделав молниеносный рывок влево, я хватаю его за мужское достоинство, намереваясь сотворить из него гоголь-моголь. Он издает истошный вопль, однако сзади на меня дружно наваливаются двое других из передней машины. В общем, мы пытаемся помериться силой, но моей оказывается недостаточно и хватает ее ненадолго. Затем следует несколько резких и неожиданных ударов в бок, сопровождаемых острой болью, — мое последнее впечатление от жизни перед тем, как погрузиться в небытие.
Погружение, однако, не фатальное. Но до того, как наступило воскрешение, прошло, вероятно, довольно много времени. Вокруг темно и пахнет керосином. Кроме того, эти типы, как видно, не в ладах с техническим прогрессом, поскольку ощущается отсутствие парового отопления. Выясняю, что «эти типы» — пассажиры двух старых колымаг и сидят они вокруг ящика в другом углу сарая. Я привязан к спинке венского стула, из тех, с плетеными сиденьями, которые были в моде еще до Балканской войны. Мои руки опущены между ног и скованы наручниками. О состоянии моей головы нечего и говорить.
Восседающих вокруг ящика трое: орангутанг и еще два негодяя, никак не блещущих физическими данными. Освещает их керосиновая лампа, свисающая с одной из балок потолочного перекрытия. В маленьком окошке нет ничего, кроме мрака. Единственные признаки ночной жизни — меланхолические гудки электровозов. Мы явно не на Кертнерштрассе.
— Вроде очухался, — произносит орангутанг, заметив мои шевеления.
— Дадим ему минут пять, чтобы пришел в себя, — бормочет один из шутников, которого называют Стефаном.
В дальнейшем разговоре они часто предостерегают один другого от того, чтобы обращаться друг к другу по именам, однако джин, который они потребляют, по-видимому, придерживается иного мнения. Языки их все больше и больше развязываются, и это позволяет мне выяснить не только их имена, но некоторые другие подробности. Причина, конечно, не в качестве спиртного, а в его количестве. За отсутствием рюмок шутники пьют прямо из бутылок, причем каждый из своей.
Выясняется, что человекоподобную обезьяну зовут Мартин. Мозг компании — Вольф. А шутник, получивший от меня удар дверцей, — Стефан. Все трое болгары, но считают себя австрийцами, поскольку являются потомками в третьем поколении переселившихся сюда некогда болгар-земледельцев.
— Предлагаю приступить к работе до того, как мы налакаемся, — возвещает в какой-то момент Вольф.
«Работа» — это допрос, которому меня следует подвергнуть. Все трое подтаскивают ближе ко мне табуретки. Лампу перевешивают так, чтобы ее свет бил мне в глаза.
— Говори правду, — приказывает Вольф, который у них, очевидно, за главного, — и если все будет в ажуре, то, может, мы тебя и отпустим. Ты нам ни к чему.
— Скажу все, что знаю, — обещаю. — Мы же свои.
— Никакие мы не свои.
— Я хочу сказать, что мы одного поля ягоды. Нас нет в списке миллионеров.
— Хватит трепать языком, — вопит примат. Вскорости я убеждаюсь, что это единственная фраза, которой он обучен.
— Кем ты работаешь у Табака? — спрашивает Вольф.
— Телохранителем.
— Сейчас умру со смеху! Ты слышишь, Стефан? Дедулька — телохранитель!
— Ну, или скорее его секретарь.
— Я сказал: говори правду! Секретарь или телохранитель?
— Вроде и тот, и другой. Ради экономии баксов.
— А где у него баксы?
— Известно где, в банках.
— В каких банках?
— «Фольксбанк», «Австриябанк», «Комерцбанк»…
— А деньги получаешь ты?
— Как это я? Он сам получает.
— Тогда на кой черт ты ему нужен?
— Ну, посылает меня туда-сюда. Собаку его выгуливаю.
— Собака злая?
— Да нет! Ни на что не годная. Только жрет да спит все время.