Читать книгу «Побег из Рая» онлайн.
«Мы прекрасно понимаем, в каком положении находятся наши товарищи, вернувшиеся в Советский Союз, — сказал в прямом эфире „Голоса Америки“ Николай Ваганов, — поэтому они говорили ту правду, которую от них ждали. Они пишут, что во время задержания судна китайцы нас били, пытали и даже грозили забросать гранатами. Ничего этого не было. На самом деле нас попросили пройти в красный уголок, где по паспортам проверили наши личности. А на Тайване ни в какой концлагерь нас не загоняли. Мы жили сперва в гостинице, а потом — на загородной даче. И голодом нас никто не морил, и насильно оставаться на Тайване не заставлял, и отказываться от возвращения на Родину не вынуждал. Мы сами выбрали свободу, но это не значит, что забыли Родину. Домой мы вернемся, но вернемся тогда, когда там будет полная свобода и демократия…»
С позиций сегодняшнего дня ничего криминального в заявлении Ваганова нет, но тогда, в середине 50-х, это было самой настоящей антисоветчиной. Удивительно, что Ваганова не арестовали сразу по возвращении. Но в 1963 году «ошибку» исправили и влепили морячку-бухгалтеру 10 лет колонии строгого режима.
Когда говорят, что пути Господни неисповедимы, это, конечно, верно, но еще больше неисповедимы пути КПСС и КГБ. Судите сами. Вместе с Николаем Вагановым из США вернулись Михаил Шишин, Виктор Рябенко, Александр Ширин и Валентин Лукашов. Так вот их почему-то не тронули, хотя «изменяли Родине и клеветали на советскую действи-тельность» они вместе. А вернувшихся в 1957-м через Бразилию и Уругвай Леонида Анфилова, Владимира Бенковича, Павла Гвоздика и Николая Зиброва тут же схватили и отдали на растерзание Военной коллегии Верховного суда СССР. Судьи были солидные… и сроки давали тоже солидные: Анфилову и Бенковичу дали по пятнадцать лет, а Гвоздику и Зиброву — по двенадцать.
Мордовские лагеря. В коллективе столярного цеха трудилось много эстонских и украинских националистов. Дали 12 лет. Следователь Кулешов пообещал Гвоздику: «Выяснятся подробности, и мы тебя шлепнем!»
А в марте 1959 года собралась Судебная коллегия Одесского областного суда, чтобы рассмотреть уголовные дела тех, кто на Родину так и не вернулся — Виктора Татарникова,
Пройдет тридцать четыре года со дня захвата танкера «Туапсе». Выйдут на свободу из советских лагерей члены команды и будет выписан из спецбольницы в 1978 году М. В. Иваньков. Родина, так гневно осуждавшая правительство Тайваня из-за ареста членов команды, довольно быстро забудет о своих моряках. Саблин, Писанов, Книга, Лопатюк будут заживо похоронены и выброшены из памяти как отработанный, ненужный пропагандистский материал.
Автор статьи «РОКОВОЙ РЕЙС ТАНКЕРА „ТУАПСЕ“» Турченко Сергей в журнале «Жизнь» — №053, 22 Марта 2001 г. описывает что произошло с моряками живущими на Тайване:
Я с интересом знакомился с воспоминаниями членов экипажа и хотел понять, почему такие разные факты приводили они во время интервью. Возможно, с первых минут не совсем понимая, что происходит, не желая подчиниться требованиям полиции чужой страны, проявив смелость в выскаваниях, юношескую дерзость, они создали ситуацию, в которой оказались, попав на Тайване в тюрьму.
Сергей Турченков в статье «Роковой рейс танкера „Туапсе“» продолжает:
Эти же события описывает Владимир Казанский, автор статьи «Горечь на губах».
Из статьи: «Долгий путь из Тайваньской ямы»
Мне очень жаль, что М. В. Иванькову и другим членам экипажа выпал шанс стать свободными людьми, но они выбрали возврат к жизни в стойле коммунистического режима и вернулись на Родину. Основоположники и строители нового социалистического общества Ленин, Троцкий, Сталин и ещё многие большевики не страдали от понятия «тоска по Родине», эти будущие тираны понимали, что для создания их утопического общества им будут нужны специальные люди, не способные мыслить свободно в разрыве с их коммунистической идеологией. Для создания подобной «породы» над людьми проводили насильственную идеологическую обработку. Этот «человек-мутант» был получен и назвали его «советский человек», верный и преданный коммунистическому режиму, а если получался брак в идеологической обработке, даже с мелким дефектом, то он должен был быть уничтожен. Для этого и был создан ГУЛАГ и использовались психиатрические больницы. Человек-мутант — продукт психически больного общества, и ему очень трудно адекватно воспринимать окружающий его мир.
Только три моряка: В. П. Ерёменко, В. С. Татарников и В. Д. Соловьёв смогли сделать свой выбор. Эти трое, несомненно были дефектом советской идеологической машины, и их за это на Родине приговорили заочно… к смертной казни.
63
ИНСУЛИН
После освобождения Леонида Плюща и постоянных обвинений Западом Советского Союза в нарушении прав человека и использовании психиатрических лечебниц в политических целях Кремлю пришлось, хотя бы внешне, подправить фасад своей карательной системы.
Режим в больнице стал мягче. Больным запретили угощать санитаров продуктами под угрозой наказания уколами серы. Теперь у больных появился выбор: сделать своим врагом санитара за отказ дать ему банку консервов или получить пару кубиков серы в ягодицу. Санитары стали меньше понапрасну бить больных, били с оглядкой и то тех, кто чересчур перечил или был сильно гонимым болезнью. Даже Каткова, зам.начальника по медчасти, стала сдержаннее и, насколько это было возможно для её жёсткого нрава, даже предупредительной. Она вспомнила и о Ваське Кашмелюке, который её осенью «лошадиной мордой» втихаря назвал, сделав ему через шесть месяцев (!) амнистию, отменив уколы сульфазина.
— А чего ты такой скованный? — спросил я Кашмелюка, похожего на скелет, обтянутый желто-синей кожей, и голосом поломанной куклы.
— Только серу отменили, а таблетки все оставили, — едва слышно вытягивал он слова. — Подсчитай, восемнадцать таблеток утром дают, двадцать восемь в обед и двадцать четыре — вечером. Семьдесят таблеток в день!.. как же тут не будешь заторможенным.
Моего брата сейчас тоже сильно лечили. Его перевели в инсулиновую палату, где уже было десять человек и назначили тридцать дней шоковой терапии инсулином! Каждый день в восемь часов утра его привязывали к кровати и вводили внутривенно инъекцию инсулина. Он терял сознание, рвался, ругался или просто орал, как и все остальные больные в палате. Медсёстры и санитары не спускали с него глаз и наблюдали. Больной в этом шоковом состоянии мог говорить даже личные оскорбления и угрозы в адрес главврача больницы или кого угодно. За это больного никогда не наказывали. Курс инсулина начинали с двух кубиков инъекции, увеличивая каждый день на один кубик. Затем, продержав на повышенной дозе её начинали снова снижать, поэтому курс длился около месяца. В Ленинградской СПБ применяли ещё и электрошоковую терапию, когда два электрода приставляли к вискам и пропускали разряд тока.
К двенадцати часам дня Миша приходил в себя, его снимали с вязок и сразу давали выпить целую кружку очень сладкого чая. Я был рад видеть брата, он стал меньше топтаться и на лице начала появляться улыбка. Теперь, встречая его на прогулке я видел, что Миша был более оживлённым, чем раньше, но я не знал, что эта шокотерапия уничтожает целые участки его мозга. Не знал я, что и от приема галоперидола в течение двух лет вес серого вещества головного мозга уменьшается от семи до двенадцати процентов, что приводит к сильным психическим расстройствам. Сама процедура шокотерапии такой нетерпимой боли, как нейролептики, не давала. По распоряжению врача Миша принимал теперь шесть таблеток в день. Какими могут быть последствия от инсулина в дальнейшем мы не знали.
64
ПЕРЕХОД В ВОСЬМОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
Стас Улима — это мой новый приятель. Мои друзья политические не могли понять, что меня связывает с этим хитрым дерзким, обладавшим дьявольским умом, уголовником. Он был маленького роста с большим квадратным телом, из которого, как спички из спичечного коробка, торчали тонкие руки и короткие ноги. При этом он был очень сильным и, как обезьяна, ловким. Стас работал со мной на стройке. Его знали все санитары, надзиратели больницы и относились к нему совсем не строго. Он сидел много раз в лагерях для уголовников и дошел там до самого последнего режима — особо опасного. За что он сидел сейчас, я не знал — то ли за бандитизм, то ли за государственные кражи. Он не верил никому и даже, как он мне говорил, самому себе. Как взрослые могут предугадать поступки маленьких детей так и Стас, как рентген, сразу определял говорю я ему правду или просто хочу поскорей отделаться. На прогулке он часто проводил время с больным Бусько, москвичом, таким же уголовником, как он, прошедшим все режимы. Правда, Бусько был менее энергичен и походил на маменькиного сыночка, от которого только и было слышно, как его матушка хлопочет о его переводе из Днепра поближе к Москве.
Бусько сидел за бандитизм. Я слушал его рассказы о том, как он из людей вытрясывал деньги, как ненавидел свои жертвы, потому что они причиняли ему и его банде хлопоты, не желая сразу говорить, где лежат деньги. Своим жертвам он и его люди обыкновенной пилой — ножовкой отпиливали ноги или руки. Часто жена становилась свидетелем пыток мужа или наоборот. Бусько рассказывал, что один «козел», так он назвал жертву, так долго держался и не хотел отдавать деньги, что из его заднего места валил уже дым от вставленного туда паяльника. Его сообщников приговорили к высшей мере наказания, а Бусько удалось «скосить» на дурака. Теперь ему очень не нравились условия содержания в днепропетровской больнице и он всё время жаловался. Что у Стаса было общего с этим Бусько я не знал.
Пришёл приказ, чтобы наше маленькое второе отделение расформировать. Все четыре этажа бокового корпуса были отданы заключенным, которых свозили из лагерей. Стас советовал мне просить перевод в его отделение, где заведующей была Нелля Ивановна Слюсаренко, о ней очень хорошо отзывались больные. Я решил пойти на маленькую хитрость, стал просить врача перевести меня на четвертый этаж, где в одном из трех отделений был мой брат. Врачи в тех отделениях были плохие и попадать к ним никто не хотел.
— Я не могу тебя туда перевести, ты не можешь быть вместе с братом, — сочувственно объяснила мне моя врач.
— Ну, тогда в восьмое, можно?
— В восьмое можно.
Я нехотя покидал своё маленькое тёплое отделение. Восьмое находилось на третьем этаже главного корпуса, вместе с седьмым и шестым отделениями. Мы поднялись на третий этаж, контролер открыл дверь и, оказавшись в гробовой тишине широкого длинного с высокими потолками мрачного коридора, мы прошли мимо палат в самый дальний конец, где находилась ординаторская восьмого отделения. Санитар приказал раздеться догола, чтобы забрать нашу одежду с отметкой второго отделения.
Медсестра рассматривала нас как живой товар, пока сестра-хозяйка принесла кальсоны и рубашки. Стас стоял и ждал меня, он знал, что я переведен в восьмое, и сказал медсестре, что забирает меня в свою палату. Никаких возражений ни от медсестры, ни от санитара не последовало. Я такого раньше и представить себе не мог, чтобы больной мог сам ходить по коридорам, да ещё принимать решения.
Палата, в которой мне предстояло теперь жить, была очень большой. Три огромных окна выходили на сторону следственного изолятора. Три ряда кроватей, приставленные одна к другой, образовывали два узких длинных прохода, в которых, как маятники часов, взад и вперед ходили люди в белых одеждах. У Стаса было хорошее место под окном, и рядом он приготовил место для меня. В палате было сорок пять кроватей, но людей было значительно больше и они спали на деревянных щитах, вставленных между кроватями.