Читать книгу «"Фантастика 2025-119". Компиляция. Книги 1-20» онлайн.
Несмотря на то, что самым рьяным инициатором самой жёсткой зачистки («- Чтоб духу их, сынов шайтана, там не оставалось!» — как он выражался) выступал Вадим, он тоже остался на Пригорке. Всё же он был ранен; к тому же кому-то «из основных» нужно было «пасти округу», как выразился опытный Крыс, — и лучше с колокольни.
— У нас в Башне на этот случай специальная бабка есть! — сообщил он всем, немного бахвалясь, — ОльгаИванна. Очччень дельная бабка! Тщательная и боевая — она в гопников банками с компотом швырялась, хы! И сейчас службу несёт. Правда без снайперки. Мы ей бинокль дали.
Довод, что надо остаться на Пригорке для наблюдения за обстановкой «как у нас бабка в Башне» был, конечно, неубедительным; но вот ранения; а главное — то, что Зулька однозначно заявила, что если отец пойдёт в деревню, то и она тоже на пригорке не останется; будет Крыса страховать; и вообще — надо бы Альбертика выцепить и пристрелить, наконец, гада! — вот это послужило доводом. Вадим остался, при условии, что обе дочери останутся при нём! Особенно с Гузелью нужно будет переговорить! — что-то она вернулась с такого блестящего, по результатам, путешествия в Оршанск совсем смурная, дома почти не ела, и о путешествии ничего не рассказывала — хотя, казалось бы, вернулась со своим парнем, столько долго её добивавшимся; отец-мать — согласны, — так в чём дело-то?? Дочь отмалчивалась. Надо было разобраться…
Единственно что перед отправкой «экспедиции на зачистку», Вадим буквально заклинал: жёсткость, жёсткость и ещё раз жёсткость! Чтоб ни одного!.. Ни под каким видом!.. И хорошо — попа с собой не берёте, — мешал бы со своими проповедями человеколюбия. Жёсткость и жёсткость; и даже жестокость!..
Неторопясь, порыкивая дизелем, Слонопотам, управляемый Владимиром, по следам от гусениц БМП, вчера пришедших из Озерья, добрался до околицы деревни.
Здесь он распахнул заднюю дверь кунга, и из него высыпался «десант»: три тройки зачистки. Катерина, Адель и Верочка. Толик, Крыс и Бабах. Матюшкин, Белка и Лика-Мишон.
Толик не хотел отпускать Элеонору «на зачистку», но она настояла. Это было не очень сложно: после вчерашнего реального чуда, Толик до сих пор пребывал в состоянии некоторой «ушибленности»: он, всегда очень «земной», практичный, не верящий ни в какую потусторонщину, несколько потерял ориентиры, отделяющие реальность от мистики; и договориться с ним оказалось неожиданно легко.
По боевому расписанию, действовать должны были только первая и третья тройки; «основную ударную силу» в виде тройки Толика, Крыса и Бабаха Вовчик назначил в свой «стратегический резерв»: нарвавшись на любое серьёзное сопротивление, тройки зачистки не должны были вступать в бой, а лишь, отступив, блокировать сопротивляющихся огнём, и вызвать резерв. «Резерв», вооружённый кроме личной лёгкой стрелковки теперь уже и пулемётом с двумя гранатомётами, должен был «жёстко и нелицеприятно», не впутываясь в перестрелки, «вынести к чёртовой матери всех сопротивляющихся вместе с их окружением!» — как выразился Вовчик, отнюдь не собиравшийся больше нести потери в личном составе. Зрелище убитых общинников: Геннадий Максимович, прошитый навылет из пулемёта; Настя, получившая пулю в голову; других убитых и раненых при вчерашней «гражданской войне», в том числе и Алёнки, прибывшей с Владимиром на помощь, — всё это отнюдь не способствовало каким бы то ни было мыслям о «соразмерном применении силы» и «соблюдении правил и обычаев войны».
Сам Вовчик для себя посчитал, что для него не будет унижением его военного авторитета, если он, послав, по сути, на передовую девчонок из «спецназа», сам будет следить за происходящим и руководить операцией из относительно безопасного места — через люк в крыше бронемашины.
Поравнялись с первым домом. Две тройки, похрустывая снежком, взяли его в клещи, отрезая возможность бегства, — и через громкоговоритель Вовчик по возможности убедительным, но нейтральным тоном зачитал обращение:
— Всем выйти из дома, включая детей, стариков, больных и раненых. Имеющееся оружие вынести и сложить перед входной дверью. Стоять перед входом, руки держать на виду, резких движений не делать. Каждый, кто окажет любое сопротивление — будет убит. Со всеми остальными будут предприняты следственные действия!
Последняя фраза должна была символизировать, что огульно, скопом, убивать они никого не собираются; но и заранее, всем и каждому, гарантировать жизнь тоже не намерены. Хотите иметь шанс на жизнь — выходите. Нет. — ваш жизненный цикл будет окончен тут же, самым прямым и примитивным способом.
Обращение пришлось повторить трижды; но из дома никто не вышел — хотя дымящаяся труба и расчищенный снег во дворе однозначно показывали, что дом обитаем.
— Слышь! — стукнул в стену кунга прикладом Толик, — Слышь, Хорь! Так не пойдёт! — они нас чо-то серьёзно не воспринимают! Давай я врежу из ПэКа по окнам, чтоб поняли что тут без шуток.
— Давай! — откликнулся сверху Вовчик, — Только не по окнам — со стеклом ведь вообще никак! — вдарь под крышу. Ну и, чтоб не зацепить случайно кого. Как думаешь, пробьёт пулемёт бревно?..
— Спрашиваешь!.. — Толик живо изготовился для стрельбы с колена, и вскоре пулемёт разразился длинной очередью, прошившей строение чуть выше окон! Полетели щепки…
Чуть только отгремело эхо выстрелов, Вовчик обратился вновь:
— Следующий этап будет — граната в окно! Считаю до пяти. Раз!..
На этот раз обращение было воспринято как вполне убедительное: дверь дома распахнулась, и во двор один за другим потянулись, подняв руки в интернациональном жесте сдающихся, перепуганные жильцы. Вовчик поразился, сколько их было много! — впрочем, да; ведь после того как они ушли на Пригорок, в Озерье ещё прибывали и прибывали люди, которых голод и война гнала по земле Регионов… Многих, большинство из них, он и не знал в лицо.
После того как все вышли из дома, одна тройка контролировала обстановку вокруг, а вторая вошла, вернее, ворвалась в дом, проверяя все углы и потаённые места на предмет прячущихся.
Никого.
После того как Вовчику сообщили, что зачистка произведена, он обратился к «жильцам»: всем сейчас теплее одеться, и через час собираться у… у того дома, где всегда собрания и проводили — у бывшей конторы! — так нейтрально он назвал казарму хроновской дружины. Будут доведены до сведения новые расклады. Что расклады в деревне со вчерашнего дня поменялись — надеюсь, все уже поняли??
Все послушно и испуганно покивали и убрались обратно в дом. Вот примерно по тому же сценарию и пошли по деревне. Нет, не везде, далеко не везде обходилось без эксцессов. В следующем уже доме тётка с набрякшим, красным как свекла, опухшим лицом, кинулась на группу зачистки с диким криком «- Где мой Мишка, где он, я спрашиваю??» Ясно, что речь шла о ком-то из хроновских дружинников. Кто мог сказать «где он»? — далеко не всех убитых опознали, а ранеными и пленными сейчас как раз должен был заниматься Отец Андрей на Пригорке.
Тётку сгоряча чуть не пристрели; но, впрочем, обошлось всего лишь «убедительным» ударом ей в подбородок прикладом автомата. Закатив глаза та села на снег. Вовчику пришлось внести в своё обращение дополнение: что, мол, собравшимся у конторы и будут доведены предварительные сведения о ваших родственниках, сейчас находящихся на Пригорке. В каком «виде» они там находятся он уточнять не стал.
Возле дома старосты приняли особые меры предосторожности. Бориса Андреича-то точно не было ни среди пленных, ни среди убитых — во всяком случае среди тех, кого нашли и стащили во двор к церкви. А значит хитрый гад опять сбежал, и встречи с ним можно было ждать в любой момент.
Вовчик, как и Владимир, питал какое-то животное, подсознательное отвращение к старосте. Он не мог объяснить это логически; но каким-то шестым чувством чувствовал, что большая часть бед, произошедших в Озерье, была связана и проистекала через него, странного типа из Мувска, любителя декламировать реплики героев из старых классических пьес. Он, как и Владимир; да, собственно, как и все те, кто ещё с лета жил в Озерье, питали к старосте странное чувство — нечто среднее между ужасом и омерзением. Примерно как к больной бешенством крысе, загнанной в угол — омерзение и ненависть, замешенная на подсознательном ужасе перед смертельно опасным животным. Для себя Вовчик даже решил не играть с ним в беспристрастность — а, как только увидит его, пусть даже и сдающегося, — попросту пристрелить его на месте. В конце концов гражданские войны — войны между гражданами одного государства, одной общности, одного менталитета, — всегда были самыми жестокими; и в них редко учитывались какие-либо «правила», — только взаимная ненависть и голимая целесообразность решали кому жить, а кому умереть. Отчитываться тут некому… ну и нехер разводить гнилой либерализм!..
Однако стоило только Слонопотаму остановиться возле его дома; группам зачистки занять позиции; и Вовчик через усилитель не окончил ещё и первой фразы, как дверь открылась, и из дома выбрался какой-то согбенный старик. Сильно припадая на одну ногу, он подковылял к группе зачистки и стал мелко и суетливо кланяться.
Одет он был в рваные балохонистые камуфляжные штаны, явно бóльшие ему на несколько размеров; кутался в рваную телогрейку бог знает каких времён, из дыр которой торчал даже не синтепон, а самая настоящая желтоватая от старости вата. На голове — драная лыжная шапочка. Довершала облик старца длинная, по грудь, седая борода.
Старик, шепелявя, назвался «Евсеичем», и сообщил, что он на прошлой только неделе пришёл своим ходом в деревню из соседнего района, где у него сгорел дом. Родственники не приняли ненужного им теперь старика; и он шёл от деревни к деревне, побираясь и помогая по хозяйству. Тут, в Озерье, «хозяин, главный тута» приютил его — взамен на присмотр за хозяйством: топить печку, изыскивать дрова, топливо; готовить кушать, греть воду… За это — кормили… Нет, сам «БорисАндреич» как вчера ушли с «сотоварищи» наверх, «на войну», как он сказал — так и не вернулись… местных раскладов он, нет, не знает… он «ни за кого», он тута только «за поесть…» Не убивайте и не прогоняйте старика, воины; дозвольте жизнь окончить в тепле и хоть с какой пищей — он, Евсеич, ещё может быть полезен…
Старик вызывал жалость: из-под кустистых бровей, таких же седых как борода и пряди шевелюры, торчащей из-под шапочки, смотрели светлые, непрерывно слезящиеся, со старческой безуминкой глаза. Руки его тряслись, колени подгибались — и непонятно было, то ли от старости, то ли от страха. Голос дрожал; и смотрел он с такой мольбой, что и в очерствевшем сердце Вовчика шевельнулась жалость. Что, чёрт побери, жизнь с людьми делает! — жил вот человек, работал; дом свой имел, наверняка — пенсию, родню, семью… И вот — вынужден на склоне лет скитаться; проситься «в приймаки» чисто за еду, — и никому-то он не нужен! — ни бывшему государству, ни родственникам, иди и сдохни где и как хочешь, старый…