Гузель тоже рассматривала этих двоих как мелких мерзких насекомых. Толстого капитана она видела впервые, — наверное, он и стрелял из вагончика; ишь, сейчас все стёкла забиты досками. А этот тощий — его она помнила. Не попала она в него тогда. А он её явно сейчас не узнал — видел-то издалека и лишь мельком. Ну, теперь-то явно не убежит!
Они уже были мертвы, эти два поганых мента; но ещё не знали об этом. Ещё двигались, переминались; их поганые сердца ещё перегоняли последние в их жизни литры крови, — но они были уже мертвы — она так решила. Те, парни в камуфляже, просто грубые самцы из Арсенала — они ей ничего не сделали; и, даже может быть и не желали зла — просто хотели трахнуть, — а она вполне себе поучаствовала в их убийстве. А эти двое явно не должны были жить. Сволочи. Она уже сейчас уложила бы их одной очередью. Но рядом стоял Владимир, мужчина. И ему было в конце концов решать, — так она была воспитана. Надо ему сказать…
— Володя…
Он только взглянул на неё, и, судя по всему, всё понял.
Капитан почувствовал исходящие от чернявой девки враждебные флюиды, и поёжился. Кажется, про «отжим» машины и думать не приходится! Искательно взглянул на парня, и зачастил:
— А мы вот… дежурим тут, в тяжёлых условиях выполняем свой служебный долг!.. Из всего личного состава вот только мы и… ещё Лёха… то есть рядовой… мммм… как его? Раненый — лежит вон в том вагончике! Представьте себе, мы тут как бы в глубоком тылу — но подверглись неделю назад нападению мувской диверсионной группы! Представьте себе! — на лошадях! — кто бы мог подумать! Мы приняли бой! — в результате старший лейтенант Петрович убит, а рядовой Лёха тяжело ранен! Да-с…
Бормоча эти бессмысленные слова, Дим Димыч уже понимал, что это — несмотря на клоунскую роспись броневика, — люди серьёзные; и пытаться что-то отжать у них — пустая затея. Это явно читалось во враждебном молчании девки, и в бесстрастном выжидательном молчании парня. И в мелькающих в амбразурах подсматривающих глазах. И в щель водительской двери тоже кто-то смотрит! Но, может быть, удастся что-нибудь выжалить??..
— …в тяжёлых условиях исполняем, значит… Я — капитан Пустовалов; а, я говорил уже… А вы… простите, не вижу вашего звания…
Парень по-прежнему молчал; и капитан продолжил:
— Какой у вас хороший броневик!.. Таких сейчас, наверное, уже и не делают! И… эмблемы такие симпатичные! Это что, розовый — кабан? А чья это эмблема? Мы, извините, тут несколько отстали от политической жизни в столице…
При слове «кабан» в кунге кто-то возмущённо, но тонким девичьим голосом нецензурно выругался, но капитан не обратил на это внимания:
— …очень тяжело с продуктами, очень! И — с боезапасом, надо признаться… Хотя мы не жалуемся, но продолжаем с честью… раненый у нас — я говорил уже. Рядовой… эээ… Лёха. Алексей. Был ранен при нападении на пост. Вы не могли бы… выделить нам… и для раненого… некоторую толику своих припасов?.. как, так сказать, коллегам?..
На самом деле Дим Димыч кривил душой: никакого раненого у них уже не было. Раненый Лёха так достал их за несколько дней своими стонами, мешая ночью спать, что вчера они с Юркой удавили его подушкой. Всё равно это и для него был лучший выход — медикаментов, кроме йода, у них всё равно не было, а раны гноились и уже начинали вонять… Конечно, это был лучший выход, — и тело Лёхи заняло своё место в траншее рядом с трупом лейтенанта Петровича со снесённой большей частью черепа. Но знать об этом проезжим было необязательно; напротив — на раненого, глядишь, выделят что-нибудь дополнительно!
Капитан смотрел просительно; а парень, как будто закончив своё исследование, повернулся к стоящей рядом девке и именно ей только и сказал:
— Ну, Гуля, у тебя было какое-то дело здесь? Решай его — и поехали.
Дим Димыч смотрел недоумённо, хотя его кольнуло это обращённое не к нему «решай его», — так они говорили во вполне определённых случаях; а вот Юрка Сабельфельд, Ганс, внезапно что-то сообразил; и, бросив в снег автомат, метнулся по дорожке к вагончику… В руке парня как-то внезапно оказался пистолет, но он не стрелял.
А вот ствол автомата чернявой девки теперь конкретно смотрел капитану в грудь, и тот обмер. И слова её, обращённые к нему, были мёртвыми, неживыми, холодными:
— Скажи, скот, сколько девчонок вы тут трахнули и закопали? Ну??
Ганс, петляя, падая в сугробы и опять вскакивая, нёсся к вагончику. Дим Димыч вдруг чётко понял, что не будет сейчас не только «вспомоществования» от этих странных проезжающих, но и больше не будет совсем ничего: ни пьянок с деревенской самогонкой в «штабном» вагончике; ни хавки; ни женского тела, растянутого на одной из коек; ни власти, ни… да, этого снега, неба, даже этого стелящегося дымка от печки — тоже не будет… За что???
— За что??? — выдохнул он и повалился на колени.
Одновременно Гузель нажала на спусковой крючок, и автоматная очередь, направленная ему в грудь, прочеркнула его от груди до лба, выбив из спины и затылка облачком мелкие красные брызги, отбросив его назад.
Гузель вновь вскинула автомат, стараясь поймать в прицел мечущуюся из стороны в сторону спину удирающего тощего мента; но её опередил Женька: распахнув водительскую дверь, он с криком «- Уйдёт же, уйдёт!!» застрочил вслед убегающему из автомата. Разразился длинной очередью и автомат Гузели. Пули взбивали фонтанчики снега слева и справа от петляющего в ужасе как заяц Ганса, но он мчался прочь как заговорённый.
Расстреляв магазин, Женька метнулся обратно в кабину, и громко заорал в переговорное устройство — хотя его бы легко услышали и через бойницы с улицы:
— Левым бортом!.. вся артиллерия, по бегущему противнику — пли!!!
И, как бы подчиняясь его команде, но на деле опережая её, застрочил один из пулемётов левого борта, через секунды к нему присоединился второй! Они били не очередями, они строчили непрерывно, и почти добежавший до вагончика тощий мент вдруг споткнулся в вихре поднявшихся вокруг него снежных фонтанчиков, и рухнул на снег, не добежав. А два ствола продолжали строчить, вздымая вокруг его тела всё новые и новые фонтаны снега, часто стукая и в сам вагончик. И в треске выстрелов никто не услышал, как лязгнул, открываясь, люк на крыше кунга.
Наблюдавший за всем этим действом Владимир уже было хотел отдать приказ прекратить теперь уже бессмысленную стрельбу, как прямо кажется над его головой раздался оглушительный грохот; нечто мгновенным факелом пронеслось в сторону полицейского вагончика, — и там тут же грохнуло; сверкнул огонь; взрыв разворотил, разметал в стороны вагончик.
От оглушительного удара по барабанным перепонкам Владимир непроизвольно аж присел; и увидел рядом округлившиеся от неожиданности глаза Гузели, — она тоже рухнула на колено. Вот это да!..
Поднявшись, он оглянулся. Оба до этого строчивших пулемёта после этого оглушительного удара замолкли как по команде. Он сделал несколько шагов в сторону, увязнув в снегу, чтобы видеть что там на крыше кунга, — а там ярко маячила красная курточка Алёны-Лёшки. Высунувшись по пояс из люка, она, сейчас бросив рядом, на крышу, пустую уже трубу гранатомёта РПГ-7, зажала обоими руками уши, и, сморщившись, шевелила губами, ни то ругаясь, ни то просто бормоча «ой-ой-ой-ой, как грохнуло; я ничего не слышу!»
Зато вот Женьку, в момент выстрела находившегося в кабине, совсем не так глушануло; и он первый пришёл в себя; выскочил на подножку; уцепившись за край крыши, подтянулся; увидел, кто и из чего стрелял; и, спрыгнув на дорогу, радостно заорал:
— Вот это да-а-а!! Вот это грохнуло!! Видал, Бонс? — вдребезги! «И развернулся боком вражеский фрегат, И левый борт окрасился дымами-и!!» Лё-ёшка!! Ничо себе! Кто тебе разрешил?? Тащи сюда ещё трубу — я тоже так пальнуть хочу! Я и не думал, что оно так здоровско!!