— Ага! — рассмеялся я.
Пока таскал колодезную воду в бак, пока веники выбирал, запаривал, маман с Айко ведут Петра. Нет, прям волоком волокут! А того как былинку качает!
— Это чего с ним совсем стало⁈ — спрашиваю. — Он к приезду жены в норму-то придёт?
— А это от вас с отцом зависит! — сурово говорит маман и две склянки нам в руки суёт: — Эту в чан с веником. А эту на камни. Да смотрите не перепутайте! Чтоб мне его так распарили, чтоб он еле-еле на своих двоих из бани вышел! Чтоб в четыре руки его пропарили, веничками отстучали. Да что я, мне вас учить что ли? Дед знает! Вперёд!
Ну вперёд так вперёд.
Затащили мы князя в баню в четыре руки, стянули с него одежонку… Мать моя! Петя и раньше толстым не был, а теперь вообще! Шкелет, кожей обтянутый! И как такого в полную парить? Но, с другой стороны, маман сказала — ей всяко виднее.
Заскочил в парную, проверить — и что-то маловато мне жару показалось. Решил добавить. И от души так пару ильиных огней в камни зафигачил. От жара аж волоски на руках затрещали! Как бы самому не обжечься… Хорошо, что на бане мы с папаней совсем не сэкономили — здоровенная парная, огромная печь с внушительным запасом камней. Не поскупились — жадеита набрали. Полки заморским африканским деревом абаш отделаны. Это я ещё с Трансвааля обеспокоился.
На термометре сто тридцать. Хорошо!
Выскочил в мыльню. Папаня как раз закончил первую обмывку князя — так, наскоро, чтоб поры от грязи отмыть…
— Ну, пошли, раб Божий!
Следующий час мы, сменяясь, обрабатывали Петра. И вот уже, казалось, привык я к чудесам. Но когда кожа Витгенштейна начала светиться золотистым светом, пришлось выскочить из парной и ушат ледяной воды на себя опрокинуть. А то мало что мне мерещится с перегреву?
Вернулся — ан нет. Не мерещится. Лежит князь на полке и мягким светом светится. Прям как солнышко, когда сквозь туман пробивается.
— Ты видел, а, батянь!
— Видел не видел, а это ещё не всё! Не прошёл он положенную процедуру. У нас еще полчаса. Свет погаснуть должон. Веники в руки — и вперёд!
Отож как? Вперёд так вперёд! Короче говоря, смочалили мы о спину Витгенштейна аж восемь веников! Заполировали пихтовыми. А когда и впрямь Пётр «погас», вытащили в мыльню.
— Теперь кадушек пять на него, чтоб слегка замёрз!
Выполнил, а сам спросил:
— Батя, а ты-то откуда знаешь про все эти банные выкрутасы?
— А как, по-твоему, меня после контузии выходили? Ишшо до твоего рождения. Именно тогда у Дуси дар-то открылся, как я на костылях до дому пришкандыбал.
— А чего мне никогда про это не рассказывали?
— А зачем тебе? Это наше сугубо мужне-женино с ней дело. Ясно?
Витгенштейн сидел на стёсанном бревне, что нам заменяло лавку у бани, и блаженно улыбался.
Я слегка ткнул его в бок:
— Ну ты как, героический стрелок?
— Илья, в жопу иди! — Он даже глаза не открыл.
— Вот. Дожился! Теперь и помирать не страшно. Княжеского посылания в жопу сподобился. Да ещё без заиканий.
Пётр мгновенно открыл глаза.
— А действительно! Я же нормально говорю!
— Сиди, твоя светлость, отдыхай! — вышел из бани отец. — Это только первая процедура. Так-то тебя три дня подряд парить надо, а после — через день. Поживёшь с месячишко у нас, Дуся тебя окончательно на ноги поставит. Не таких ставила!
— Хорошо бы… — Пётр внезапно чуть не подскочил, и только отцова рука удержала его на лавке. — А как?.. Я, может, стесню вас? А если Соня с дитём приедет?