— Ты недоделок. — Я выдавливаю каждое слово сквозь стиснутые зубы. — Я же сказала тебе, что всего лишь пыталась помочь, передав тебе послание.
Я поднимаюсь со стула, внутренне ненавидя то, что мне все еще приходится наклонять голову, чтобы смотреть на него. Возможно, это из-за воздействия ночи на меня, я перегибаю палку и не забочусь о том, что оказываюсь перед лицом самой опасности. Но я топаю к нему и тычу указательным пальцем в грудину.
— Слушай-ка сюда, бандюган, я не сделала ничего, чтобы заслужить то, что произошло сегодня ночью.
Его ноздри раздуваются, разноцветные глаза сужаются, но он сохраняет полную неподвижность, пока я тычу пальцем в него, подчеркивая каждое слово.
— Это мне прострелили шины. Это мне вышибли заднее стекло.
Сильные пальцы обхватывают мое запястье, прежде чем я успеваю ткнуть его еще раз. Когда я поднимаю другую руку, он молниеносно хватает ее, а прежде чем я успеваю поднять колено и познакомить его с яйцами этого хрена, в дело вступает Дэниел.
— Эй. Полегче, вы двое. — Его слова произнесены спокойно, но в них отчетливо звучит предупреждение. — Мы должны поговорить о сегодняшнем послании.
Я поворачиваю голову, чтобы посмотреть на Дэниела, и меня охватывает смятение.
— Какое послание?
Он достает что-то из кармана и бросает короткий взгляд на Бронсона, после чего его глаза останавливаются на мне.
— То, которое было приложено к кирпичу, что они швырнули в заднее окно твоей машины.
Каждая мышца в моем теле натягивается, как штык, и я ошеломленно смотрю на него. Я смутно осознаю, что Бронсон ослабляет свою хватку, и обхватываю себя руками.
Мои слова едва слышны, каждое из них застревает в горле.
— Что там написано?
Вместо ответа Дэниел обменивается взглядом с Бронсоном, и у создается впечатление, что они ведут какой-то безмолвный разговор. Дэниел протягивает мне то, что выглядит, как ошметок лоскута.
Мои движения окутаны нерешительностью; я беру ошметок, сосредотачиваясь на словах, выведенных на ткани черным маркером. Складывается мнение, словно кто-то старательно выводил каждую букву с величайшей любовью, каждый завиток и линия так аккуратны и точны, что это сильно противоречит зловещему посланию.
«ДЕРЖИСЬ ПОДАЛЬШЕ ИЛИ СДОХНЕШЬ».
— Что за хуйня? — ярость окрашивает колкие бронсоновские слова, и впервые я повторяю его слова.
— Точно, — выдыхаю я, когда смятение отзывается во мне, заставляя голос дрожать от страха. — Что за хуйня…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
БРОНСОН
«ДЕРЖИСЬ ПОДАЛЬШЕ ИЛИ СДОХНЕШЬ».
Руки Джорджии так сильно дрожат, отчего лоскут трясется в ее руке. Она изучает записку, между ее бровей залегает глубокая складка.
Она говорит тихо, и складывается мнение, что она размышляет вслух.
— Она отличается от другой записки. Та, что была на салфетке, была… — Она осекается и поджимает губы, прежде чем продолжить: — Та выглядела, словно была поспешно написана.
Когда она поднимает глаза на меня, на ее лице появляется решимость.
— Нужно отдать это на экспертизу.
— Я разберусь с этим. У нас есть связи в участке, которые мы можем использовать. — Мой тон холодный. — Я не намерен посвящать в это дело кого-то, кому не доверяю.
Когда я сужаю глаза, глядя на Джорджия, она даже не вздрагивает, и какой-то части меня это нравится.
Слишком сильно.