— Конечно, будешь. — Его улыбка становится шире, как только она подходит к двери, и он открывает её шире, чтобы она могла пройти. — Тебе придётся жить вечность, чтобы держать меня в узде. — Она шлёпает его, и он смеётся, пока дверь постепенно не закрывается с тихим щелчком.
Когда она приостанавливается, словно раздумывая, не обернуться ли, я резко разворачиваюсь в сторону дома, выставленного на продажу. Пристально глядя на дом, пытаюсь создать видимость заинтересованности в нём.
— Прошу, просто забудьте, — шепчу я, — забудьте обо мне.
Выжидаю некоторое время, на всякий случай, прежде чем, для убедительности, быстро сфотографировать дом.
Переходя дорогу, делаю вид, будто пытаюсь получше рассмотреть дом, и возвращаюсь в самый конец подъездной дорожки Деметрия через улицу, рядом с почтовым ящиком.
Украдкой осматриваю окрестность, чтобы убедиться, что никто не выглядывает из входной двери и окна дома, в который только что вошла женщина. Проделываю то же самое и с домом Деметрия, прежде чем второпях сунуть записку в почтовый ящик, дабы мать мальчика нашла её. Затем я принуждаю себя небрежно выйти за главные ворота.
И только когда я благополучно оказываюсь в машине, — и тут же убеждаюсь, что на пассажирском сиденье никого нет, — я облегчённо вздыхаю.
Однако это кратковременно: мне нужно сделать ещё одну остановку в этом районе, перед моим привычным субботним продуктовым шоппингом. И даже многообещающий потрясный бекон и кофе из закусочной не в силах подавить мою нервозность.
Какова вероятность того, что Бронсон будет менее склонен к проявлению агрессии по отношению ко мне в месте, где подают восхитительную еду?
Надеюсь, перевес будет в мою пользу. В смысле, если придётся выбрать последнюю трапезу, прежде чем он меня прикончит, я была бы не прочь, чтобы это был божественно хрустящий бекон и то волшебное, что было заключено в том удивительном хлебе, названным официанткой «тостада кубана».
Прилагаю все усилия, чтобы наскрести храбрость, так как, честно говоря, я делаю это только ради них — ради Лайлы и Кары, матери и дочери в моём морге. И если Бронсон за это убьёт меня, во всяком случае, я буду знать: на то была веская причина.
Моя смерть ни на кого не повлияет. Но Лайла и Кара… Мать, которая поставит себе цель посмертно проинформировать — это та, чью смерть наверняка будут многие оплакивать. Та, которая, вероятнее всего, свернула горы, чтобы обеспечить своего ребёнка.
Чёрт, она, вероятно, была из тех мам, которые устраивают «спа-дни» или провозглашают «девчачьи посиделки» со своей дочерью. Они бы хихикали над кем-то или чем-то, Кара бы признавалась во влюблённости, а Лайла бы слушала и напоминала, что она заслуживает только самого лучшего парня на всём свете.
Моргаю от внезапного жжения в глазах. Вот она я, ведущая себя смехотворно из-за того, чего у меня никогда не было и не будет. Бесполезно оплакивать нечто подобное. Я лучше знаю.
Но если последние две недели могут служить хоть каким-то показателем, тогда у меня чудовищная тенденция, когда дело доходит до «знать лучше»… и делать всё наоборот.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
БРОНСОН
Капли крови и слюны запятнали пластик, покрывающий бетонный пол, и я не в состоянии пробудить в себе ни капли жалости к ублюдку, сгорбившемуся на металлическом стуле.
— Ты, блядь, мог бы предвидеть это, — выдавливаю слова сквозь стиснутые зубы, пока смотрю на кусок говна, чьему телу мало досталось, чтобы мне пришлось по вкусу.
Оно даже не угодит мне, после того как я прострелю его мозги. Не после того говна, что он провернул.
— Ты думал, что умён, — глумлюсь я. — Думал, что сможешь это провернуть, мм? — Ни на секунду не отвожу от него взгляда. — Ты забыл, что я заправляю этим шоу. Правлю в этом месте.
Его глаза опухли и были почти закрыты, но, когда я достаю пистолет, страх в них ни с чем не спутать. Пялясь в ствол, он знает, что последует.
Нажимаю на курок, игнорируя жалящий протест, сказывающийся от окровавленных костяшек пальцев. В одночасье жизнь покидает его, его жалкие мозги разлетаются по стене позади.
Опустив пистолет, я смотрю на уёбка, желая, чтобы это принесло удовлетворение. Желая, что избиение заставило его сожалеть о своих деяниях, о своём коварстве. Ёбанный предатель. Больше всего я желал, чтобы устранения его было достаточным.
Однако это не так. Я всего лишь избавил мир от одной ебучей пустой траты кожного покрова. Это не отменяет нанесённого им ущерба.
Посмотрев на свою одежду, я стискиваю зубы при виде крови и хрен пойми, чего ещё. Поворачиваюсь к Дэниелу:
— Мне нужно переодеться, прежде чем мы отправимся в путь.
Он вздёргивает подбородок в молчаливом приказе мужчинам, и они приступают к действию. Глаза Дэниела, убийственно угрюмые, встречаются с моими:
— Мы проследим, чтобы всё было убрано.
Киваю и направляюсь к двери, крикнув через плечо: