— Так будет лучше. Из-за меня чуть не погиб Стив, и я не могу смириться с мыслью, что может стрястись что-нибудь похуже. Кто бы это не сделал, он зол на меня. Это очевидно. — Она издает слабый, лишенный юмора звук, который, как я полагаю, должен был быть смехом. Затем черты лица обретают непоколебимую решимость. — Они не хотят, чтобы я была с тобой, а если мы не будем вместе, то твои люди не подвергнутся угрозе. И ты тоже.
Открываю рот, чтобы возразить, но она поспешно продолжает, с умоляющим выражением лица:
— Бронсон, я не смогу пережить, если подвергну опасности тебя или кого-то еще. Если бы я стала причиной, по которой они погибли.
Женщина мешкается, прежде чем ее тон становится тише, но в ее словах звенит лед.
— Если я чего и не боюсь, так это смерти. Но я отказываюсь рисковать чьей-либо жизнью.
Сжимаю челюсть так сильно, что больно.
— Мы не порвем, рыжая. — Сквозь стиснутые зубы цежу я. — Ни за какие коврижки.
— Так будет лучше. — Она судорожно сглатывает. — Не хочу, чтобы кто-то рисковал своей жизнью ради меня. Я этого не стою.
Мой голос делается гневным.
— Вот что делают люди, которым, блядь, не срать, что с тобой происходит! Вот как поступают семьи, которым не насрать! А ты теперь — моя семья!
В дверь просовывается обеспокоенная медсестра, но, увидев меня, тут же убегает.
Джорджия отвечает тихим голосом, в котором сквозит мука.
— Наверное, ты прав. Но я ничего этого не знаю, потому что у меня никогда не было семьи. По крайней мере, такой, которой было бы не все равно. А у тебя есть замечательные люди, которым ты доверяешь и которых любишь. — Зеленые глаза смотрят умоляюще, а подступившие слезы вот-вот прольются. — Я бы не пережила, если бы подвергла их опасности.
Вцепившись в края больничной койки, отчего костяшки белеют, чеканю слова таким тоном, от которого большинство мужиков обделались бы.
— Я не позволю тебе порвать со мной.
Черты ее лица становятся суровыми, а тон — язвительным.
— Я же рассказала тебе, откуда эти шрамы. Я была частью ритуала жертвоприношения.
Знаю, что она пытается сделать: делает все, что в ее силах, чтобы оттолкнуть, отпугнуть. Ничего не получится.
— Они узнали обо мне. Что у меня есть способность…
— Мне все равно! — сердито перебиваю ее. — Ты что, не понимаешь?! Ты, черт возьми, моя женщина!
Джорджия начинает кашлять, и ее пульсометр беснуется. Предлагаю ей воды, но она отказывается, продолжая задыхаться.
Вбегает доктор, пялясь так, будто я собираюсь выбивать из него дурь, и говорит:
— Ей нужен покой и спокойствие, чтобы выздороветь.
К Джорджии он обращается более мягко:
— Мисс Денверс, у Вас подскочила частота сердцебиение. Я бы хотел сделать дыхательную процедуру, а затем дать легкое успокоительное, чтобы Вы отдохнули. Беспокойство противопоказано.
С округлившимися глазами она наконец переводит дыхание и кивает.
— Спасибо, доктор. — Медсестра быстро подвозит аппарат и показывает Джорджии, как управлять дыхательным аппаратом. Жду, пока она закончит, и смотрю, как медсестра вливает успокоительное в капельницу, после чего оставляет нас одних в тихой палате.
Провожу рукой по лицу: усталость поселилась в глубине души. Боже. Гляжу на Джорджию: ее веки уже опустились под действием успокоительного. Беру ее ладонь в свою и изучаю ее изящное личико, тогда как она терпит поражение в попытке оставить глаза открытыми.
Слова, произнесенные шепотом, едва слышны, и я прикладываю усилия, чтобы расслышать их.
— Я просто хотела быть любимой. Кем бы я ни была и кем бы меня ни считали другие люди — чудачкой, демоницей, ведьмой, чудовищем… просто хотелось быть любимой.