Читать книгу «Генеральный попаданец 3» онлайн.
Похожее происходило в других областях. Под сурдинку борьбы с итогами волнений националистического толка спецгруппы «Особой комиссии» задерживали бывших активистов ОУН, участников боевок УПА, бывших эсесовцев и полицаев. Всех тех, кого по недомыслию или прямому вредительству отпустил Никита. А партия освобождалась от лиц, плывших с ней по течению в поисках карьеры. Как оказалось, быть коммунистом — это не просто таскать членский билет. Лучше меньше, да лучше!
Я дневал и ночевал в Кремле, держа руку на пульсе событий. Виктория Петровна сильно ругалась, но повлиять на меня никак не могла. Только присылала с охраной свежие сорочки и белье. Ситуация за неделю пришла в норму, мы сняли режим чрезвычайности, отдав работу на откуп спецслужбам. В Кремле вздохнули спокойней. То ли враги поторопились, то ли у них уже нет той поддержки, на которую они надеялись, то ли мы так оперативно среагировали. Но скрытых ячеек ОУН нашлось достаточно, чтобы не перестать тревожиться. Подполье оказалось довольно глубоким и распространённым. Это как мафия на Сицилии. Так что работу я прекращать был не намерен.
Как и попытаться разобраться с Хрущевым. Но посовещавшись с Грибановым и людьми Питовранова, я решил отложить это дело на потом. Перед Никитой официально извинились, но посоветовали вести себя осторожно. Мол, его так плотно оберегали от эксцессов. Хрущев, не будь дураком, возникать не стал или схитрил. Не знаю. Но очень желаю узнать. Даже используя насилие. Хотя зачем его? Вовремя вспомнил о полиграфе. Специальная лаборатория при Информбюро уже готовит к массовому производству эти аппараты. Первыми мы их используем как раз в национальных окраинах. Перед тем как принимать людей на ответственную работу. Особенно в органы. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло! Бандеровщине на Украине нанесен крайне болезненный удар. А раскол между восточной и западной частью только усилился. Не быть УССР уже такой, какой она была недавно.
— Леонид Ильич, — рядом присел Чазов, — будьте все-таки добры соблюдать постельный режим.
— Да я стараюсь.
— Вот и старайтесь дальше, — доктор хитро улыбнулся. — Я же закрываю глаза на некоторые не совсем врачебные процедуры.
Вот зараза! Это он о Светлане, медсестре, что делает мне лечебный массаж. Ну как массаж. Он массаж, и даже лечебный. Но есть нюанс. И везде-то у него глаза! Слишком много знает.
— Я понимаю вас, Евгений Иванович, но сами видите, месяц вышел непростым. Поездки, мятеж, пленум.
— Так и дальше будут какие-нибудь волнения. Надо как-то с этим жить.
— Сказал же, что постараюсь.
Чазов внимательно на меня смотрит, затем с опаской оглядывается:
— Леонид Ильич, что хотел с февраля вас просить: Там есть что?
Вскидываю глаза. А взгляд серьезный, испытывающий. Чазов один знает, что я умирал.
— Не знаю, Евгений Иванович, не успел понять.
— Но хоть что-то?
Любопытство ученого или сомнения лечащего врача в адекватности клиента?
— Как бы вам сказать… Я увидел наше страшное будущее и всем сердцем хочу его предотвратить.
А челюсть у него прямо отпала. Не ожидал от меня откровенности?
— Ыы… как?
— Каком! Это сложно объяснить. Я только у Вернадского видел возможный ответ.
Чазов задумчиво смотрит, как капает раствор, потом проверяет у меня пульс.
— Мир невероятно сложен. Но я вам верю. Потому что вы не тот Леонид Ильич.
Резко поднялся и вышел. Каков мастак! Во что он там, интересно, верит? В голову полезли всякие нехорошие мысли.
Информация к размышлению:
Георгий Корниенко, Первый заместитель министра иностранных дел СССР
Меня часто спрашивают, трудно ли было работать с Громыко. Я обычно отвечаю, что нелегко, но добавляю, что по-настоящему трудно было работать с ним двум категориям людей — тугодумам и словоблудам. Что касается первой категории, то действительно даже умным работникам, которых Андрей Андреевич ценил, когда они работали «в поле», скажем, в качестве послов, подчас бывало трудновато повседневно общаться с ним после перемещения на работу в центральный аппарат. У Громыко, мозг которого работал со скоростью компьютера (когда их еще вообще не существовало), вызывало раздражение, если собеседник не соображал столь же быстро, не понимал его с полуслова или даже без слов.
Сразу оговорюсь, это вовсе не означало, что с ним надо было обязательно соглашаться и только поддакивать ему. Нет, он вполне терпимо и даже уважительно относился к тому, кто не во всем соглашался с ним и отстаивал свою точку зрения, если она была должным образом аргументирована. Бывало, Громыко не сразу соглашался с приводимыми доводами, но если они его убеждали, то по его дальнейшим действиям было видно, что он учитывал их. Но не терпел краснобайства, верхоглядства, приблизительности в анализе того или иного вопроса. Был очень требователен, не прощал недобросовестности, но был справедлив.
В общении с подчиненными Андрей Андреевич при каких-то обстоятельствах мог быть резок, иногда даже грубоват, мог «взорваться». При общении же с иностранцами даже в весьма острых ситуациях, когда коса находила на камень, нервы у него не сдавали. Лишь однажды на моей памяти, да и то не за столом переговоров, а во время неофициального ужина с Киссинджером тот вывел Громыко из себя, причем «виновником» этого случая был я. Случай этот имел свою предысторию. Хитроумный Киссинджер, быстро распознав психологию наших лидеров, нередко пытался «пудрить им мозги» — говорил то, что им хотелось бы услышать, но что на деле ни к чему не обязывало американскую сторону (потом в своих мемуарах он будет похваляться этим).
Когда в подобных случаях я чувствовал какой-то подвох со стороны Киссинджера, то, глядя на него, начинал улыбаться, давая ему понять, что мне ясна двусмысленность его словесных изысков. Бывало, что Киссинджер полушутя-полусерьезно просил Брежнева или Громыко приказать Корниенко перестать улыбаться, поскольку это, мол, мешает ему сосредоточиться. А бывало и так, что уже после того, как ему удавалось согласовать какую-то двусмысленную формулировку с Громыко, последний по моему совету настаивал на ее уточнении. Со временем Киссинджер, возможно, даже преднамеренно желая поссорить нас с Громыко, стал пошучивать по этому поводу. Вот и на этот раз, когда присутствовавший на ужине сенатор Саймингтон, обращаясь к Киссинджеру, заметил, что ему, наверное, нелегко вести дела с таким дипломатическим зубром, как Громыко, Киссинджер возьми и брякни: «Ну, договориться с Громыко — это только полдела, после этого надо еще получить о’кей у Корниенко». И здесь Андрей Андреевич вдруг взорвался, буквально закричав: «Да прекратите вы делать из Корниенко какой-то культ!» Потом, спохватившись, обернулся ко мне: «Правда, Корниенко?», — на что я ответил, что всегда был противником всяких культов. Каких-либо последствий для моих отношений с Громыко этот инцидент не имел.
За многие годы совместной работы состоялось лишь одно по-настоящему серьезное «объяснение в любви» между нами. Причиной этому были следующие обстоятельства. Во время одного из приездов Киссинджера в Москву никак не удавалось найти развязки по спорным вопросам, возникшим на переговорах по стратегическим вооружениям. Для обсуждения создавшейся ситуации к вечеру у Брежнева собрались Устинов (тогда секретарь ЦК по оборонной промышленности), Смирнов (председатель Военно-промышленной комиссии при Совете Министров), Громыко и Гречко. Ввиду жесткой позиции последнего совещание закончилось решением ни на какие подвижки в нашей позиции не идти.