Я смотрю в его ненавистное лицо, перечеркнутое тонкой полосой черной повязки, но уже не вижу его.
Передо мной огромное окно нашего родового замка в Костильо, выходящее на зимний двор.
Мне десять, и я наблюдаю, как летят и кружатся снежинки, складываясь в идеальные геометрические узоры.
Там, во дворе посреди снега – две фигуры, большая и маленькая.
Отец и Данте.
У них в руках легкие деревянные мечи. Отец учит младшего брата какому-то очень сложному, но потрясающему приему, и я слежу за его уверенными и степенными движениями с возрастающим восторгом.
Данте младше меня на три года, ему семь и он ходит без повязки.
Я не понимаю, почему отец учит этому приему его, этого малолетку, но не учит меня?
Почему даже, несмотря на свою дикую занятость, отец занимается с Данте лично, а меня тренирует мастер клинка Сорцимус?
Отец мог бы заниматься с нами обоими одновременно – и с Данте, и со мной?
А это мысль!
Бегу в оружейную за своим тренировочным клинком, быстро накидываю теплый плащ – и скорее во двор.
Расчищенную до плаца дорожку уже замело, поэтому бреду, увязая в сугробах, но даже это не умерит моего энтузиазма.
Наконец я подхожу к ним, и протягиваю отцу свой деревянный меч, который покрасил красной краской – ведь когда-нибудь у меня будет Великий Алый меч.
Вот сейчас, сейчас отец обрадуется, скажет мне становиться и покажет этот свой замечательный прием.
Я тоже покажу, что умею – а умею я, между прочим, немало.
Не зря мастер клинка меня хвалит. Отец еще удивится, и будет гордиться мной.
– Папа, научи меня тоже!
В этот момент отец оборачивается, и я вижу его бездушные, пустые глаза.
– Твой учитель – Сорцимус, – холодно бросает он. – Не мешай мне заниматься с Данте.
Помню это чувство бессилия… Мерзкое чувство бессилия.
– Но, папа…
– Ты такой идиот, что не понимаешь с первого раза? – зло рявкает отец голосом, которым он никогда не говорит с Данте. – Я сказал, ты нам мешаешь. Не смей больше влезать, когда я со своим сыном!
– Но ведь я тоже… Тоже твой сын… – шепчу я.
– Уйди, Эдриан.
Я не заплакал тогда. Нет, не заплакал перед ним.
Это стерло бы в порошок последние остатки гордости, которая у меня осталась.
Это бы сломало меня.
– Как скажете, господин, – почтительно кланяюсь и иду прочь.
Но все-таки плачу потом, у себя в комнате, и мать обнимает меня.