Первым был Кейн, на плече которого покоился ужасный двуручный меч Палача. Вторым – покрытый шрамами рычащий Принц. А третьим… облаченная в красивое черно-алое платье, с короной из оленьих рогов на лбу и стальной кирасой на груди…
– Лилид, – прошипела Диор.
– И что бы это значило, милая племянница? – Бессердка улыбнулась, поглаживая рычащего волка по макушке. – Куда же ты направляешься, обремененная столь тяжелым грузом?
– Моя ужасная госпожа. – Киара поклонилась, кивнув в сторону шума и ярости снаружи. – На помощь Льву явились угодники-среброносцы. Битва продолжается. Лэрд Никита потребовал, чтобы девчонку доставили к стенам. – Она сердито посмотрела на Кейна. – Где и тебе следует быть, кузен.
– Девчонку? – Лилид перевела взгляд на Рейн. – А я вижу перед собой двух.
Графиня вопросительно наклонила голову.
– А может, вообще трех?
– Моя госпожа, я…
– Думаешь, я не только глуха, но и слепа? – Бессердка взглянула на окровавленную руку Киары, с которой было содрано клеймо ее отца. – Считаешь меня дурой, маленькая племянница?
Мать-Волчица стиснула зубы, встав между Лилид и Граалем. Диор все еще выглядела вялой и оглушенной, и Рейн крепко держала ее. Но когда пара начала отступать к двери для прислуги, Принц зарычал, сверкая глазами. Кейн поднял свой клинок, сердито глядя на старшую кузину, но Киара смотрела только на Бессердку, сжимая в кулаке могучую кувалду. Древняя никогда не проявляла к племяннице ничего, кроме жестокости и презрения. Мы не знаем, считала ли Киара себя лучше Лилид в бою. Не знаем, представляла ли она графиню под этим стальным нагрудником нежным созданием, сотканным из шепота и шелковых простыней. А может, она просто устала. Была в ярости из-за того, что ее предали. Истекала кровью. Мы не знаем, что творилось у нее в душе, историк. Мы знаем только то, что она сказала.
– Считаю тебя садисткой, – бросила Киара. – Гадюкой и клятвопреступницей. Считаю тебя сестрой ублюдка, – она взглянула на Кейна, – и матерью трусов, и архитектором разрушения, который воцарился на троне, купленном кровью, которую ты с удовольствием пила, никогда и ничем не рискуя.
Мать-Волчица сплюнула красным на разбитый камень.
– Я считаю тебя трусихой, Лилид.
И с этими словами Киара взмахнула рукой и швырнула свою кувалду через весь зал.
Да, она была всего лишь зрелой вампиршей, но в ней текла кровь закатных плясунов и воительницы Неистовых, закаленная десятилетиями сражений. Кувалда Киары рассекла воздух с такой силой, что задрожали окна, и хотя Лилид попыталась увернуться, Дивоки славились своей силой, но не скоростью. Кувалда попала прямо в Бессердку, и она отлетела в потоке крови, столкнувшись со статуей Девятимечной с такой силой, что ту разнесло на куски. Гранит множеством острых ножей рассек воздух, а легендарный клинок Ниав запел, ударившись о плиты. Лилид пролетела дальше, врезавшись в стену, и фронтоны над головой зловеще заскрипели, когда она рухнула на камень.
Кейн взревел, увидев, как упала его мать, и бросился на Киару со своим двуручным мечом. Та получила два удара: первым ей отсекло по локоть левую руку, а второй глубоко пронзил грудь. Но, отплевываясь кровью и ругаясь, Киара отбросила Кейна в сторону, яростно врезав слева. Выставленные в зале доспехи задрожали, когда Палач ударился о дальнюю стену и с булькающим стоном рухнул на пол. Взревев от боли, Кейн обнаружил, что его пригвоздили к камню его же собственным мечом, который Киары вырвала из груди и швырнула через всю комнату. Пронзив ему ребра, клинок вошел по рукоять в камень.
Сжав правую руку в окровавленный кулак, Мать-Волчица направилась к своей упавшей тетушке, и в глазах у нее светилась жажда убийства.
– Снаружи все катилось к чертям собачьим, – продолжил Габриэль. – Бринн и ее сородичи разрывали Воссов в клочья, но и их рвали на части так же. За смерть каждого врага приходилось платить смертью нашего воина. Горцы, грязнокровки и рабы-мечники рубили, кромсали и вспарывали друг друга, никого не жалея. Лаки и его среброносцы добрались до дуна, и там битва была самой жестокой, а кровь лилась рекой. Чернила горели в тусклом рассветном свете, крики бессмертных разрывали воздух. Угодники бросались на разрушенные стены, запрыгивали и карабкались вверх, навстречу врагам, стоявшим на зубчатых стенах. Но вместо камней, которые градом сыпались вниз, Лаклан и его угодники-среброносцы обнаружили, что на их головы обрушилось другое, не менее жуткое испытание. Это был замысел Никиты. У меня до сих пор внутри все переворачивается при этом воспоминании, хотя мой разум восхищается его гениальностью. Пока мы собирались и перегруппировывались, несчастных пленников мясных фургонов вытащили из клеток, как и приказал лэрд. Прихожан Авелина, матерей, детей – всех вскрывали и резали на куски, как спелые фрукты, и швыряли в желоба вдоль зубчатых стен, которые затем опрокидывали, вываливая огромные исходящие сгустками пара куски на угодников, карабкавшихся вверх.
– Кровь, – понял Жан-Франсуа, – смешанная с пеплом, снегом прилипала к их коже…
– И это приглушало свечение их эгиды. – Габриэль кивнул. – Настолько, что Дивоки, по крайней мере, смогли дать отпор. И когда среброносцы достигли зубчатых стен, на них бросился Аарон, неземной в этом приглушенном серебряном свете. Вместе с ним сражался Никита, вытанцовывая Смерч рядом со своим темным возлюбленным. Их дуэт наводил ужас, прокладывая кровавые борозды среди рядов угодников-среброносцев. На пару они отправили в могилу полдюжины братьев: юный Робин был обезглавлен одним ударом, Томас, Максим и даже старый Аргайл пали от их клинков. Стоя среди закатных плясунов, несущихся вдоль дамбы, Батист, пораженный в самое сердце, с ужасом наблюдал, как его возлюбленный смеялся вместе с Никитой, убивая верных сынов Сан-Мишона.
У самых ворот мы схлестнулись с Душегубицами, все пятеро превратившись в размытое пятно на фоне падающего снега. Мы с Фебой стремительно вальсировали с Альбой, и, хотя нас было двое, а наш враг – один, кожа Душегубицы казалась стальной, а разум постоянно давил, нашептывая родными голосами, едва слышным эхом отдававшимися у меня в голове. А в уголках глаза постоянно двигались тени.
– Папа?
Это был голос Пейшенс, испуганный и тихий. Она была рядом, и я чувствовал, как она тянется ко мне, как тянулась, когда совсем еще крошкой просыпалась ночью от страха.
– Папа?
Голос Астрид я тоже слышал: он звенел в темных камерах моего сердца. Я видел ее на крепостной стене перед нами, она переводила взгляд с Фебы на меня, и в ее глазах, полных слез, плескалось горе.
– Ты обещал. Как ты мог?
«Не слушай, Габриэль, – сказала Пью. – Цветы завяли, картины поблекли. Она у-у-ушла».
– Папа?
– Ты обещал!
«Они у-ушли».