«А что ты тогда хочешь? Остаться угрюмым холостяком до конца своих дней?»
– Я не угрюмый. И не…
«Может, побреешь голову, отрастишь б-бороду и сменишь кожаные штаны истребителя вампиров на вретище монаха? Может, и кастрируешь себя заодно, а? В конце концов, для я-яиц очень трудно найти подходящую рифму. Но толку-то от этого вечному вдовцу».
– Пью…
«Быку от сосков и то больше пользы, чем вечному плакальщику от его мужского достоинства. Давай-ка я б-быстро отхвачу тебе ж-женилку – лезвие у меня острейшее. Давай, давай, шевалье, обнажай свой меч и дай мне сразиться с ним, вжик-вжик, и ГОТОВО!»
Я нахмурился, отказываясь поощрять ответом маленькую тираду Пью. Еще какое-то время она продолжала говорить, и ее слова звучали в голове, пока я ехал сквозь окружающий нас мрак. И когда она израсходовала последний из своих каламбуров о кастрации, я заговорил с ней голосом, таким же острым и резким, как и ее обломанное острие:
– Я любил Астрид, Пью. Любил ее тогда и люблю до сих пор. И ничего не могу с собой поделать.
Голос у нее смягчился, звуча мелодично и нежно у меня в голове.
«Я знаю. У тебя было то, чего нет у большинства людей. Но я знала и твою жену, Габриэль. И Астрид никогда бы не попросила тебя оплакивать ее вечно. Отрезать себя от жизни и от любви. Задохнуться в прошлом, вместо того чтобы дышать здесь и сейчас».
Я уставился на серебристую даму, и ее слова эхом отдавались в моем измученном сердце.
«Счастья, прежде всего с-счастья она бы ж-желала тебе. И чтобы я упокоилась рядом с ней. Мой с-самый дорогой друг».
При этих словах в глазах у меня защипало, и я быстро потер их костяшками пальцев.
«Как там огневолосая?»
Я посмотрел на женщину у меня на руках, ее влажные от пота локоны прилипли к щекам. Конечно же я не снимал перчатки – чтобы ладони не мерзли и чтобы не касаться кожи Фебы серебром. Но дыхание у нее было совсем слабое, как у птенца, а под кожей проступали темные вены.
– Хуже. – Я хмуро огляделся по сторонам. – А этому проклятому лесу, кажется, нет конца.
«Здесь так темно. Пугающе. Мне это нрави-нрави-нравится…»
– Напоминает Багряную поляну.
Я скользнул взглядом по колышущимся ветвям, по шелестящим листьям и теням, мелькающим в темноте.
– Ты помнишь тот день?
«…Нет».
Она ответила так тихо, будто выдохнула.
«И-и-иногда… я вообще ничего не могу вспомнить, Габриэль…» – произнесла она удрученно.
– У-ху?
Над головой сквозь вой ветра прозвучал голос, пронзительный, как скрежет когтя по стеклу. Взглянув вверх, я увидел пару сверкающих глаз и поднял Пью, крепко сжав ее в кулаке. Но пульс замедлился, когда я увидела всего лишь сову: рыжевато-коричневое оперение и золотистый взгляд: она изучала меня, склонив голову набок.
– У-ху-ху? Кто таков? – снова спросила птица, хлопая крыльями.
– Габриэль де Леон, месье, – пробормотал я, опуская клинок. – К вашим услугам.
Я услышал, как позади стремительно захлопали крылья. К первой сове присоединилась еще одна, серая и худая, уставившаяся на меня глазами цвета пламени. В спину мне подул холодный ветер, по коже бежал холод. На пустошь уже опускались сумерки, и я вскоре собирался остановиться на привал. Но, сам не зная почему, подстегнул лошадь, заставив ее пуститься быстрой рысью. Я ехал верхом на Колючке, чтобы Аржен немного отдохнул, и мой тарреун скакал за нами. Когда мы проезжали сквозь переплетенные ветви, я снова услышал песнь крыльев и заметил птиц над головой. Сначала несколько. Потом еще дюжину.
Совы.
Они наблюдали за мной, не мигая. У некоторых глаза были огромными, как блюдца, у других – маленькими, как наперстки. Одни крошечные, способные напугать только мышь, другие достаточно большие, чтобы утащить на ужин младенца. Во мраке, наступившем с приходом мертводня, большинство птиц в Элидэне зачахли и вымерли. Не родились плоды, и им нечем было питаться. Не росли цветы, и им было нечего пить. Совы одни из немногих, кому удалось выжить в эти ночи, охотясь на добычу, довольно мелкую, которая смогла выстоять в мире без солнечного света. Но увидеть в одном месте столько птиц, которые сообща наблюдали за мной…
– У-ху? Кто таков? – снова закричала одна из них.