Феба долго смотрела в огонь, словно искала в нем истину.
– Я все время злилась на небеса. Когда убили Торрия. Когда моего Коннора растерзали волки. Когда мою маленькую Катир лишили возможности сделать хотя бы один вздох. Я знаю, что значит изливать свою ненависть в небеса. Но я также знаю, что это лишь усиливает твою злость. Нет никакой радости в бесконечной ярости, от которой невозможно убежать. В конце концов тьма внутри становится только глубже. И поэтому так вести себя нельзя – это неправильно.
Она пожала плечами, встретившись со мной взглядом.
– Ненависть – яд. Надежда – спасение. А в этом мире все еще есть кое-что, что стоит спасать.
Я нахмурился, глядя на имя, вытатуированное на моих пальцах. И тут же услышал какое-то движение в ночи за пределами нашего костра. Ветер донес слабый смех маленькой девочки. Воздух наполнился ароматом ландыша, и в уголках глаз у меня защипало.
– Ты скучаешь по нему?
– С каждым днем все меньше, – вздохнула Феба.
Мой взгляд был прикован к двум бледным теням, которые стояли в темноте у края света.
– Знаешь, вот это и пугает меня больше всего, – пробормотал я. – Мысль о том, что единственное, что у меня от них осталось, – это горе. И как только оно исчезнет, исчезнут и они. А без них опустеет и мир. Я скучаю по ним так, словно лишился части себя. И, честно говоря, Феба, не знаю, что ранит больше. Держаться за них или отпустить.
– Тебе не нужно их отпускать. Тебе просто нужно за что-то зацепиться.
– Неважно, во что ты веруешь, важно верить хоть во что-то, – вздохнул я, переводя взгляд с призраков, которые наблюдали за мной, на небеса над головой.
– По-моему, звучит мудро, – кивнула Феба.
– Так сказал мне мой друг Аарон. – Я покачал головой. – Теперь он мертв.
Она встретилась со мной взглядом, и в этом сплаве платины и золота светилась жалость. Я посмотрел на наши руки, на серебро у меня на коже, поблескивающее в свете костра. И хотя ее когти были бритвой для меня, а среброчернила на моих – ядом для нее, она все же осторожно сплела свои пальцы с моими. Ее прикосновение напоминало весенний дождь: нежное, спокойное и опасно теплое.
Я задумался, права ли она. Нужно ли мне что-то еще, ради чего стоило жить.
С той ночи, когда я похоронил свою семью, я вообще не задумывался о будущем. Сначала погрузился в мысли о мести Фабьену, затем попытался заботиться о Диор. Но что будет потом? Если я каким-то волшебным образом исполню все это? Вечный король обратится в прах. Грааль спасет мир.
А дальше? На следующий день?
Но тут я кое-что почувствовал под поющей кожей Фебы, кое-что, заглушившее глупые вопросы в моей голове. Оно бледно-голубой паутиной окутало ее запястья, поднимаясь по татуированной руке к длинной, изящной линии шеи, и загремело там так, будто все – и небеса, и ад – замерли в ожидании.
Пульсируя. Моля. Нуждаясь.
Я с трудом отвел глаза от призраков. Аромат ландыша медленно исчезал на ветру, а звук зовущего меня голоса маленькой девочки теперь сливался с учащенным пульсом Фебы. Но я отвернулся от теней моего прошлого и от этого золотистого взгляда и потянулся в ледяную бездну, чтобы почувствовать Диор. Эта тонкая нить надежды была единственным, за что мне оставалось цепляться.
– Гребаная благая Дева-Матерь…
Феба подняла глаза, когда я вырвал свою руку из ее, и вскочила на ноги.
– Габи? В чем дело?
– Диор, – прошипел я.
Ее глаза наполнились страхом. А мои затопило отчаянием.
– Я больше ее не чувствую.
IX. Ни обещаний, ни обетов
Мы неслись ураганом, стремясь как можно скорее покинуть Фа’дэну и броситься навстречу усиливающимся ветрам. Я потерял десять гребаных ночей в Лесу Скорби, и тонкая красная нить между мной и Диор натянулась так сильно, что в конце концов оборвалась. Но мы все равно пустились в отчаянную погоню в том направлении, где я в последний раз чувствовал ее. Я скакал верхом на храбром Аржене, а Феба – на ершистой кобылке шоколадного окраса Валии, которую она окрестила Колючкой. Все дни мы проводили в седле под цокот копыт, пытаясь наверстать упущенное. Но ночи были холодными и слишком долгими, а надежда угасала с каждым рассветом, когда я тянулся к девушке, которую поклялся защищать, ничего при этом не чувствуя.
Восточный Оссвей когда-то был винодельческим краем, но теперь лишь пустые поля ферм усеивали занесенные снегом долины, по которым мы и скакали. Мертвые лозы торчали из земли, как руки скелетов, бесплодные, точно равнины ада. Повалил густой липкий снег, на севере собралась огромная стена темных облаков. На шестой день, достигнув мрачного подъема, я огляделся, пытаясь обнаружить следы Лаклана и остальных. Но Феба указала вдаль, сквозь завывающий снегопад, и на нас обрушился удар молота – первый из двух, которые в конце концов стоили нам всего.
– Габриэль! – крикнула она. – Смотри!