– А ты помнишь, каково это – умирать, Честейн?
– Угрозы? – фыркнул историк. – Я думал, мы уже прошли этот этап, моя дорогая.
– Никаких угроз. Любопытство. – Она наклонила голову, и ее глаза осветились улыбкой. – Доставь нам удовольствие.
Жан-Франсуа взглянул в эти улыбающиеся глаза.
– Помню. Очень хорошо помню.
– Ты вздохнул, когда Марго убила тебя? Или закричал?
– Простите, мадемуазель Кастия. Но, как я постоянно напоминаю вашему брату, мы здесь не для того, чтобы рассказывать историю про меня. Создавшая меня мать прекрасно осведомлена о деталях этого процесса.
– Мы думаем, ты умер в постели. – Селин вытянула руки перед собой, переплетая бледные пальцы в воздухе. – Мы думаем, что Марго была нежна с тобой.
– В самом деле? – Историк приподнял бровь. – И что заставляет вас так думать?
– Ты называешь ее матерью. Это довольно красноречиво. И довольно мерзко.
Голос чудовища был холоден. Пальцы Жан-Франсуа потянулись к кубку, стоявшему рядом. Историк услышал, как тот задребезжал, увидел, как сильно задрожала застывшая гуща, словно земля затряслась. У него было время перевести дух, прежде чем стекло разлетелось, и в воздух поднялись сверкающие осколки хрусталя. Капли крови забрызгали плащ, иллюстрацию, которую он заканчивал, а более мелкими фрагментами разбило химический шар на столе, погрузив помещение в темноту.
Жан-Франсуа вскочил на ноги, выпустив когти, двигаясь так быстро, что казался почти размытым пятном. Он ничего не видел, потому что вокруг была кромешная тьма, в ушах звучала песня бегущей воды. Но за ней он услышал тихий звук, мягкий, как прикосновение перышка к камню прямо рядом с ним, и его разум внезапно наполнился образом твари, выскакивающей из темноты, без серебряного наротника, но с острыми зубами, голодным взглядом и ожидающим его адом.
– Капитан!
Двери за спиной с лязгом распахнулись. Капитан Дэлфин и его подчиненные ворвались в камеру с поднятыми факелами и клинками, выпучив глаза. Только когда их мерцающий свет упал на камень, историк осознал источник этого мягкого шороха.
Его перо упало со страниц проклятого фолианта.
– Правильно делаешь, что боишься нас, маркиз.
Шепот последней лиат эхом разнесся во мраке, и мертвое сердце Жан-Франсуа залило чувством облегчения, когда он понял, что ее голос все еще доносится с другого берега реки.
– Но ты дурак, раз насмехаешься над нами.
Он увидел, как она присела на корточки, наблюдая за ним, как ястреб за полевой мышью.
– В ваших историях нас называют Отступниками, – прошипела она. – Хотя мы и далеки от этого. И не тебе, недостойному, судить нас. Наше дело было правым. А убежденность – настолько глубокой, что потрясла мир людей до основания и поставила на колени весь род. Эсана, а не Эсани. Верные, а не Неверные. Праведники, а не Отступники. Это из-за нас старейшины прятались в своих норах, боясь теней. Из-за нас эти страшились темноты.
– Я предупреждал тебя, – выплюнул историк. – Говорил, что произойдет, если ты…
– А мы предупреждали тебя, грешник. Все это время. Но ты так и не услышал.
За спиной Жан-Франсуа собрались рабы-мечники, высоко подняв горящие факелы. Последняя лиат сердито смотрела на это пламя, и ее мертвые глаза сияли, когда она заговорила:
Историк усмехнулся.
– Да знаю я слова вашего так называемого пророчества, мадем…
Но Лиат продолжила:
Жан-Франсуа моргнул, и, казалось, тишина длилась тысячу лет.
– Что вы сказали? – прошептал он.
– Достаточно на данный момент, – ответила Селин.
– Вы забываете о своем месте, мадемуазель, – рявкнул историк, одергивая лацканы пиджака. – Здесь, внизу, во тьме, вы полностью в моей власти. Я решаю, когда вас кормить. Я решаю, когда вам страдать. И я решаю, когда достаточно.