И тогда мы поняли, почему Никита Дивок называл себя Черносердом. Заглянув в преисподнюю, мы мельком увидели бездну, разверзшуюся в его груди. Намек на абсолютное зло, таившееся под кожей этого бледного принца ночи.
– Ты не причинишь ему вреда? – прошептал Аарон.
– Клянусь. При одном условии. Ты отдашься мне полностью. Добровольно.
Улыбка Черносерда была мрачной, как умирающий свет.
– Преклони колени, Аарон де Косте.
Аарон застыл, беспомощно сжав кулаки. Мы чувствовали, как мысли звенят в его голове. В нем не было ничего, кроме ярости, ненависти и самого мрачного оттенка отчаяния. И с низко опущенной головой – выбора у него не осталось – младолорд наконец подчинился, шагнул вперед, как человек, идущий к виселице, и опустился на колени перед черным троном. Никита окунул большой палец в лужицу крови, скопившуюся у него в пупке, и потянулся к своей жертве. Аарон вздрогнул, собирая волю в кулак, закрыл глаза.
– Как меня зовут, Златокудрый? – выдохнул темный принц, убирая руку.
– Никита, – прошептал Аарон.
– Нет. – Темные глаза сверкнули, бездонные, гневные. – Как меня зовут?
Тогда Аарон поднял глаза, и его взгляд стал таким же, как у древнего. Налитый кровью синий, смотрящий в пылающую черноту, кипящий абсолютной ненавистью.
– Хозяин, – прошипел он.
– Хорошо, – прошептал этот дьявол. – Очень хорошо.
Он протянул руку, и мраморные пальцы запутались в золотистых волосах.
– А теперь пей меня. Пей.
– Ох.
XIII. Когда кричат во́роны
Диор широко распахнула свои голубые глаза в сгущающейся темноте, когда солнце уже давно село.
Днем она спала и видела сны, и губы у нее изгибались в улыбке, мягкой, как первый снег зимой. Но мы знали, что во сне она видела Лилид – сейчас в ней бурлила кровь древней, подавляя решимость и ослабляя волю. И когда Диор оторвала голову от камня, ее улыбка погасла, и сладость, которую она обрела за стеной сна, заглушила холодная реальность.
Руки у нее были скованы, шею охватывал железный ошейник с цепью, закрепленной в ржавом кольце на стене. Мать-Волчица обошлась с ней довольно строго, возвращая в клетку после побега, и кожу Диор покрывали синяки, под глазами залегли тени, а родинка на щеке стала такой же темной, как запекшаяся на полу кровь. В камере стояла жуткая вонь, и Диор взглянула на оставленный ей подарок – голову тюремщика, которого она не убила, но все равно приговорила к смерти. Все остальное, конечно, досталось грязнокровкам.
Дивоки не были настроены разбрасываться едой.
В горле у нее пересохло, в животе урчало – весь день ей не давали ни есть, ни пить. И вот робкое солнце снова зашло, ночь окутала нас своим покровом, и когда занавес опустился, мы все прекрасно знали, каким будет заключительный акт.
– Я в полной заднице, – выдохнула она.
Шшух-шшух-шшух-шшух.
Мы опустились ей на щеку, испуганные не меньше, чем она. Несмотря на все, что мы увидели, исследуя дун, в данный момент мы не нашли никакого выхода, и мысль о том, как ее привяжут кровью к Неистовым, была ужасающей. Диор просто заставят рассказать все о Праведниках, и если Дивоки раскопают место упокоения нашей старейшей… все эти знания, всю эту силу, все эти покаявшиеся души…
– Ты все еще слаба? – тихо прошептала Диор в темноте.
Шшух.
– Настолько сильно, что не можешь помочь мне?
Тогда мы могли только хлопать крыльями, разочарованные и испуганные. Наши ожоги заживали, но еще болели, а в одиночку мы не сумеем проникнуть в такое логово и остаться в живых.
– Ну и ладно. – Диор опустилась на колени, прижавшись лбом к камню. – Какой смысл рисковать последним. Я бывала в местах и похуже, что-нибудь придумаю…
Мы знали, что это была бравада, но тем не менее она поднялась, приняв знакомую стойку. Безоружная, потерявшая надежду, но пытающаяся почувствовать себя менее беспомощной, она повторила все позиции, которым научил ее Габриэль. Живот, грудь, горло, повтор. Здесь у нее не было ни единого шанса вырваться на свободу, но она храбрилась, и эта практика тоже была своего рода защитой от страха. Но когда на лестнице раздались шаги, она вздрогнула от их звука, и мы поняли, как отчаянно она в этом нуждалась.