– Почему? – спросила она, встретившись с ним взглядом. – Этой ночью Никита уже получил кучу подарков. По нашим подсчетам, у него сегодня большой праздник. Внук, который пополнит ряды его лордов, целое стадо скота для кладовых, клинок для арсенала. Неужели Никита хочет заполучить и этот трофей? Что же тогда останется Лилид? Думаешь, если она производит впечатление девы, она удовлетворится долей девы? Хотя ты ее Приор, брат, но ты ее не старше.
Древние обменялись взглядами, а собравшиеся уставились на них. Очевидно, при дворе Никиты шла острая борьба за власть, разделенную между принцем, который носил корону, и его старшей сестрой, которая каким-то образом удостоилась его милости. Но пока придворные неотрывно смотрели на графа и графиню, Диор изучала порез на горле Лилид: по декольте вампирши густо стекала кровь.
«Раб готов на все ради своего хозяина, Диор. И на убийство. И на смерть. Он совершит любое злодеяние ради того, с кем связан узами крови».
– Мы не будем ее ломать, брат, – пообещала Лилид. – Просто объездим.
Никита размышлял целую вечность. Но в конце концов…
– Как угодно, сестра.
Лилид улыбнулась, на этот раз улыбка коснулась и ее глаз. И без дальнейших церемоний она крепко прижала Диор к своему телу, а губы девушки – к раненому горлу. Диор задохнулась, ее лицо исказилось от отвращения, по лицу размазалась темно-красная кровь, скользкая, липкая. Но как бы ни старалась, она не могла сопротивляться хватке исчадия ада или разорвать эти ненавистные объятия.
– Пей, – прошептала Лилид.
Она могла бы побороться. Успеха, конечно, не добилась бы, но иногда сопротивление без надежды на победу – это единственная победа, которую можно одержать. Однако Диор Лашанс всегда была азартным игроком, и, поскольку на кону стояло так много, казалось, она решила придержать имеющиеся у нее козыри при себе. И вот, под голодными взглядами двора монстров, заключенная в бледные объятия древней, Грааль Сан-Мишона глубоко вдохнула.
Закрыла глаза.
И, oui, начала пить.
VIII. Козырь в рукаве
«Прежде чем сжигать мосты, человек должен научиться плавать».
Диор стояла на коленях на полу своей холодной камеры, разглядывая эти слова на стене. Они были вырезаны там Бог знает сколько лет назад, возможно, рукой кого-то давно умершего.
– Интересно, не утонул ли он, – прошептала она.
Подземелья Дун-Мэргенна представляли собой сырую и холодную яму, вырубленную глубоко под фундаментом замка. Площадь кельи Диор не превышала пяти футов, постелью служило заплесневелое одеяло, а туалетом – ведро. В обитой железным деревом двери было лишь маленькое оконце, через которое проникал свет. Ее притащили сюда по приказу Лилид, и она выругалась, когда рабы швырнули ее на камень, на губах у нее все еще осталась кровь древней.
Ее заперли, и мрак рассеивал единственный химический шар, расположенный у лестницы. Как только шаги рабов затихли, Диор подползла к стоявшему в углу ведру и засунула пальцы в рот, исторгнув содержимое своего желудка. Красное, густое. Задыхаясь и отплевываясь, она, вероятно, догадывалась, что усилия тщетны, но все равно попыталась. И когда ее перестало тошнить, она перевела дыхание и откинула волосы с глаз. Поднявшись на ноги, она встала в центре камеры. И начала танцевать.
Не джигу, не линейный танец и не вальс, нет – она выделывала па, которым научил ее мой брат. Позиция северного ветра. Рабочая нога вперед. Живот, грудь, горло, повтор. Она тренировалась с невидимым мечом в руке и огнем в глазах. Сражаясь с воображаемыми врагами снова и снова, пока дыхание не стало горячим, как огонь, а кожа не покрылась потом, и тогда она, возможно, вернула себе малую толику контроля, который у нее отняли.
Она остановилась, чтобы перевести дух, и кое-что почувствовала – словно что-то мягкое билось о ее кожу. Диор в нерешительности помедлила, но, отмахнувшись от этого ощущения, как от морока, встала в позицию южного ветра и приготовилась начать все сначала. И тут она снова почувствовала это биение. На этот раз ошибки быть не могло.
У нее под рубашкой что-то копошилось.
Для блохи оно было слишком большим, но Диор всегда боялась крыс, и только Дева-Матерь знала, какие еще крошечные ужасы считали это подземелье своим домом. Она выругалась, когда снова почувствовала вибрацию по коже, и сорвала с плеч грязный серый сюртук. Повизгивая и пытаясь смахнуть себя это ощущение, Диор стащила с себя жилет, затем стянула через голову поизносившуюся в дороге рубашку. И, повернувшись к тусклому свету, наконец заметила его, прижавшегося к внутренней стороне ее руки.
Это был мотылек. Мотылек из крови.
Он был не крупнее ногтя большого пальца и плотно прижимался к ее бледной коже. Трепеща своими крошечными крылышками, нежными, как снежинки, красивыми, как лепестки роз, и красными, как конец всей жизни.
Диор вытаращила глаза, и с губ сорвался изумленный шепот:
– Селин?
– А, – улыбнулся Жан-Франсуа. – Итак, мы наконец-то подошли к объяснению. А я-то думал, откуда вы знаете, что случилось с Граалем после того, как вы расстались. А вы и не расставались вовсе. – Историк поднял свой бокал и произнес тост. – Santé, мадемуазель Кастия. Весьма изобретательно.
Последняя лиат все еще лежала, опершись на локоть, и смотрела на стол голодными глазами.
– Прибереги свою лесть для моего брата, грешник. Для нас она мало что значит.
– Мало – это больше, чем ничего, – улыбнулся историк, поигрывая узлом своего платка. – И не так уж далеко от много. И нельзя не отметить, что вы с Габриэлем оба разделяете склонность к драматизму, мадемуазель: вы приберегали этот лакомый кусочек до поры до времени, а не рассказали мне об этом сразу. Вы с братом похожи больше, чем вы думаете.
– Осторожнее, историк. Ты ранишь наши чувства.