Когда она наконец услышала имя моего брата, оно прозвучало ударом. Несколько недель Диор окружали враги, она не смела проявить слабость, показать, как сильно страдает. Но там, в объятиях чернопалого, казалось, внутри нее что-то прорвалось: какая-то плотина, сдерживавшая боль и горе, рассыпалась в прах.
– Он п-пал, – прошептала она, и по щекам у нее потекли слезы. – Я н-не знаю…
На лице Батиста отразились скорбь и горе, боль и отчаяние, когда ему пришлось признать еще одну потерю. Кузнец обнял девушку, пока она рыдала, сотрясаясь всем телом от боли. Нежно поглаживая ее испачканные кровью пепельные волосы, он шептал слова утешения, хотя в его глазах тоже горело страдание.
– Успокойся, chérie, – сказал он ей, стиснув зубы. – Не надо плакать по павшим праведникам. Они пребывают в царстве небесном, по правую руку от Святого Отца.
– Прости м-меня. Я знаю, что у тебя свое горе. – Диор прижалась лбом к его груди, словно пытаясь успокоиться, и, глубоко вздохнув, подняла голову, чтобы встретиться с ним взглядом. – Я знаю об Аароне, Батист. Мне так жаль.
Казалось, на чернопалого упала тень, плечи у него поникли, и по ужасной клетке с Ислой и всеми остальными, запертыми в ней, пронесся ропот холодного ужаса. Голос Батиста стал хриплым и грубоватым, а сам он нахмурился, вглядываясь в лицо Диор.
– Откуда ты знаешь об Аароне, chérie?
– Габи нашел его меч в Авелине. Сломанный пополам. Боже, мне очень жаль, друг мой. Я знаю, ты любил его по-настоящему. Он бы не погиб, если бы…
– Chérie…
Теперь Батист дрожал, и в его глазах горело страдание. Он взглянул на железный ящик, стоявший на крыше фургона и опутанный тяжелой цепью, и по щекам потекли слезы. Он попытался заговорить, но, казалось, забыл, как произносить слова. И тогда за него ответила Исла. Лицо девушки было осунувшимся и бледным, а уголки губ печально опущены.
– Я ошиблась, когда рассказывала об Авелине, мадемуазель Лашанс. Капитан Аарон не мертв.
Лицо у Диор вытянулось, когда девушка покачала головой.
– Но и не жив.
V. Дун-мэргенн
Диор открыла глаза под песнь пронзительных криков.
Это происходило каждую ночь в течение последних трех недель. Их, запертых в клетке вместе с другими пленниками, везли на юго-запад по бесконечным замерзшим пустошам Оссвея, протянувшимся на многие мили, мимо разрушенных дунов[4], разоренных фермерских угодий и старых пиршеств жирных ворон. Это путешествие было пыткой, несмотря на ответы, которые ждали в конце пути. Хотя «ценные трофеи» в фургоне Диор кормили лучше, чем других пленников, в забитой до отказа клетке невозможно было свернуться калачиком и уснуть, но все равно на грязный пол фургона лечь могла бы только сумасшедшая. Поэтому Диор дремала стоя, устроившись рядом с Батистом и юной Ислой а Куинн, пытаясь по возможности отдохнуть во время каждой дневной стоянки.
А с наступлением темноты ее будили крики.
Эта жуткая песнь напоминала мрачные крики петуха, возвещавшего о заходе солнца. Под крики просыпались клейменые, принимаясь за работу с лопатами и кирками, чтобы вытащить своих хозяев из холодных постелей. И вампиры поднимались из мерзлых люлек и, стряхивая черную землю с холодных рук, заставляли крики прекратиться.
– О, мой бедный, милый Аарон… – шептал Батист.
Диор держала чернопалого за руку, шепча, что скоро все закончится. Поначалу было еще ужаснее – в те первые несколько ночей, когда Грааль только посадили в клетку, Аарон кричал часами, колотя по ящику, в который его заперли, с такой силой, что железные стенки гнулись, как пергамент. Именно Кейн – жестокий и холодный Кейн – нашел выход, оторвав взгляд от только что созданного им трупа.
– Почему бы нам просто не срезать это с него? – спросил он, пока с его подбородка все еще капала кровь.
И Мать-Волчица, оторвав свои клыки от шеи задыхающейся дамы, которую они с Сорайей делили на двоих, скривила липкие губы в мрачной усмешке.
– Иногда и твою голову посещают неплохие мысли, кузен.
Глаза Диор наполнились слезами, когда Аарона вытащили из ящика. В последний раз она видела отважного капитана Авелина, когда этот великан стоял на зубчатых стенах своего величественного замка. Его красивые светлые волосы развевались на ветру, и покрытое шрамами лицо исказилось, когда он бросил вызов Велленскому Зверю и рискнул всем своим городом ради девушки, с которой только что познакомился.
«Мое имя Аарон де Косте, – прорычал он Дантону. – Я сын дома Косте и крови Илон. Еще мальчишкой я убивал подобных тебе, но более я не дитя».
Но человек, которого Дивок вытащил из железного гроба, великаном не был. Теперь Аарон де Косте представлял собой жалкое зрелище: его роскошная одежда запачкалась, длинные светлые волосы и борода слиплись от засохшей крови. Красные глаза смотрели дико, голос срывался от боли, и Диор всхлипнула, заглянув в его кричащий рот и увидев, что клыки стали длинными и острыми.
– О, Боже милостивый, – выдохнула она.
Кейн и Сорайя повалили его на землю, сорвали с него тунику и обнажили источник его мучений – эгиду, которую сестры Сан-Мишон начертали на теле еще юного Аарона. Когда-то она служила ему щитом от ужасов ночи, но теперь это было всего лишь серебро: проклятая ядовитая пагуба, горящая под кожей нежити, в которую он превратился. Достав из-за голенища короткий острый нож, Мать-Волчица опустилась на колени над корчащимся телом Аарона и начала освобождать его из серебряного плена.
На левом предплечье красовался Наэль, ангел благости, на бицепсе – Сари, ангел казней, а всю спину покрывал прекрасный портрет Спасителя. Со всех этих мест Мать-Волчица сняла кожу своим клинком. Она была ловка, как мясник, разделывающий свежую оленину, и бледная плоть Аарона покраснела, когда он заревел и взбрыкнул. Батист так крепко вцепился в прутья клетки, что железо впилось ему в кожу, лицо исказилось от боли и ярости, когда он наблюдал за происходящим.
– Не смотри, – сказала ему Диор. – Не позволяй им мучить и тебя тоже.
[4] Дун – крепость.