— И вот мы решили, что если вы дадите добро, так мы бы взялись, — продолжал сержант.
— Ну, что ж, дело хорошее, давайте. Думаю, что доля моя будет как и с земли — четверть.
— Вот о том мы и хотели поговорить, — мягко не согласился сержант. — Четверть — это многовато.
— Многовато?
— Многовато, господин. Понимаете, посчитали мы все: и цену в Малене на кирпич узнали, и расценки на извоз, в общем, если вам еще отдать четверть, то нам совсем мало остается. — Волков молчал, а сержант, видя это, начал ему объяснять: — Когда в землю зерно бросил, оно само растет, а тут не так будет, глина сама не вырастет: ее выкапывать надо, носить к печам, а то и возить придется. И печи сами гореть не будут. Сначала куст нарубить надо, сложить его да высушить, с сырого куста жара не выйдет, а осенью под навесом его держать. И все ручками, ручками.
— Ну и сколько вы думает дать мне? — спросил кавалер.
— Думаем каждый десятый кирпич и черепица ваши будут.
Сержант замолчал, и солдаты ждали в напряженном нетерпении, что он скажет, сколько выторговывать у них будет.
Десятина. Мало, конечно, он бы хотел иметь больше, но с другой стороны, Волков рад был, что люди сами себе ищут дело. И нашли. Так не станет же он душить его, пусть всего десятина ему идет. Дело-то неплохое, кажется. И он не стал торговаться:
— Будь по-вашему. Идите к монаху, пусть пишет договор.
Солдаты по-военному обрадовались, трижды крикнули «виват кавалеру» и пошли со двора.
Да, Ёган был прав, земля его плоха, но и на ней жить можно, если руки приложить.
⠀⠀
Как-то к обеду уже дело шло. Волков вернулся домой. Был с Ёганом на солдатских полях, где смотрели рожь, которая плохо всходила. Только он уселся за стол и позвал монаха, поговорить о делах, как Брунхильда подошла и положила перед ним бумагу. То было письмо со сломанной печатью.
— Посыльный привез от графа, — сказала Брунхильда.
— Письмо вроде для меня написано, — недовольно начал Волков.
— Для вас, для кого же еще, — сразу согласилась она.
— Так от чего же оно раскрыто? Кто сургуч сломал?
— Я, — ничуть не сомневаясь, сказала Брунхильда.
— Кто ж тебе дозволил мои письма раскрывать?
— А чего в том дурного? — искренне удивлялась девушка. — Я просто прочла.
— Запрещаю тебе впредь делать так, — сурово сказал он.
— Да, а чего? — не понимала она.
— А ничего, — продолжал он злиться. — Дозволять себе много стала, вот чего. Не смей впредь письма открывать.
— Как пожелаете, — сказала она чуть обиженно, поклонилась и пошла на двор.
А письмо то было не от графа, как думал Волков поначалу, писала ему дочь графа Элеонора Августа и в письме была ласкова:
«Друг наш любезный, кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт, папенька просил напомнить вам, что я с радостью и делаю, что уже к следующей субботе обещали вы быть в Малене на празднестве, что состоится в честь святых Петра и Павла. Сам епископ станет читать проповедь, а проповеди у него хороши так, что люди со всей округи на них едут. И еще просил папенька напомнить, что мы ждем вас у себя с нетерпением. Уповаем, что слова своего вы не отмените и будете у нас. Благослови вас Бог.
⠀⠀
Волков чуть обернулся, что-то показалось ему за спиной, и вздрогнул: за ним стояла Брунхильда, заглядывая ему через плечо. Читала письмо с ним снова. Вот и учи этих баб грамоте.
— Что за дурь! — рявкнул он. — Зачем подходишь так?!