— Чтобы день не снимали до завтрашней зари, а кто снимет раньше, тому самому руку отрубим. Чтобы помнили кавалера Иеронима Фолькофа, коего прозывают Инквизитором.
Больше тут делать было нечего. Волков вытер меч заготовленной заранее тряпкой, сел на коня и выехал со двора, а за ним уходили солдаты. А почти все, кто находился на кузнечном двору, смотрели изумленно на руку, что качалась на воротах.
⠀⠀
Сам кавалер ехал на великолепном коне, что когда-то служил одноглазому форейтору Рябой Рутт. Максимилиан с его флагом в голове колоны, Агнес в шикарной карете, в которой когда-то разъезжала сама ведьма, и четверка коней у нее тоже была хороша. Ёган был на передке, кое-как управлялся. Хоть и непросто ему было, но справлялся. Ехал и улыбался чему-то своему.
— Чего ты такой довольный? — спросил у него кавалер.
— Сыч говорит, что нам это на небе зачтется.
— Что вам зачтется?
— Да куда мы с вами ни приедем, так везде всякую сволочь под корень выводим. Теперь и Хоккенхайм очистили. Вот Сыч и говорит, что это зачтется. А вы как думаете, господин?
— Не знаю, наверное.
— Нет, не наверное, — не согласился Ёган, — наверняка зачтется. А как по-другому? Бог — он все видит.
Волков усмехнулся и чуть притормозил коня, поравнялся с каретой и заглянул в нее. Там с видом величественным сидела Агнес. Гордая. Графиня, не меньше. Еще год назад столы в трактире мыла, а тут на тебе. Напротив нее бабенка молодая, видно, та самая служанка, о которой она говорила. Сама рыхла, едва не жирна, лицо блином сальным, рябая, курносая, волосы из-под чепца тонкими рыжими прядями падают, хотя в платье добром. Из городских, видно. Глаза серы. Невзрачная бабенка кавалера увидала, признала, кланяясь, едва с сиденья не сползла. Волков ей ответил кивком милостиво. Нет, совсем не приглянулась она ему. Агнес это сразу заметила, улыбнулась едва заметно. Так и нужно, такую и искала.
Он теперь глянул на Агнес, у нее профиль точеный, холодный, платье — парча, рукав золотом пошит, из окна кареты свисает, точно она графиня.
— Давно хотел спросить, да все забывал, кто тебя сюда позвал? Как додумалась, что приехать надобно? — обратился он к ней.
— Сон увидела, — отвечала Агнес, и кажется, неохотно.
— Что за сон?
— Девка одна снилась.
— Какая девка? — не отставал кавалер.
— Да почем мне знать, тощая какая-то, голая, с горлом разрезанным.
Она замолчала, но кавалер смотрел на нее, ждал продолжения.
— Хрипела мне что-то, да я поначалу разобрать не могла. А потом поняла, что о вас говорит, что хворы тяжко, что помираете. Я проснулась, у отца Семиона спросила, где вы. Как он ответил, так тут же и поехала.
— А что ж за хворь со мной случилась?
— Хворь? — Агнес ухмыльнулась, да так многозначительно, что кавалеру это не понравилось, уж больно спесива была усмешка, высокомерна, словно с глупым ребенком она говорила. Потом она продолжила со значимостью, которую Волков должен был прочувствовать: — То не хворь была, то проклятие, пагуба. От сильной женщины.
«Женщины», — отметил про себя кавалер, она не произнесла слово «ведьма».
— От старухи Кримхильды было проклятие?
Агнес опять засмеялась:
— Ох и несведущи вы. Нет, старуха просто дура больная была, бревном лежала себе и лежала. Она так и вовсе думала, что вы ее спасать приехали, а вы ее спалили.
— А кто же тогда? Что за ведьма? — размышлял Волков.
И поглядел на девушку с неприязнью. Не нравилось ему слышать, что он сжег несчастную и невиновную старуху.
— Имени я ее не знаю, имен у нее было много, и сейчас она далеко.
Волков косился на нее и молчал, а сам думал: «Врет, не врет? Разве поймешь. Точно, ведьма она немалая, да не ведьма, ведьмища. Хлебну я с ней лиха, ох, хлебну». Но вслух произнес иное: