— Старухе Кримхильде?
— Ей. Отдавала Анхен серебро, а уж та сама решала, что и куда.
— Много людей обворовала? Много сгубила?
— Да разве всех за все годы упомнишь; много их было, господин, много.
— Говори всех, кого вспомнишь, — произнес кавалер, чувствуя, что сил у него на всю ночь не хватит, — говори про тех, кого убила.
Стало тихо, все слушали, что скажет женщина.
Барон ерзал от нетерпения рядом с Волковым на лавке, не это интересовало его, не это. Какие там еще убиенные купчишки? Про бумаги спрашивать нужно, про бумаги, но в допрос он не лез, понимал, должен вести его человек сведущий.
А ведьма, ласковая и добрая, заговорила голосом ангельским, негромко сначала, словно нашептывала, и стала перечислять имена какие-то, одно за другим, и что-то еще. И повисшая тишина стала волшебной, как в лесу летом. А Рутт говорила и говорила, все еще тихо, неспешно и хорошо, но после каждой фразы чуть прибавляя голоса, и как будто ручей зажурчал прямо здесь, меж железа пыточного. Каждым своим словом она успокаивала, убаюкивала. Шептала издалека. И так благостно стало ему, что Волков уже и слов не разбирал, сидел, глаза тер да на монаха надеялся, что тот все за ней запишет. Думал, не заснуть бы. И вдруг среди журчания и сладких перекатов, как камень среди ручья, прозвучали слова иные, твердые, рьяные:
— А ну-ка, вели, господин, мне дверь отпереть, не нужна я вам более, все уже рассказала, и вели стражникам на улицу меня выпустить, пойду я, пора мне.
Сам Волков понял, что не ему она это говорит. Не ему, да и ладно. Может, его и не касаемо, ему-то поспать бы. Стал он на монаха смотреть, что по левую от него руку сидел и все морщил нос да тер глаза свои усталые. А вот барон встал зачем-то, вылез из-за стола, и Сыч пошел и постучал, крича, чтобы стражник отпер дверь.
Уже лязгал засов и стражник что-то спрашивал у Сыча, а Рутт стояла рядом с дверью, готовая выйти, и только тут до Волкова дошло, как будто издали, только в этот момент вопросы в нем проснулись. Как это выйти? Куда она? Кто дозволил?
Кавалер вскочил, словно спросонья, и заорал стражнику, который был уже готов выпустить бабу:
— Не сметь!
Все, кто находился в пыточном зале, вздрогнули, даже сама Рутт, и стали на Волкова глядеть удивленно, как если бы он пробудил их от сна.
— Закрой дверь, — орал Волков стражнику.
Тот сразу бухнул тяжелой дверью.
И тут ведьму перекосило всю. Злобой лютой от нее и жаром, как от печки, повеяло:
— Да чтоб ты сдох, — завизжала она, тараща бешеные глаза на кавалера. — Вошь ты ненасытная, за кровью сюда приехал. Все рушить сюда приехал. Сдохнешь, сдохнешь скоро! Вошь, вошь поганая!
Но теперь Волков уже не спал:
— Сыч, одежду с нее долой, на дыбу. Максимилиан, помоги ему. И без жалости с ней.
Он сел и глянул на присевшего рядом барона. Тот был ошарашен, чуть покачивался и шептал, косясь на Волкова:
— Господи, что же это было, Господи? — И все замолчать не мог, не мог успокоиться. — Да что же это было?
— Ведьма это была, — отвечал кавалер устало и обыденно, — обычная ведьма.
А на полу извивалась и визжала, каталась в грязи и пыталась уползти под лавки госпожа Рутт.
Сыч и Максимилиан — даже мальчишка был в ярости — пришли в себя и безжалостно били ее и рвали на ней одежду, а она норовила высвободиться от их рук, лягнуть, укусить и непрестанно выла и визжала. И была это уже не та госпожа Рутт, что с купцами и банкирами знается, а валялась и билась на полу кабацкая девка, воровка и отравительница Рябая Рутт.
Монах и барон смотрели на все это с ужасом, а Волков сидел и думал, что устал он от крика и шума, но до утра ему все одно спать не лечь.
Наконец ведьма из сил выбилась, стреножили ее, скрутили, хотели на дыбу повесить, да Волков жестом велел ее к себе волочь поближе. Как подволокли и бросили перед столом, Волков сказал:
— Монах, Сыч, Максимилиан, ступайте, за дверью ждите.
Не сказав ни слова, все трое быстро ушли.
А кавалер начал: