⠀
⠀⠀
⠀⠀
Глава 28
⠀⠀
— На тюфяках спать будете, коровы.
Но бранила она их беззлобно, так как все благополучно у нее складывалось и ждала она хороших новостей со дня на день. А может, и сегодня весть придет, кто знает. И тут вдруг закашляла — ничего серьезного, подавилась как будто. Словно в горле встало что-то и не отходит. И стала кашлять и кашлять, а оно там все стоит. Не откашливается.
Бабы, что простыни разбирали и вешали сушить, заволновались:
— Госпожа, все ли с вами ладно?
А она рукой им машет, мол, вешайте простыни, а сама продолжает кашлять. Но они смотрят на нее, побросали работу, стоят, волнуются. А она кашлем зашлась, аж надрывается; сгибается, разгибается и дерет им себе горло, смотреть страшно. Бабы за Ульрикой побежали, а благочестивая Анхен завалилась на только что выжатые простыни и дергается, воздуха ей не хватает. Ей одна из баб попыталась воды дать — Анхен и хотела попить, да расплескала на себя всю воду и продолжала кашлем заходиться, прекрасное лицо пунцовым стало. Прибежала Ульрика перепуганная, подругу взяла за плечи, встряхнула, прижала к себе, а та все кашляла, и заговорила Ульрика тихо и настойчиво, словно ругала кого-то:
— Отойди, отойди, оставь горло ее, сними руку с него.
Шептала, а сама стала сестру прижимать к груди, как дитя, поглаживая ее по голове, и Анхен вдруг задышала, сразу отлегло, кашель на убыль пошел, а как смогла говорить благочестивая Анхен, зашептала подруге:
— Прахом все, прахом.
— Что прахом? — спрашивала та, волнуясь. — Говори же, сердце мое.
Ничего не ответила Анхен, зарыдала и прильнула к плечу Ульрики. Прижалась к ней крепко, как от беды спряталась. И остальные бабы, что были тут, тоже почувствовали недоброе, плакать стали, глаза передниками вытирали, так перепугала их старшая сестра.
⠀⠀
Волков как будто и не лежал при смерти: поверить в такое было невозможно, но от болезни только худоба да усталость страшная остались. Сидел под вечер уже за столом в исподнем. Ел. Сам удивился, без памяти был столько дней, а очнулся — не болен, и чистый еще, как если бы мылся недавно, и одежда чиста. Только бриться нужно. За это он Ёгана хвалил, а слуга сказал, что мыть его помогали и Сыч, и монах, и даже Максимилиан немного — воду носил. Про Агнес ни слова, ведь она не участвовала — а что ждать от дурака деревенского? Впрочем, то, что это она его от лютой болезни спасла, кавалер и сам знал.
Костляв, небрит, волосы сальны, как у приказчика какого из тех, что в купальню не ходят. Ест ложкой похлебку из бобов с говядиной, хлеб не ломает на тарелке, кусает горбушку. Рубаха проста, как у мужика, исподнее тоже, босые ноги на дорогом ковре смотрятся нелепо. Разве так господин должен жить и есть? Солдафон он и есть солдафон, хоть графом его назначь. Все не так у него, как надобно.
Агнес, сидя за столом напротив, молча смотрит на него неодобрительно. Он взгляд ее поймал, но есть не перестал, ложку не бросил. Засмеялся:
— Голодна?
— Сыта. Благодарю вас, — отвечала она, показывая, что недовольна.
— Чего ты зла?
— Отчего же зла, не зла, устала с дороги.
— Устала? Да как же ты устала, раз не торопясь ехала? — говорит он с усмешкой, а сам ест.
Вот тебе и на, вот и благодарность. Агнес летела, возницу замордовала, понукала и понукала его, как мерина старого и ленивого. Все бока и зад в тарантасе отбила, спала невесть где, ела непонятно что, жизнь ему в который раз спасла, и тут на тебе. Не торопилась!
Девушка аж рот раскрыла от такого. Готова заорать была, Ёган даже нахмурился и сморщился, ожидая визга, да тут кавалер улыбнулся, ложку бросил:
— Ладно, ладно, шучу, молодец ты у меня. — Поманил рукой: — Иди сюда.
Надо было бы ей посидеть, подуться, показать, что не собака она, которая к хозяину бежит, как только тот поманит, да не выдержала: господин позвал к себе, разве усидишь. Раскраснелась и пошла вокруг стола, и ничего, что его холопы смотрят. Пусть смотрят.
Подошла к нему, он обнял ее за талию, прижал к себе, по спине погладил, притянул ее головку, поцеловал в щеку и висок и хвалил:
— Умница ты моя. Спасла опять.
И по голове ее гладил.