— Дела мне нет, как там ее зовут теперь, отвечай, грамотна она?
— Грамотна, господин… Кажется. Да еще у нее и люди есть, которые грамотны, — мямлил трактирщик. Видно, про Рутт он совсем говорить не хотел.
— Чего ты, — говорил Сыч, — никак боишься бабу эту?
— Господа добрые, я и Вильму-то побаивался, а уж про госпожу Рутт и вовсе говорить не хочу.
— Боишься, подлец, — смеялся Фриц Ламме.
— Я бы на вашем месте тоже опасался, — чуть ли не плакал Руммер.
— Никогда ты не будешь на нашем месте, — заверил его Волков. — Говори, чего бояться, если решишь с Рябой Рутт связаться.
— Всего, господин, — трактирщик явно не хотел обсуждать ее. — Не невольте меня, добрые господа.
— Говори, дурак, на дыбе все одно скажешь, — заверил его Сыч.
Но трактирщик в ответ только жалостливые гримасы корчил и молчал. Волков повернулся к сержанту. Тот стоял и рассматривал что-то в темном углу, и взгляд его был такой отрешенный, словно все, что тут происходит, его вовсе не касается.
«Ишь ты, и этот боится Рутт, — подумал кавалер. — Что ж это за баба такая». Но Волков хотел знать, с чем он может столкнуться, и поэтому спросил у Гарденберга:
— Сержант, ну а ты что о Рябой Рутт думаешь?
Тот скривился и поглядел на свои пальцы, словно кто-то иглой ткнул в его руку. Так и разглядывал ее. Но кавалер ждал ответа:
— Оглох, сержант?
Сержант наконец собрался и произнес серьезно:
— Я ничего недоброго о госпоже Рутт сказать не могу, это достойная женщина. — Затем пояснил: — Да и неведомо мне о ней ничего. А что раньше было… Так я того и не помню.
Волков устал, сидел, смотрел на сержанта и понимал, что тот врет, думал разбить ему морду, но силы кончились. Две ночи спал мало, ел кое-как, откуда им взяться? Поэтому вздохнул только и, опираясь на руку Сыча, встал и сказал, кивнув на трактирщика:
— Этого в камеру, завтра продолжим.
А сержант вдруг поспешил за Волковым и на лестнице, догнав его, пока никого вокруг не было, заговорил тихо:
— Господин кавалер, вы уж не серчайте на меня, я по взгляду вашему видал, что осерчали, но вы съедете с города, а мне тут жить дальше, а с Рутт не забалуешь, сживет со свету в мгновение ока.
— И как сживет?
— Да разве мало способов? — шептал сержант. — Много, господин, много. Уж и не знаю, какой захочет употребить.
— Ну, к примеру, захочет меня сжить со свету. Людей лихих наймет?
— Нет, вас не отважится резать. Вас отравят, они ж все отравительницы. У каждой склянка с зельем завсегда под юбкой. Все отравительницы, все… А Рутт главная среди них, она первая стала купцов спаивать зельем до беспамятства, когда я еще только на службу подался.
Тут на лестнице появился Сыч, и сержант сразу же смолк.
Волков вышел на улицу, а там солнце, тепло было, весна надвигалась уже по-настоящему. День к концу катился, а улица забита возами и телегами так, что разъехаться на перекрестке не могли. Вдоль улицы бабы в чистых передниках выходили из свежевыбеленных, аккуратных домиков, выставляли на табуретках хлеба, колбасы, кренделя с солью и домашнее пиво. Недалеко от здания тюрьмы башмачник вынес целую доску с добротными башмаками. Дети бегали, ругались и скандалили, все были в хорошей одежде, но уже перепачканной в дорожной грязи. А бабы, расставив снедь на продажу, брали метлы и мели от своих домов сор на большую дорогу, под колеса бесконечных телег. Хороший город Хоккенхайм, богатый и трудолюбивый. Только вот захотелось Волкову отсюда уехать побыстрее. Больно уж странные дела тут творились. Не хотелось ему сгинуть тут, как купчишке какому.
Пришел Сыч, встал рядом, стоял, молчал, но недолго:
— Ну, экселенц, что делать будем? Думаю, Вильму и Ганса мы уже не увидим.
Волков понял, что это только начало разговора, хитрый Фриц Ламме заходил издалека. Кавалер смотрел на помощника, чуть улыбаясь и уже зная, куда будет гнуть Сыч. А тот, увидав усмешку на лице кавалера, замолчал, вздохнул обреченно.
— Что, тебе тоже страшно с Рябой Рутт связываться? — все еще улыбаясь, спросил Волков.