— Последний раз спрашиваю тебя ласково, приходила ли ты к жене столяра Раубе Матильде, говорила ей о том, что муж ее ходит ко вдове Вайс? Говорила о том, что денег нужно собрать, чтобы вдову Вайс извести?
— Дура она, — холодно отвечала мать кузнеца, — я ей сказала, что муж ее к вдове ходит, про деньги я ей ничего не говорила.
Волков глянул на жену столяра, та сидела, даже головы не подняла и взглянуть на Магду Липке боялась.
— Дура она, значит? — переспросил кавалер; теперь он был уверен, что эта Магда Липке точно причастна к делу.
— Так всем понятно, что дура она, — с вызовом говорила высокомерная женщина, — непонятно, чего это Святая инквизиция бабьими распрями занимается?
— Непонятно тебе? — спросил кавалер таким тоном, который и Сыч, и Ёган хорошо знали.
Даже Брюнхвальд глянул на Волкова с опаской. А тот, вставая из-за стола, обещал глупой бабе:
— Сейчас ты все поймешь. — И заорал: — Сыч, одежу с нее долой, на дыбу ее.
— Не посмеете! — взвизгнула баба.
Да куда там, Сыч и помощники его, только взглянув на кавалера, поняли, что ласки больше не будет, и стали раздевать Магду Липке. А так как она пыталась сопротивляться и оскорблять их, то платье на ней порвали, а саму голой тащили к дыбе по полу и били ее немилосердно. Вряд ли эта женщина прежде испытывала в жизни такой позор и подобное обращение. Затем, заломив ей руки, приподняли над полом так, что едва на цыпочках стояла она и орала надрывно от стыда и боли.
Сыч взял в руки кнут, глянул на Волкова. Тот поднял один палец, что значило один удар. Палач и ударил. Откуда только умения набрался. Ударил с оттягом, с щелчком. Конец хлыста лег как надо, от зада пошел к лопаткам, пройдя меж заломанных рук и оставляя кровавый рубец вдоль всей спины. Магда Липке заорала от боли, обмочилась, а потом умолкла. И в здании стало тихо-тихо.
Волков, уставший от галдежа, стонов и воя, аж зажмурился от тишины такой. Так хорошо ему сделалось, что провел он в этом состоянии, наверное, целую минуту, а открыв глаза, с удовлетворением отметил, что все бабы замолкли от страха и даже не шевелятся. Даже мать кузнеца не издавала ни звука, разве что носом шмыгала тихонечко. И монахи перьями не скрипели и не разговаривали.
Он встал размять занывшую ногу, подошел к висящей на дыбе женщине, взял ее за волосы, задрал лицо к себе и спросил:
— И где спесь твоя вся теперь?
Магда Липке не ответила, кряхтела только, так как руки ей веревка выламывала.
— Взрослая женщина, висишь тут голая, кнутом битая, в позоре и моче своей, — продолжал он, — а все оттого, что дура. Не она дура, — Волков кивнул на жену столяра, — ты дура. И это только начало. Сыч, расскажи ей, что дальше будет.
— Дальше будет тебе несладко, — обещал Фриц Ламме, — дальше будет тебе кнут, а если кожа сойдет, то сапог из сыромятной кожи: надену я его тебе и над жаровней греть стану, пока кожа тебе все косточки в ноге не переломает, ходить уже не сможешь. Или железо калить начну, тебе телеса им жечь — кочергу раскаленную в зад хочешь? Или, может, еще куда тебе ее засунуть?
Волков так и не выпускал ее волос, смотрел ей в лицо. И женщина простонала:
— Простите, господин.
— За что? — он уже готов был обрадоваться, но, видно, рано.
— За спесь мою простите, — с трудом говорила Магда Липке.
— Только за спесь?
— Только! — выдавила она.
Волков выпустил ее волосы и сухо сказал:
— Сыч, поднимай ее.
Помощники палача потянули веревку, ноги женщины совсем оторвались от пола, руки ее захрустели, и она истошно заорала.
А Волков поглядел на других баб, что в ужасе сидели на лавке и ждали своей очереди. Ему в голову пришла простая мысль.
Он подошел к толстой жене фермера, сильной солдатской лапой схватил ее за лицо, сдавил щеки крепко и, заглядывая ей в глаза, спросил:
— Она тебя подбила на клевету?
Он так крепко сжал ее лицо, что толстуха не могла говорить, только пыталась трясти головой в знак согласия.