— Господин, господин…
Он подвел ее к кровати, повернул к себе спиной, толкнул на кровать, поставил ее на колени на самый край, задрал подол и с удовольствием, не спеша, взялся за женский ее зад. Ее зад оказался не так хорош, как у Брунхильды, худая, и пятки ее черны, но ему сейчас было все равно. Он ее хотел, хотел и взял, не спеша и с удовольствием, а она так и повторяла тихо все время:
— Господин, господин мой…
После он завалился на кровать и лежал, а она поправляла платье, и даже в свете свечи он видел, как раскраснелись ее щеки.
— Дай мне кошель, — сказал он, указывая на комод.
Она подала, кавалер, не глядя, запустил в него руку и, не считая, вытащил кучу мелочи, меди и мелкого серебра, протянул ей. Марта схватила деньги, прижала к груди, поклонилась.
— Ступай, я спать буду, — велел Волков.
Но она стояла, не уходила.
— Чего? — спросил кавалер.
— Господин… — она волновалась.
— Ну чего тебе?
— Боюсь, госпожа Брунхильда теперь меня погонит, — наконец произнесла она.
— Не бойся, — пообещал Волков, — не погонит. — Она не уходила. Не верила. — Ступай, говорю, не погонит. Не жена она мне.
⠀⠀
По правую руку от архиепископа сидел его канцлер, приор брат Родерик. По левую — аббат монастыря Святых вод Ердана и казначей курфюрста брат Илларион. Напротив архиепископа расположился сам викарий Себастиан, нунций Святого Престола, глаза и голос Папы. А рядом с ним — мирской господин в дорогих одеждах и золотых перстнях, которого пригласил приехать на совет сам нунций, и был это не кто иной, как бургомистр и голова городского совета свободного города Фёренбурга магистр Шульц. Также за большим столом, покрытым драгоценной красной скатертью, сидело еще почти двадцать важных персон, двое из которых были воинского сословия, а остальные — князья Церкви: аббаты и епископы. Все, кроме епископа Вильбурга. Канцлер брат Родерик и его не обошел приглашением, да выслал его так, чтобы епископ Вильбурга непременно опоздал. Он и опоздал. Служки разносили кубки из серебра, ставили их пред святыми отцами и мирянами, разливали вино драгоценное, поставили такой кубок с вином и пред нунцием, однако тот, известный аскет, отверг вино, просил воды. Курфюрст подумал, что сей грубый жест ему в укор, назло, и еще больше невзлюбил нового нунция, уже думая, что предыдущий был не так уж и плох.
Потом приезжий викарий прочел короткую молитву, и все условности оказались соблюдены, медлить далее смысла не было, и брат Себастиан заговорил сразу о деле:
— Прискорбно говорить мне о том, но король и император длят распрю свою в благодатных землях, когда еретики и магометане рвут тела и души детей Истинной Церкви. И здесь, и в странах южных.
— То воздаяние нам за грехи наши, — со скорбью в голосе отвечал курфюрст.
— Верно-верно, — соглашался нунций и продолжал, — но долг Церкви по мере сил облегчать и так непростую жизнь детям своим.
— На том и стоим, — соглашался курфюрст. — Молимся за детей наших.
— Молитва — великая сила, но мир наш несовершенен, и порой кроме молитвы надобен и металл презренный, чтобы люди добрые и сильные духом не думали о пропитании семей своих и посвящали жизни свои и силы свои сохранению Столпа веры нашей, Святого Престола. И я со смирением прошу Ваше Высокопреосвященство принять участие в святом деле этом.
Курфюрст насупился и молчал, конечно, он знал, зачем приехал нунций, но не думал, что тот заговорит о деньгах сразу. Курфюрст взглянул на казначея, как бы давая ему слово, и брат Илларион, человек тихий и спокойный, заговорил:
— Казна земли Ланна пуста, только что императору было дарено сто семьдесят лошадей, война с еретиками опустошила нас.
— Неужто такая богатая земля и тридцати тысяч не соберет? — не верил нунций, начиная с завышенной суммы.
Архиепископ только усмехнулся, а казначей продолжал:
— Тридцать тысяч? Да мы и пяти не сможем собрать, текущие долги земли — сорок шесть тысяч, мы задолжали содержание своим добрым людям уже как за четыре месяца.
— Святой Престол рассчитывал на славную землю Ланн, — продолжал гнуть свое нунций. — Последний раз вы слали серебро после Пасхи, а сейчас уже Рождество миновало, может, брат Илларион изыщет хотя бы двадцать тысяч.
— Казна пуста, — со смиренной тихостью говорил брат Илларион. — И коли нет в ней серебра — так нет его, и не появится оно, пока таможенные сборы не придут, а придут они лишь по окончании зимы. С мужиков подати и с земель налог так и вовсе осенью будет, а то, что приходит от города, то даже и текущие наши нужды не покрывает. То, что с храмов идет, то мы вам сразу высылаем, присутствующие здесь отцы не дадут мне слукавить, люди поиздержались, торговли нет, ремесла только военные процветают, храмы нищими и страждущими наполнены, церковные казначеи жалуются мне на скудость свою, могу письма их показать, у меня их много. Святые отцы, — он обвел рукой присутствующих, — будут свидетелями моими.
Священнослужители кивали, соглашаясь со скудостью своей, но не рьяно и молча, никто не хотел встревать в распрю между курфюрстом и папой. Бог его знает, как еще все обернется. И то было мудро, ибо нунций влиятелен, и он продолжал давить на курфюрста:
— Неужто нет в такой богатой земле людей, что помогут курфюрсту серебром, слово Вашего Высокопреосвященства стоит дорого, по слову вашему ссудят вас любыми деньгами.