— Сами? Да на чем же?
— На пекаре твоем. Он от тебя совсем сомлел, — говорила Агнес с едва скрываемой завистью, она тоже становилась взрослой, — телегу с лошадью наймем, а пекарь твой с нами поедет. Поговори с ним, поедет, сможет?
— Поманю, так пешком побежит, — надменно сказала Брунхильда и, отбросив шитье, стала расчесывать волосы. — Сегодня придет — и поговорю.
Агнес кивала:
— Пообещай ему, что давать ему будешь всю дорогу, что он с нами будет.
— Да уж не учила бы ты меня, — высокомерно заявила красавица.
— Нет, ты ему пообещай, — настаивала Агнес, — а то не согласится.
— Ладно, ладно, — сказала Хильда, лишь бы девочка отстала.
А та сидела рядом, смотрела, как красавица расчесывает волосы.
— Ну чего еще-то? — спросила Брунхильда, подвязав свои роскошные волосы лентой.
— Надо будет взять у господина стекло, — твердо заявила Агнес.
— Так я и знала, а говоришь, что ты не блаженная, а ты блаженная, только и думаешь, как в шар пялиться. А потом придется валяться без сил день с ночью. А глаза твои косые будет ломить… Вот не плачься мне потом.
— Да дура ты, я для дела. Только чтобы знать, что с господином случится. И с нами. И с тобой.
Брунхильда помолчала. Потом сказала:
— Ну так иди да возьми, он целыми днями шастает где-то. В покоях его никого. Чего проще-то.
— Боюсь я, — покачала головой девочка, — вдруг поймает или прознает как. Накажет или выгонит.
— А меня не накажет?
— Да кто из мужиков тебя-то накажет? У них для тебя только одно наказание — ляжки тебе раздвинуть. О том только и мечтают, — усмехнулась Агнес.
Брунхильде польстили эти слова, она помолчала для важности и потом сказала:
— Ладно, возьму для тебя шар.
— И с пекарем поговори, — напомнила Агнес.
— Поговорю. — Красавица скинула рубаху из полотна, стала надевать батистовую, потом глянула на девочку. — А что ж ты свой батист не носишь?
— А мне и не перед кем, — отвечала Агнес.
⠀⠀
Все завертелось, дела пошли, деньги улетали с неимоверной быстротой. Несмотря на свою прижимистость, Волков не жалел их.
Отряд собрался немалый, пришлось докупить пару телег и четырех меринов, только после этого он смог взять все, что считал нужным. Бочки с уксусом и сарацинской водой, провиант для людей, фураж для лошадей, дешевые рабочие перчатки и рукавицы, которые монах с попом скупили аж сорок пар. Он тратил свои деньги, хотя не получил еще письмо от епископа, который благословил бы лишние траты и дал обещание их возместить. Даже если бы епископ не возместил их, кавалер не расстроился бы сильно. Он был уверен, что в случае успеха вытрясет из епископа деньги. А в случае неудачи… Он все время думал о неудаче. Эта мысль приходила к нему с пробуждением, изводила весь день и не покидала, пока он не засыпал. Он все время вспоминал солдата из отряда корпорала Литбарски и его слова о чуме. Тот солдат был прав.
С чумой Волков соприкоснулся лишь мимоходом, во время южных войн, она быстро прошла мимо него на север, выжгла, засыпала трупами один портовый город и ушла. Его рота вошла в тот городок, чтобы в порту принять с корабля ядра, и порох, и картечь, необходимые для осады. Город был тих и пустынен, и даже весеннее солнце не избавляло солдат, шедших по нему, от гнетущего ощущения смерти. Это ощущение начиналось с запаха. Неистребимый, не выдуваемый весенним ветром запах мертвечины, старой падали, что клубился вокруг черных пятен на мостовой и черных луж, над которыми роились мухи. Молодой солдат Ярослав Волков уже давно знал этот запах, так воняли рвы у крепостей, переживших штурм, или большие поля под солнцем, где недавно еще насмерть рубились люди. Но под крепости и на поля сражений нобили сгоняли мужичье, чтобы похоронить мертвых. Непримиримые враги устраивали на время похоронных работ перемирия, а тут никто мертвых не хоронил, и они лежали неделями в домах и на улицах, превращаясь на солнце в скелеты и черные зловонные лужи, в которых пировали тысячи разнообразных червей.
И тут солдаты увидали того, кто убирал мертвецов в этом городе. На одной из улочек, что пересекала главную дорогу, стоял приземистый человек. Был он в кожаном переднике до земли и с лицом, замотанным тряпкой до глаз. Человек глядел на солдат, а его руки в огромных рукавицах сжимали палку в восемь локтей с большим крюком на конце. Перед ним, на мостовой, лежал труп в грязной, с черными пятнами, одежде. Убирающий мертвецов был худ, но его багровая с буграми и кровоточинами шея оказалась примерно толщиной с ляжку крепкого мужа. Шире его головы.
И тут «труп» вдруг попытался согнуть ногу в колене. Пошевелил рукой. Мужик с крюком это заметил, он ткнул беднягу торцом своего орудия, для острастки, а потом зацепил его крюком под мышку и поволок прочь, прилагая усилие, еще живого, по мостовой. Уже к вечеру рота молодого солдата покинула этот город, сопровождая сорок шесть подвод с пушечным припасом.
По молодости Волков почти забыл эту картину, а теперь вспоминал и вспоминал. Теперь он понимал, что от чумы нельзя отбиться и договориться с ней нельзя, и в плен сдаться тоже. От чумы можно было только бежать, а вот бежать от нее он как раз и не собирался. Он собирался идти в нее. И вести за собой людей.