— Да, монсеньор, сие будет разумно до тех пор, пока мы не узнаем планов добродетельного епископа Вильбурга.
Архиепископ поглядел на приора тяжелым взглядом и произнес:
— А напомни-ка мне, сын мой, ты ж хорошо помнишь все цифры, когда в последний раз еретики стояли под стенами нашего города, сколько добрых людей прислал нам епископ Вильбурга?
— Кнехтов более тысячи человек, монсеньор.
— С добрым ли оружием были они?
— С добрым оружием, монсеньор. И с хорошим обозом.
— А ленных рыцарей, а других всадников он присылал?
— Присылал, монсеньор, всех рыцарей числом двадцать два, все были с ратными людьми и с холопами. И кирасир более шестидесяти. И от личной охраны епископа жандармы были, семь копий.
— Личной охраны семь копий, значит, от него, — задумчиво повторил курфюрст Ланна, — это все?
— Еще шестьдесят арбалетчиков и шесть двадцатифунтовых кулеврин с огненным запасом. А еще казна пришла от него. Шесть тысяч золотых дукатов, — без запинки выпалил приор.
— А посильна ли помощь эта была, мог ли дать епископ Вильбурга больше?
— Помощь удивительна была для столь небогатого епископства, удивлялись мы все, как благочестивый епископ Вильбурга смог собрать такую рать и столько денег. Думаю, что он отдал все, что у него имелось.
— Угу, угу, — архиепископ смотрел на своего канцлера, — значит, ты помнишь про помощь брата моего и тут же предлагаешь мне отказать вернейшему из подданных моих, брату моему, да еще и посадить под замок человека, что славен подвигами своими?
— Я пекусь о добром имени вашем, монсеньор, боюсь, что богобоязненный епископ наш и его добрый человек свершат то, что упреком будет имени вашему и Имени Матери Церкви нашей.
Взгляд архиепископа становился все тяжелее, и от того на душе приора становилось горько.
— После индульгенций нам бояться упреков не нужно, хуже уже ничего не будет, — архиепископ опять помолчал, размышляя, потом заговорил: — Рано я доверил тебе столь ответственный пост, рано. Да больше и некого поставить, обмельчал народец после такой войны. Нет тонких людей. Давно их не вижу.
Брату Родерику были обидны слова курфюрста. Стоял, теребил четки, глаза в пол. Но, проглотив обиду, глянул на господина своего и спросил:
— Так как же мне поступить, монсеньор?
Курфюрст молчал, глядел на свои завернутые в полотно ноги. Видимо, боль донимала его. Наконец он произнес:
— Головореза моего братца лучше бы убить тихо, да что это даст, братец мой неугомонен. Нового найдет и уже без нашего ведома дело продолжит, сейчас головорезов много вокруг рыщет. За всякую работу берутся, лишь бы платили. А то, что братец воровство затеял, любой скажет, кто его знает. Не может он без воровства и свары. И что имени моему будет укор от дел его, тоже любой скажет, кто его знает. Мы сами деяниями своими даем еретикам палку, которой они и бьют нас. Головорезу достоинство дадим, послезавтра, раз брат просит, медлить не будем. В кафедрале, после утренней мессы, пусть соберутся все мои добрые люди, не менее капитанов, из тех, что сейчас в городе есть… Пусть придут комтуры и божие дворяне тоже. Разошли приглашения. Пиши им, что доброму человеку за дела его даруют звание кавалера. Проси быть.
— Неужто он достоин такой чести, что лучшие ваши люди должны собраться? — спросил канцлер удивленно.
Архиепископ посмотрел на него как на неразумное дитя:
— Брат мой и другие дети мои должны знать, что любая просьба их будет исполнена мной со всеми подобающими мелочами. А иначе, коли буду недостойным сеньором, как мне призывать вассалов, детей моих, под знамена свои?
— Так, значит, мы не станем чинить препятствий добродетельному епископу Вильбурга? — спросил приор удивленно.
— Узнай, что задумал он, и поди прочь, устал я от тебя, — архиепископ махнул рукой.
Приор поклонился так низко, что снова почувствовал едкий запах мази, которой лечили ноги курфюрста. Он вышел из покоев и почти бегом кинулся в свою приемную.
— Молод, глуп, а где взять лучше? — вздохнул архиепископ себе под нос.
А приор добежал до своей канцелярии, где его ждал монах в тишине и одиночестве. Тот сразу понял, что произошло что-то из ряда вон выходящее, но сказал на всякий случай:
— Монсеньор, ужин давно ждет вас и гостья тоже.
— Гостью гони, не до нее мне сейчас, вино и сыр вели сюда принести. И человеку нашему скажи, что удваиваю плату, пусть от головореза приезжего не отходит, пусть всех своих людей соберет и выяснит, что за дело затеял вильбургский вор-епископ.