Читать книгу «Эйзен: роман-буфф» онлайн.
Напротив, именно снимая “Б.Л.”, Эйзен вновь поверил в себя. Религию, что некогда формировала искусство, он попрал её же оружием — иконами, нимбами, вознесением умерших и освящением живых — и выбросил-таки Христа на помойку. Ну не мастер ли? Или уже — Мастер?
И вдруг — крах. Почему? За что? И нет ответа.
У Бабеля есть, а у Эйзена — нет. Как не было ответа у Дзиги — почему запретили его фильм. Как не было ответа у Мейера — почему закрыли его театр. Как не было ответа у Эрдмана — почему сослали в Сибирь. Как мало всё же автор знает о собственных детищах!
Нет, Сибири Эйзену не вынести.
Или всё же — да? Существует ли вообще нечто — событие или обстоятельство, — которое бесхребетнику Эйзенштейну было бы невмоготу?
Существует. И ходить за ответом далеко не надо. Эйзен жив, пока снимает кино, и жизнь его — в бобинах с целлулоидом, в кристаллах серебра на тонкой плёнке. Всё, что останется от Эйзена, — квадраты кадров из летучего металла, столь хрупкие, что уничтожить их может и младенец. Оцарапать ногтем или ножом — подойдёт любой, даже тупой столовый. Порезать или смять в кулаке. Бросить в огонь или воду. Или всего-то — подставить солнцу и засветить… Способов покончить с Эйзеном — без счёта.
Некогда, покидая Мексику и свой незавершённый фильм, он рисовал одну за другой сцены убийства — топором, пикой, мечом или ядом, — воображая себя на месте убиенного. Тогда и помыслить не мог, что убить художника много проще — достаточно убить его дитя. А теперь узнал.
Плёнки “Б.Л.” смыли за двадцать минут. “Стачку”, “Броненосца” и “Октябрь” смоют за час — все три ленты совокупно. А не захотят возиться со смывом — кинут в печь, картины сгорят за минуту. Фильмы прекрасно горят, быстрее бумаги и ярче хвороста.
Нынешний страх, что сжимает сердце, — страх-клещи, страх-теснота — боязнь ли это за себя или за свои картины?
Эйзен вертится в мокрых насквозь простынях и не может понять. Как не может уже ни пить, ни есть, даже встать с постели. Не может ни прогнать этих назойливых женщин — то Перу, то Телешеву, то Мама́, что нависают над его беззащитным телом и мельтешат по комнате, — ни заснуть накрепко, ни проснуться от вязкой дрёмы, что владеет им вот уже которую смену света и темени за окном. Ни упасть на пол — и разбиться вдребезги. Ни остановить дыхание — и задохнуться. Ни направить сознание куда-нибудь ещё, кроме бесконечных фантазий о собственной смерти.
■ Мир оскудел. Это Эйзен понял в первые же мгновения после выхода из заточения.
Вытащил его Тис — просто вошёл ранним утром в квартиру (дверь отчего-то оказалась не заперта), достал из гардероба и бросил другу в руки пиджак с брюками: одевайтесь. Эйзен и не сопротивлялся.
Сколько он провёл взаперти? Месяц? Два? Год?
Ведомый Тисом, выковылял из квартиры, прошаркал послушно по ступеням (спускаться отчего-то было трудно, словно не вниз шагал, а карабкался на крутой холм) и вывалился из подъезда прямо к сияющей эмке. Плюхнулись в кресла и покатили. Куда, Эйзен и не спрашивал.
— Сейчас вам раз двести сообщат под разными соусами, что вид у вас дерьмо, — сказал Тиссэ. — Вы уж постарайтесь наплевать, ладно?
— Если и дерьмо, то крепко слепленное — кому попало не укусить. Я весьма сносно себя чувствую.
И это — правда. Руки-ноги шевелятся, глаза-уши видят, и даже язык вполне себе ворочается меж зубов, остроты несмешные слагает.
А вот с миром что-то произошло: в нём стало меньше и красок, и предметов, и резкости, и движения — всего меньше. И звуков почти не осталось, только самые громкие. И запахи исчезли. Мир теперь — выцветшая фотография или слабое воспоминание, лишённое всяких подробностей и нюансов толкования.
Нет, зрение у Эйзена в полном порядке — в состоянии различить хоть надпись на фронтонном транспаранте (“Ура Первомаю!”), хоть пересчитать пионеров, с барабанами марширующих по тротуару. И слух работает прекрасно: сквозь рокот мотора может поймать и барабанную дробь, и “Интернационал” из распахнутого окна, и “Песню о встречном”, что тихо насвистывает Тиссэ. И даже обоняние умеет поймать из воздуха аромат распускающихся почек вперемешку с газолиновым выхлопом. Но всё это совокупно — только если очень захотеть. И очень постараться, и не отвлекаться, и напрягать, напрягать изо всей силы глаз, или ухо, или ноздри и весь свой чувственный аппарат, как боксёр напрягает мускулы перед решительным рывком.
Если же просто катить по Воробьёвым горам, развалившись в автомобиле, то ничего этого нет — ни Тиссэ рядом, ни пионеров снаружи, ни первого майского дня, и ни Воробьёвых гор, и ни самой Москвы, что лихорадочно готовится к демонстрации.
А что же есть? Есть чёрное шоссе. Есть он, Сергей Эйзенштейн — ещё не достигшее сорокалетия немощное тело и такой же слабый дух, что катит по этому шоссе. На обочине, где-то далеко позади, — разбитая хрустальная громадина мексиканского фильма. Ещё одна громадина — разъеденного щёлочью “Бежина луга” — также позади, но чуть ближе. А впереди, в тумане, проглядывает еле что-то большое — то ли тёмное, то ли светлое, то ли высокое, а то ли широкое, но, несомненно, очень большое. Новый фильм? Новая книга? Или так — словно огромный пустой вокзал — выглядит конечная станция? Это всё, что есть. Больше ничего и не существует.
Да, кажется, шоссе это довольно извилисто и пролегает через лишние и даже мешающие местности — по Замоскворечью, Якиманке, убранным алыми флагами набережным, — но Эйзен едва различает пейзаж. Как едва различает и населяющих пейзаж людей, коней, голубей, автомобили. И даже тот, в котором они едут, и даже говорящее что-то лицо Тиса — всё это лишнее, всё мешает. Всё — пыль, скорлупа, труха прошлого.
Как же оскудел мир! Или это он, Эйзен, состарился вконец?
— Приехали!
А приехали они ни много ни мало на Красную площадь. Она вся сейчас — кипящее море: люди, знамёна, музыка, машины, крики и смех — всё бурлит, предвкушая парад. Но бурление, что глушит и слепит остальных, для Эйзена всего-то далёкий рокот. Не запоминает ни единой детали (и когда Мама́ будет страстно расспрашивать вечером о главном событии страны, он затруднится описать хоть что-либо). Даже не взглядывает на тех, кто подбегает здороваться; а их дюжины, и все действительно заботятся — кто ласково, кто ядовито — о больном виде прибывшего.
Тиссэ волочёт его куда-то — через толпу, через кордоны милиции и заграждения, и Эйзен покорно даёт себя волочь. Вынырни они через минуту не к Мавзолею, а к Эрмитажу — или к Дюку, или к Софийскому собору, или к белокаменной казанской крепости, — Эйзен бы не удивился. Но они оказываются недалеко от Спасской башни. Здесь, под сенью гранитных стен, выстроен подиум для кино- и фотокамер. На него и взбираются оба.
Странного вида гражданина — с небритой мордой и сомнамбулическими глазами — милиция не хотела было пускать. Но предусмотрительный Тиссэ достаёт из кармана и разворачивает перед стражниками недавнее “Кино” с портретом режиссёра. Те, сличая две физиономии — одну на мятом газетном листе, а вторую наличную, с мятыми щеками, — пропускают-таки.
Ох, недаром притащил Тис друга именно сюда, на главную пресс-точку, откуда обозревается всё грандиозное действо и где сам Эйзен как на ладони, — лошадиной дозой впечатлений и внимания хотел взбодрить. Однако выходит обратное: присев на ящик из-под камеры (стоять нет сил ни минуты), Эйзен окидывает взором оскудевший мир — и не видит ничего.
Тиссэ и другие корреспонденты уже крутят ручки аппаратов, уже дрожит воздух от маршей и многократного “ура”, и кипящее людское море то приливает ближе, то отливает, а Эйзен так и не может ничего различить. Всё слилось и сплавилось в большие потоки — и железо, и ткани, и человеческие организмы — не разъять глазами. И единственное, что можно разглядеть, — это цвета.
Всего три цвета составляют пространство. Чёрный — цвет-почва, цвет-основа. Из него всё растёт, начинается — и в него же возвращается умирать. Чёрного вокруг больше всего. Эйзену остаётся только гадать, что именно придаёт картине такое обилие черноты: земля, тени, людские одежды (может, и чернота душ, хотя вряд ли он умеет видеть её даже новым своим зрением). Чернозём на плакатах, уголь и руда. Много чёрного в стране, и много — сегодня на параде.