Читать книгу «Эйзен: роман-буфф» онлайн.
Любую тему или фабулу он помещал в советскую систему координат, где на одной оси — пороки в наивысшей мере: мидасова жадность, звериная жестокость и тирания власть имущих. А на другой — достоинства (таких же превосходных степеней): бедняцкое братство и инстинкты свободы. Крест, на котором распинался любой сюжет и который явственно проступал сквозь сплетения мыслей и бурление драмы. Две краски, чёрная и белая, что только притворялись палитрой. Если же консультанты пытались выдернуть одну из осей — ту, что с коммунистическими идеалами, едва ли понятными в западном обществе, — сценарий окрашивался в беспросветную черноту.
У любого художника есть в душе невидимая опора — на ней и стоит, созидая. У кого-то — вера в красоту. У кого-то — в Бога. У иных — в прогресс и сияние разума, верховенство права и справедливость. Опоры эти кажутся различными, сводятся же под самой последней чертой к единому знаменателю — вере в человека.
А у Сергея Эйзенштейна — поразительное дело! — единственной опорой оказалась идеологическая. Вынь её — именно это и пытались делать голливудские script doctors — и останется от сценария одна сюжетная скорлупа.
Причины отказа Paramount придумала лестные: геркулесов замах идей и вытекающая неподъёмная дороговизна. Но Эйзен-то понимал, что бюджет — всего лишь повод. Он-то чувствовал, что все его последние сочинения — “скульптуры из проволоки”, без тёплого биения жизни. Что придумки его неглотаемы и встанут костью поперёк горла любому зрителю. Что и он, и его тексты непримиримо чужды “фабрике грёз”.
Ребёнком он не умел рисовать ничего, кроме смешного. Неужели теперь, уже взрослым, не умеет снимать ничего, кроме советской истории? Её дыхание всегда наполняло фильмы лучше любого настоящего. Неужели это дыхание стало и допингом, без которого художник Эйзенштейн так и не научился обходиться?
Увы, он не умел рассказать не то что о сложности мира, а даже о добыче презренного металла в Калифорнии. Не то что о хаосе и гармонии — а даже о смыслах, внятно изложенных романистом на страницах книги. Даже освобождённый от цепей советской Истории, он не мог рассказать ни о чём ином, кроме неё. География прожитой жизни определяла сознание гораздо сильнее, чем Эйзен мог предположить.
Вскоре Paramount разорвала неудачный контракт и купила русской троице обратные билеты, на этот раз через Тихий океан. Обогнув земной шар, истратив пятнадцать месяцев жизни и прорву государственной валюты, несостоявшемуся star director предстояло вернуться в Советский Союз — без нового фильма.
■ — А вы не думали снять что-нибудь в Мексике или на Багамах? Фридрих Мурнау нынче снимает в Полинезии, и говорят, получается неописуемо.
Эйзен уже и не помнил точно, кто первым задал этот вопрос. Был разгар party, посвящённой его скорому отъезду. Пара дюжин бездельников и бездельниц Лос-Анджелеса — не первой величины, а всего-то второго и третьего ряда — собрались надуться халявным шампанским и заодно поглазеть на скандализованного красного режиссёра.
Вряд ли кто-то из присутствующих знал, какие фильмы сделали коротышку русского известным на родине. Здесь, в Калифорнии, его запомнят благодаря чёрной кампании, что вот уже пару месяцев не сходит с газетных полос, под громким девизом “Эйзенштейн — посланник ада”.
Политиканы-консерваторы, опасаясь тлетворного влияния коммунизма, раздули пожар умело: начали с открытых писем в Paramount, затем наводнили Голливуд соответствующими брошюрками, а под конец добились и специального заседания комитета Фиша. Расследовали ни много ни мало коммунистическую деятельность в Калифорнии — разумеется, с широким освещением в прессе. И нынче каждый в Лос-Анджелесе, кто умеет читать, был в курсе: лохматый еврейчик из Советского Союза, невзирая на белозубую улыбку и fluent English, — очевидная красная угроза. В его фильмах рекою течёт кровь невинных, а озверевшие матросы и пролетарии хлебают её денно и нощно, закусывая блинами.
Игристого на вечеринке было вдоволь (как жаль, что Эйзен не умел пить, а уж тем более надираться до беспамятства!). На героя программы таращились с неприкрытым любопытством, как на экзота саламандру в террариуме: неудачливых режиссёров в L.A. хоть пруд пруди, а вот настоящих Soviets, да ещё таких жестоких, да ещё таких обаятельных…
Делали вид, что сочувствуют несостоявшемуся проекту. Что сожалеют о предстоящем отбытии. И что надеются на скорое возвращение. (Из этих обязательных пунктов состоял каждый второй светский трёп в Лос-Анджелесе.)
— Так вот, вы не думали снять что-нибудь в Мексике?
— Думал. Мексика — моя любимая страна.
Конечно, он врал. Прошедшие полгода надрывал мозг — искал зацепки, лазейки, шансы для будущей картины. Знакомился со всеми, влиятельными и не очень, старался обаять всех. Смешил, откровенничал, играл в теннис: с миллионерами картофельными (из Айдахо) и кукурузными (из Айовы), стальными (Иллинойс) и нефтяными (Пенсильвания). Готов был мчаться хоть на Аляску (“Вы же понимаете, сэр, никто не снимет снег лучше режиссёра из России”), а хоть и в Майами (“Я вырос на море, сэр, и морская вода у меня в крови”). Но за пределы Штатов его фантазия не вырывалась.
И зря. Зачем толкаться в толпе конкурентов, когда по соседству — гигантский фронтир, без единого деятеля кино на два миллиона квадратных кэ-мэ?
Случайная реплика случайного small talk — последняя соломинка утопающему. Эйзен вцепился в неё с отчаянием обречённого. Ретировавшись с авансцены и оставив на растерзание публике Тиса с Григом, он заперся в кабинете хозяина и принялся за звонки. Время близилось к полуночи; в L.А. — разгар трудового дня.
Задачи было всего две, и обе — для супермена: найти деньги и получить согласие “Совкино”.
— Какая к чёрту Мексика?! — не понял куратор Эйзена в Америке, директор советского “Амторга”.
— What the hell do you want in Mexico?! — почти дословно спросили и прочие собеседники, от Чарли Чаплина до знакомых толстосумов.
Тут уж Эйзен расстарался. “Амторгу” он спел про колоссальное политическое значение страны, с которой недавно были разорваны отношения, к явному неудовольствию Союза. Чарли — про немыслимую красоту джунглей, что дадут фору любым полинезийским экспериментам Мурнау. Ещё кому-то — про недооценённый рынок Мексики: двадцать миллионов потенциальных зрителей — шутка ли! А ещё — про грядущую славу основоположников мексиканского кино. А ещё, и ещё…
Когда через три часа телефонного соло он иссяк и опустился-таки в кресло (обнаружил, что всё это время расхаживал по кабинету, волоча за собой аппарат с проводом), телефон затрещал сам.
— Меня зовут Эптон Синклер, — сказала трубка. — Я слышал, у вас большие трудности. Также я слышал, что вы хотите снимать Мексику. Думаю, мы найдём финансирование. Трёх месяцев и тридцати… нет… двадцати пяти тысяч вам хватит?
Эйзен понятия не имел, много это или мало. А также что́ за картину собирается делать, по какому сценарию и в какой именно точке восхваляемых им двух миллионов квадратных кэ-мэ.
— Конечно, — заверил без промедления.
Через неделю был создан “Трест мексиканского фильма” и общими усилиями пайщиков собрана заявленная сумма. Эйзен же подписал контракт, по которому за ним оставалась полная творческая свобода, а за супругой Синклера — права на все черновые материалы и смонтированную ленту. Заветное слово “свобода” было, пожалуй, единственным, что Эйзен прочитал в договоре.
— Мистер Эйзенштейн, а правда ли, что в России расстреливают за неудачные фильмы? — спросила миссис Синклер, пряча подписанные бумаги в модный клатч.
— Да, — ответил он серьёзно. — Но мы же не в России.
■ Мексика пахла свободой и солнцем.