Читать книгу «Эйзен: роман-буфф» онлайн.
Рорик не ответил, и Лёля не решилась настаивать. Но и затягивать молчание было опасно.
— Я ещё не видела последние вырезки. Когда ты вернёшься к работе, я бы законспектировала для себя самые удачные статьи. Подскажешь какие?
И снова — тишина в ответ. Шмыгая носом, сын переминался с ноги на ногу — то ли вспоминая содержимое альбома, то ли не зная, как выйти из затруднительного положения.
— Может, пойдём обратно в постель? — заволновалась Лёля. — Ты босой, застудишься стоять.
— Хочу стоять тут.
— “Эйзенштейн стоит на своём, являя миру всё новые возможности его излюбленного монтажа и, подобно фокуснику, вытаскивая из шляпы удивительные творческие формулы”… Это Vorwärts или Deutsche Allgemeine?
— Ни то и ни другое. Не старайся так, мама, я всё равно не отойду от окна.
— И не надо! — обрадовалась Лёля, уловив сомнение в капризном сыновьем голосе. — Я всё принесу сюда.
Она резво вскочила с ковра и принялась сооружать уют для упрямца: подтащила к окну и кушетку-рекамье, и одеяло с кровати, и пару подушек. Усадила сына, закутала с ног до головы, облокотила о стену. Одну подушку подложила под спину, вторую под ноги. Всё это время Рорик не выпускал из рук штору — так и остался сидеть, сжимая её край и впуская в номер толику дневного света. И не сопротивлялся.
— Фраза про фокусника — из Frankfurter Allgemeine, — произнёс как ни в чём не бывало, когда Лёля перестала суетиться. — А законспектировать из последнего можешь всё, там каждая статья достойная.
— Это замечательно! — обрадовалась она ещё больше. — Сейчас и убедимся.
Метнулась из номера — забрала у дремлющего в кресле Александрова альбом и велела сообразить какой-нибудь еды для пациента, пожиже и потеплее. Сама же устроилась ещё на одной подушке у сыновьих ног и, подставляя страницы с вырезками под солнечные лучи, скупо сочащиеся из портьерной щели, принялась за чтение.
Юный гигант юного советского кино… Алхимик от искусства с красным знаменем в руке и именем Революции на губах… Первопроходец коммунистического пути в кинематографе…
Каждая фраза и каждый эпитет были для больного — лучшая пища и лучшее лекарство. Даже в плотном сумраке Лёля различала, как расслабилась посадка сына и раскованнее стали движения; он был уже не застылый мышечный комок, а свернувшийся калачом котёнок, что нежился в одеяльном коконе. Слышала, как свободнее и глубже стало дыхание. Спокойнее и ниже голос — когда сын изредка ронял замечание или просьбу. “Умеют же французы напустить пафоса, верно?” “Советский журналист никогда так ядрёно не завернёт — пороху не хватит”. “Перечти ещё раз, пожалуйста”.
И она перечитывала — с упоением, по второму и третьему разу. И декламировала особо удачные абзацы, как поэзию, а некоторые фразы даже распевала наподобие песенных строф (благо её контральто с годами не утратило глубины и густоты).
Она сбросила наконец туфли, что сжимали ступни вот уже вторые сутки. Расстегнула ворот платья, ослабила пояс. И сама не заметила, как перестали ныть колени. И поняла, что усталость кошмарного вчерашнего дня испарилась безо всякого следа. Что в перерывах между чтением они с сыном болтают и хохочут, как в почти уже позабытые беззаботные рижские годы.
Лёля знала, что идиллия скоро закончится — у Рорика ничего не бывает надолго, особенно эмоции. Но этими короткими часами счастья, что ей отпущены: полное взаимопонимание с сыном, все чувства в такт и смех в унисон, — этим драгоценным временем она хотела насладиться сполна. И наслаждалась.
Ломать, революционизировать всё, что есть ветхого, старого в искусстве, — наш долг. И мы обязаны крикнуть Эйзенштейну: да здравствуешь ты как первый революционный режиссёр кино!.. Ценю светлую голову Эйзенштейна и мускулистые ноги его творческого метода — на них отныне стоять не только отечественному, но и мировому киноискусству… Только благодаря новатору Эйзенштейну наш советский кинематограф заимел, наконец, собственную физиономию…
Некоторые статьи не имели начала или обрывались на середине — видно, Рорик обрезал недостаточно лестное. Некоторые были в двойном экземпляре: копии аккуратно подклеены одна поверх другой таким образом, что первую легко отсоединить, не повреждая вторую. Верхняя предназначалась для матери. Так повелось у них давно, ещё с первых альбомных страниц. Увы, копий-двойников было мало — достать западную прессу сложно, приходилось переписывать от руки.
Я отвык раскаляться радостью докрасна, чтобы в достаточной мере оценить работу Эйзенштейна, но вот смотрю на экран — и пламенею восторгом… Этот фильм инсценирован гением… Вся пишущая, сочиняющая, творящая Европа — ничто перед этим гимном!
Принесли манную кашу. Лёля кормила сына с ложечки, облизывая ложку за ним и пальцем снимая капли каши с его подбородка и щёк.
После завтрака Рорик задремал и выпустил-таки из рук портьеру, что упрямо сжимал с утра. Лёля обложила спящего ещё подушками, чтобы уберечь от падения во сне, приняла душ и постирала Рориково грязное бельё, что со вчерашнего дня валялось у подножия ванны.
Свежая и бодрая от умывания и радостей последних часов, вышла она ненадолго в коридор, чтобы успокоить бессменного дежурного Гришу и всех, кто продолжал толпиться у двери (толпа со вчерашнего дня не уменьшилась, а только выросла). Сообщила, что душевное состояние больного уже не внушает опасений. Как доказательство предъявила пустую тарелку из-под каши. Александров и Тиссэ в благодарном порыве целовали ей руки — одновременно, один правую, а другой левую, склонившись по обеим сторонам, словно два влюблённых кавалера. Она рдела от смущения, сжимая их большие и твёрдые ладони в своих маленьких и мягких, — не слишком долго, но и не слишком коротко, чтобы сполна прочувствовать трепетную минуту, — и вернулась в номер к сыну.
Тот уже проснулся. И они снова читали — сперва до обеда (картофельное пюре с размятыми диетическими тефтелями), а после и до ужина (сочный говяжий шницель, отнюдь не диетический и вовсе не размятый, а всего-то разделанный на крупные куски).
Перед сном Рорик позволил поднять себя с кушетки у окна и отвести в кровать. Лёля надеялась, что сын опять захочет спать в обнимку, но не случилось. Он разлёгся посередине постели наискосок и весьма вольготно, закуклился в одеяло и затих. Ей же оставалось только примоститься сбоку, на самом краю перины, а ноги укрыть гобеленовой накидкой (второго одеяла в номере не было).
— Спокойной ночи, мой дорого… — начала она говорить, но не успела закончить.
— Ты навёрстываешь то, чего не делала в моём детстве, — перебил он.
То ли спрашивал, то ли утверждал.
И Лёля поняла, что сын идёт на поправку, а её время — вышло.
■ Впереди была самая тяжёлая, но и необходимая часть лечения: сепарация.