Читать книгу «Река течет через город. Американский рейс» онлайн.
— Ну конечно, сумею.
— А то вы как-то чудно выглядите, — говорит он.
— Мне делали операцию, и я еще не совсем оправился после нее, — объясняю я.
Наверное, он смотрел на меня всю дорогу в зеркало и теперь предупредительно открывает мне дверцу; я выползаю наружу и с трудом распрямляюсь.
Поднимаюсь по ступенькам, из вестибюля выходит швейцар и открывает мне двери. Я здороваюсь с ним, и он идет следом за мной к гардеробу, справляясь по дороге о моем самочувствии; я говорю об операции и о воспалении; он принимает у меня пальто и вешает его на крючок.
— Ну а что слышно здесь? — спрашиваю я.
— Проказы все, все проказы, — ворчит он и идет впереди меня к стеклянной двери, а потом по коридору до моего бывшего кабинета.
Швейцар открывает своим ключом дверь и, придерживая ее, пропускает меня в кабинет.
— Мы тут порядок соблюдаем, ждем вас, господин профессор, — говорит он.
— Хорошо.
— Дверь так оставить, открытой? — спрашивает он, стоя в коридоре.
— Да, пусть так будет, — говорю я.
Он закрепляет дверь внизу и уходит; я сижу за письменным столом и разглядываю комнату и вид за окном; шаги швейцара затихают вдали; а я все сижу, пытаясь вспомнить, где лежат те материалы, за которыми я приехал.
Отпираю ящики и выгружаю их содержимое на стол. Потом встаю, подхожу к шкафам и достаю оттуда папки с бумагами. Я собираю все это в одну общую кучу и начинаю просматривать бумаги, откладывая в сторону нужные; отобрав все, что касается моих исследований, кладу в портфель.
Долго сижу над этой грудой бумаги и отдыхаю. По коридору проходят люди, но в кабинет никто не заглядывает. Я жду.
Достаю из верхнего ящика записную книжку и звоню в канцелярию. К телефону подходит нотариус; он уже знает, что я пришел, и любезно осведомляется о моем здоровье, но никого из тех, кто мне нужен, в институте, увы, не оказывается. Я вешаю трубку и еще раз просматриваю все ящики, полки, шкафы, проверяя, не осталось ли там чего-нибудь моего. Складываю все на столе, пишу свой адрес на листке бумаги в клеточку и оставляю листок сверху на стопке.
Беру увесистый портфель и выхожу в коридор. Захлопываю дверь, проверяю, защелкнулся ли замок; у гардероба меня уже ждет швейцар, он вызывает по моей просьбе такси, помогает мне одеться, и я в пальто сажусь на скамейку и жду машину. Я прошу швейцара отправить ко мне домой мои бумаги, он обещает. Пустой вестибюль вдруг заполняется студентами, у которых кончились занятия, я смотрю на них, таких молодых и шумных, на то, как они одеваются, как торопятся и галдят перед расписанием и выходят на улицу. Некоторые из них узнают меня и здороваются.
X
Я вхожу в пустой дом и снимаю в передней пальто. Рейд был проведен в слишком быстром для меня темпе, от этого я устал, но я все-таки еще втаскиваю портфель в комнату и ставлю его на стол, с которого перекладываю все остальное на маленький столик и на подоконник, и только после этого ложусь отдыхать.
Я лежу и смотрю на комнату и окно, на небо за окном и деревья на фоне неба. Но мне приходится подняться, потому что тяжесть в животе становится нестерпимой, и я едва успеваю добежать до туалета; на то, что из меня выливается, я стараюсь не смотреть. Я хочу поскорее заняться работой, которая меня ждет, и, вернувшись в комнату, сразу сажусь к столу. Вынимаю из портфеля стопку бумаг. Мне не хватает света, и я приношу из гостиной торшер и устанавливаю его рядом с маленьким столиком, так, чтобы свет падал в угол; все эти приготовления отнимают много времени. Наконец я могу приступить, и я начинаю разбирать лежащую передо мной кипу бумаг. В университете я в спешке совал в портфель все подряд и теперь хочу начать с отчетов, которые отбираю и тщательно систематизирую.
Работа была проведена большая, я просматриваю записи, пытаясь найти в них что-нибудь, что могло бы свидетельствовать об ошибках, допущенных в работе, и не нахожу. Все исследования основаны на простых опытах, в своей книге и в лекциях я подтвердил их достоверность, и все же именно они стяжали мне впоследствии славу умалишенного. Я с увлечением погружаюсь в работу, забывая о своей болезни и даже о боли. Выписываю на листе бумаги фамилии тех, кто тогда проводил со мной эти исследования, и по мере сил стараюсь вспомнить этих людей. Потом выбираю троих из них и иду с листком в руке к телефону. Звоню в университет и у нотариуса в канцелярии узнаю их адреса. Потом записываю телефоны; делаю все это медленно, потому что писать неудобно и нельзя наклониться, иногда я что-нибудь переспрашиваю, и нотариуса это раздражает. Но я не обращаю внимания.
Я снова сажусь за стол и делю бумаги на три кучки. На отдельные листочки переписываю адреса и телефоны этих троих и кладу на каждую стопку по листочку. Итак, одно дело сделано, с самым необходимым я покончил. Но это чувство сразу сменяется другим — безмерной усталостью или, может быть, печалью от прощания с самым важным для меня; однако я не хочу сдаваться. Сижу не двигаясь, с бессильно опущенными руками и собираюсь с духом.
Мне необходимо написать три письма, повторить в них одно и то же и заставить этих троих снова поверить в свою работу, как они верили когда-то. Я часто говорил с ними об этом, но теперь хочу оставить им мои слова, чтобы к ним можно было вернуться потом, когда меня уже не будет. И я не должен писать длинно, потому что повторять придется три раза. Слишком много получится переписывания. «Я считаю, что ты обязан продолжать работать над этими исследованиями. Из-за них меня оклеветали, и теперь я скоро умру; все это вряд ли поможет тебе в твоей работе над ними. Но ты должен помнить, что они верны. Занятие наукой есть поиск истины, а когда ее находят, о ней нужно кричать на площади». Я продолжаю, хотя знаю, что говорят обо мне в университете и как там теперь оценивают работу моих последних лет. Снова я вспоминаю о Сведенборге. Блейк[35] не доверял видению Сведенборга, потому что предметы его собственных видений были те же; но эти предметы оба различали смутно, и один был поэт, а другой — ученый. Сведенборг стоял на горе, с которой взирал на лежащий внизу город, когда утренний туман, поднимавшийся с реки, покрывал его — дома, людей, деревья, животных, — и Сведенборг, стоя в своей прозрачной вышине, видел все, хотя и неясно; Блейк же в эти часы был на берегу реки и смотрел на все сквозь пелену тумана, которым был сам окутан; поэтому он и считал, что глаза Сведенборга видят плохо. Я продолжаю писать: «Истина о мире и человечестве всегда была в познании, и истина не могла быть вручена людям, ибо они не способны постичь ее, а подобное обладание без постижения лишь сковывало бы развитие человеческого общества. История не есть то, что мы подразумеваем под этим словом. Под покровом видимой истории течет другая, она ведает всем, но это не история войн или королевских домов. Официальные хранительницы памяти, летописи, умалчивают о постижении пресуществующей материи. Знание о ней, чтимое и сокровенное, хранилось тысячелетия. Алхимики не нашли философского камня, обращающего все в золото, но именно в алхимии Парацельса, Василия Валентина и Раймунда Сабундского[36], наконец, проступило это скрытое знание истинного бытия материи, и сохранение этого знания было для них формой служения Господу, мистической формой. Для нас теперь это иначе, и, значит, мы снова, на нашей нынешней ступени развития, обязаны отправиться на поиски истинной сущности материи». Я перечитываю и обдумываю написанное. Продолжать мне пока не хочется, и я пишу тем временем второе письмо и останавливаюсь на том же месте. Слышу, как возвращается Сеппо; он окликает меня из передней, и я отвечаю. Он входит в комнату с полиэтиленовым пакетом в руках и останавливается у стола.
— Ну что, удалось позвонить? — спрашиваю я.
— Удалось.
— Хорошо, — говорю я.
— Не уверен, — отвечает он и уходит с пакетом на кухню.
Мне почему-то больше не пишется, и я делаю еще одну копию неоконченного письма, а потом иду на кухню. Сеппо готовит еду и накрывает на стол.
— Два месяца я не проживу, а еще нужно успеть сделать много всякой всячины, — говорю я.
— Глупости, конечно, проживешь.
[35] Блейк, Уильям (1757 — 1827) — английский поэт и художник, автор философских поэтических произведений, тяготевший к фантастике, символике, философским аллегориям. Здесь автор имеет в виду расхождение, спор Блейка со Сведенборгом, с его формально-рассудочными приемами мышления, с его метафизической концепцией мира. Главным понятием блейковской философии, верховным божеством в его космогонии оказывается, напротив, воображение, поэтический гений.
[36] Парацельс (псевд.; настоящее имя — Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, 1493—1541)—немецкий врач, «первый профессор химии», по словам Герцена, основатель ятрохимии (медицинской химии); Василий Валентин — знаменитый алхимик XV в.; как ученый находился на рубеже двух периодов — алхимии и ятрохимии; Раймунд Сабундский — испанский богослов XV в., был учителем медицины, философии и теологии. Для их философских концепций характерно тяготение к мистике.