— Мне там нужно разобрать бумаги, — говорю я.
— Это успеется, вернешься — разберешь.
— Я уже не вернусь, — отвечаю я.
— Да вернешься, конечно.
— Для чего бы я стал это делать? — спрашиваю я.
— Поправишься и вернешься, не будут же тебя всю жизнь держать на бюллетене.
— А жизни мне обещано всего два месяца, так что я вряд ли вернусь в университет, чтобы проводить их там.
— Врачи могут и ошибаться.
— Они, конечно, могут, но сам я, уж наверное, не ошибаюсь, — говорю я.
Слышу, как он вздыхает, и пытаюсь представить себе его, сидящего за письменным столом, сквозь жалюзи на окнах светит мартовское солнышко, а вокруг него и стол, и шкафы вдоль стен завалены кипами бумаг.
— Сейчас мне просто невозможно высвободиться, у нас уже которую неделю такая чехарда, заседание за заседанием, — после паузы говорит он.
— Отмени что-нибудь.
— Не получится.
— Почему нет?
— Я не имею права отменять заседания.
— Ну не пойди, скажи, что занят.
— Нет, это я не могу себе позволить.
— Ну ладно, я заеду, когда смогу, приведу все дела в порядок. Если тебя и не будет на месте, ничего не случится, вряд ли я тебе зачем-нибудь нужен. Я просто думал, что было бы хорошо поговорить.
— Не только хорошо, а даже необходимо, — говорит он, и я знаю, что в этот момент он вспоминает о лекциях, которые я читал осенью и которые были запрещены, и о том, что меня считают сумасшедшим.
— Ты прекрасно справляешься, — говорю я.
— Нет, нет, это просто необходимо, но ближайший месяц об этом нечего и думать, — говорит он.
— Ну ладно, там посмотрим, — говорю я.
— Вот и прекрасно.
— Звони, когда будет время. Я всегда готов, — говорю я.
— Так и сделаем. Но мне все-таки не верится, что ты не вернешься.
— С администрацией я все уладил. Чтобы они могли считать должность профессора вакантной. Все бумаги у меня были оформлены еще до больницы.
— Что, в самом деле?
— Тебе остается только собрать документы и найти, кто тебя будет рекомендовать. У тебя есть все основания претендовать на эту должность.
— Формально — да.
— У тебя есть все основания.