— Заходите. А то дождь начался, — говорю я, глядя на мокрые ступеньки и мокрый талый снег на дворе в узкой полосе света, падающей из открытой двери.
— А Сеппо вернулся?
— Нет, но вы зайдите. А то холодно стоять так, — говорю я.
Она входит, разувается в передней, потом снимает пальто, косынку и остается в серой юбке и серой шерстяной кофте. Ее волосы забраны в пучок, но одна длинная прядь у виска выбилась и свисает до самого плеча, как тонкая бесцветная тесемка; она замечает свое отражение и, не глядя больше в зеркало, нагнув голову, наматывает волосы на палец и заталкивает их обратно в пучок.
— Я только сегодня из больницы, не было сил наводить тут порядок, — говорю я, ведя ее в гостиную, зажигаю свет, и она садится на диван.
В гостиной на мольберте стоит незаконченная картина, на столе, стульях, подоконниках разбросаны вещи Сеппо, пахнет сохнущими масляными красками и еще чем-то, чем пахнет в помещении, где никогда не убирают или не живут.
— Сеппо рассказывал, что вы в больнице, — говорит невеста.
— Приговорили меня, ну да ничего, — говорю я.
— Это ужасно, — говорит она.
— Ничего, — утешаю ее я.
— А я тут каждый день мимо проезжаю, смотрю, не вернулся ли Сеппо, — говорит она.
— Нет, его не было.
— Ничего не понимаю. Ведь и помолвку пришлось отменить.
— Когда он был у меня в больнице, он сказал, что ему нужно уехать.
— Куда уехать?
— Не знаю. Он, правда, обещал дать о себе знать, но пока ничего нет. Я только сегодня вернулся.
— В позапрошлую субботу приезжаю сюда, чтобы договориться обо всем, что нужно, и сказать, что отец с матерью хотят, чтобы помолвка была, как положено, в молитвенном собрании; ну и спросить, кого он со своей стороны хочет позвать, раз отец в больнице; мне и в голову не могло прийти, что в доме никого нет. Ладно, возвращаюсь в город, иду в библиотеку, беру там какую-то книжку и все время бегаю к телефону — звонить сюда, а тут никто не отвечает. Сроду еще не слыхала о такой свадьбе, — говорит она.
— Вы бы позвонили в больницу.
— Ну, кое-что я все-таки соображаю, я-то поняла, что у него здесь стряслось, откуда такая спешка была с этими деньгами.
— Какими деньгами?
— Из наследства. Они должны были вот здесь лежать, за картиной, чтобы я, видите ли, могла целыми днями разъезжать на такси, а кто на нем просто так среди дня будет ездить, только пьяницы. Мне и велосипеда вполне хватает, — говорит невеста.
— Мне он сказал, что должен уехать, и обещал дать знать о себе.
— Деньги эти он уехал пропивать.
— Не думаю, хотя так тоже может быть, — говорю я.
— А еще так может быть, что с него и взыщут через суд... Сколько я от стыда слез пролила, и мама сколько плакала, ведь всем же надо было объявлять, что ничего не будет: и родственникам, и всей общине.
— Н-да.
— Он что — сумасшедший? Вот вы мне скажите — он сумасшедший? — повторяет она и начинает плакать.
Она плачет, сжавшись, закрыв лицо руками, то затихая, то начиная снова всхлипывать, потом словно каменеет; вытирает ладонью глаза, встает, одергивает юбку, кофту, поправляет волосы.
— Наверное, так и есть, — говорю я.
— Что? — спрашивает она, сморкаясь.