Читать книгу «Река течет через город. Американский рейс» онлайн.

Я стряхиваю пыль с бумаг и писем на столе. Вижу, что на моей машинке печатали и оставили ее открытой, что лазили в мой стол и там тоже учинили беспорядок. Я сажусь за стол и, отложив то письмо, принимаюсь за остальные. Не ввиду их особой срочности, конечно: это соболезнования по поводу моей болезни, приглашения на конгрессы, реклама, где сообщают, что и я могу оказаться в числе счастливцев, выбранных ЭВМ, которые совершат поездку на юг при условии, что я заранее оформлю подписку на газету или возьму напрокат машину, — вот такое мне могло выпасть счастье.

Я кидаю все эти письма в мусорную корзину, уже наполненную бумагами, старыми журналами и газетами. Последним читаю письмо жены; оно полно все тех же упреков, что и тридцать лет назад, когда она уходила, оставляя со мной Сеппо. Письмо кажется мне странным, и я перечитываю его еще раз. Но и после второго чтения впечатление остается тем же. Я кладу его в средний ящик стола к пачке других писем, которые храню. Достаю оттуда разлинованную бумагу и карандаш, чтобы написать ответ, по начать трудно; я долго сижу, глядя в окно на яблони в саду, на так и не подстриженную изгородь из боярышника. Разросшиеся за год побеги колеблются на слабом ветру, как волосы; на своем дворе сосед скалывает с водостока лед ломиком с красной деревянной рукояткой.

Я слышу, как внизу раздается звонок в дверь, и чересчур поспешно поднимаюсь. Я еще не привык все время помнить о своем шве, о котором зато не забывает мой живот. Хочу крикнуть, что сейчас спущусь, но не могу; звонок сердито звенит, я стою все в том же положении возле стула, опершись рукою на стол, звонок звенит; согнувшись, иду по коридору и спускаюсь по лестнице. В передней замечаю свое отражение в большом зеркале и пугаюсь, а когда открываю дверь, вижу, как пугается мальчик-посыльный.

— Ваш заказ, — говорит он.

— Я нс мог сразу спуститься. Слабость после операции, — объясняю я.

— Вот, велели принести, — говорит он, вручая мне заказ в полиэтиленовом пакете.

— Передай хозяину, что я некоторое время буду пользоваться заказами, пока я один и неважно себя чувствую.

Обещая передать, он сбегает с крыльца, на котором оставил сумку возле открытой двери; я окликаю его, вспомнив, что не заплатил; он уже катит велосипед по дорожке к выходу и, не зная, куда теперь его деть, кладет прямо посреди двора.

— Да, точно, — говорит он, не двигаясь с места.

— Сколько это стоит? — спрашиваю я.

— Там чек, наверное, есть, в сумке, — выдвигает он предположение, подходит к крыльцу и, найдя в пакете чек, отдает его мне.

Я иду в переднюю за бумажником, оставшимся в кармане пиджака, выношу мальчику несколько десяток и разрешаю ему оставить сдачу себе, после чего он спешит улизнуть на улицу.

Я поднимаю тяжелую сумку и отношу ее на кухню, где закладываю продукты в холодильник, в котором стоит запах картофельного погреба и засохшего сыра, а морозилка обросла толстым слоем льда.

Я вспоминаю об инструкции, полученной мною от врача при выписке из больницы, и иду в переднюю отыскивать ее среди прочих выданных мне бумажек, нахожу — и кладу обратно в общую кучу. Весьма возможно, что благодаря этой инструкции я и в самом деле продлю себе жизнь на месяц, но зачем, какая мне в том надобность; я поднимаюсь вновь наверх, на этот раз памятуя и о своем разрезанном животе, и о шве, который его стягивает, и о всем своем организме, неприметно занятом его врачеванием. С ним-то он, пожалуй, справится, а вот ликвидировать свое собственное порождение, опухоль, он не сможет.

Я сажусь за письменный стол и начинаю писать: «Я стал совсем другим за эти годы, после всех испытаний, которые выпали мне в эти десятилетия, мне кажется — мудрее, да, именно мудрее, ибо все те знания, что искал и копил я, обратились в ничто и только мудрость, обретаемая человеком внутри себя, пребывает и пребудет по смерти его разлитой в мировой душе. Тебе ведь еще жить и жить, я очень желаю, чтобы ты сумела почувствовать в себе нечто такое, от чего жизнь перестанет быть для тебя только мучительной, а именно это я увидел в твоем письме. Сколько бы ты ни винила меня, это не может помочь тебе, не укажет пути вперед. До будущей зимы я, конечно, не доживу, скорее всего, умру раньше, летом. Как бы я хотел увидеть лето или пусть только весну; человека, у которого осталось так мало желаний, право, не стоит ни в чем винить. Потому что у него-то впереди ничего нет. А все, что было за эти десятилетия, достойно, по-моему, лишь забвения, и, читая твое письмо, я жалел тебя».

Откладываю письмо в сторону и смотрю на свою комнату: на книжную полку, где стоит несколько книг, самых дорогих мне, на картины Сеппо, любимые мной, и на мой старый-престарый письменный стол. Я знаю, что от меня требуется что-то, чего я не в силах дать. Многое, давно прошедшее, вдруг возвращается ко мне, и я вспоминаю свою жестокость, себя такого, каким я был всегда, и я думаю о всей своей жизни, начиная с самых ранних детских воспоминаний, о том, что случилось со мной потом и было важно, о людях, игравших какую-то роль в моей жизни, и я пытаюсь постичь логику и значение всей этой длинной цепи событий. Я пишу: «Иными словами, «на все божья воля», как говорят мужики в русских романах. Судьба, вот кто нас ведет. Я знаю, что семена многих наших деяний заложены в нас с рождения. Не хочу оправдывать себя подобным образом, но понимать и принимать это во внимание необходимо. Любовь, или способность сочувствовать людям, человеческому обществу, всему миру наконец, есть именно то чувство, в котором должны укрепляться большинство из нас, вместо того чтобы упорствовать во вражде. Теперь я научился состраданию, уже по одному этому ты можешь видеть, как сильно я переменился с тех пор, когда в моем отношении к тебе ты находила одну только придирчивость».

Заканчиваю свое послание и перечитываю его, нахожу в ящике письмо жены с ее обратным адресом и надписываю адрес на конверте. Вкладываю туда письмо, но пока не заклеиваю: может быть, вечером перечитаю еще раз; оставив его на столе, спускаюсь вниз.

Грею еду. Есть мне не хочется, и от запаха еды мутит, так что я открываю на кухне окно, чтобы он выветрился. Но я знаю, что должен принимать пищу часто и понемногу, и поэтому, когда еда готова, кладу ее на тарелку и сажусь за стол. Читаю молитву:

Я медленно ем и думаю о той работе, которую совершают где-то там для меня неизвестные мне люди и благодаря которой у меня на столе есть эта еда.

Я думаю о том, как в конце зимы достают картошку, чтобы она проросла, и вносят ее из погреба в избу, к свету и теплу; как из глазков появляются ростки, которые к весне становятся сине-фиолетовыми; и еще о том, как пахнет проросшая картошка. Это все очень давние воспоминания: вот весною вывозят на поля ящики с картофелем и высаживают его на расстоянии друг от друга, и пахнет сырой, только что вскопанной землей; вот повязанные платками женщины в длинных юбках, склонившись, высевают семена для осеннего урожая; долгожданные зеленые листочки, вылезшие из земли на свет, крохотные, правильной формы, покрытые нежным пушком, совсем как руки женщины; лошади, везущие первые золотистые снопы в знойный летний день, когда дорога пылит и во рту, в носу вкус и запах земли; металлический отвал, сырым осенним днем выворачивающий из земли клубни картофеля, которые люди подбирают и складывают в дощатые редкие короба, и запах в подполе — смесь земляного и картофельного духа, слегка повыветрившегося с прошлого года, и лошади, тянущие возы с сидящими в них ребятишками, и лошадиный запах.

Теперь все делают иначе, но я вспоминаю это так, как запомнил когда-то, а потом думаю о людях, которые привозят картошку в магазины, а значит, и мне: об укладчиках, доставщиках, оценщиках, торговцах и, наконец, о напуганном мальчике-посыльном. Для меня теперь осталось одно занятие — спокойно и не торопясь упражнять свое воображение. Думать вот этак обо всем, что я ем. Это требует времени, но у меня есть те самые два месяца.

Я ем хлеб и думаю о вспашке поля осенью, когда земля такая влажная, что пласты, отваленные плугом, ложатся аккуратно, словно колода карт; и о том, как в конце мая боронят на двух лошадях и на грядки бороны приходится класть что-нибудь тяжелое, стоит вёдро, и обработанная пашня сохнет так быстро, что трудно различить колею предыдущего круга; о сеялке, из которой равномерно сыплется зерно; об укатке дороги, когда лошадям приходится туго, и о горячей земле под босыми ногами, куда горячее, чем нижний полок в бане в субботний вечер; о зеленях, на которые нужно ходить смотреть весной и в начале лета, когда они всходят и растут; а потом снова осень, и убирают хлеб, вяжут снопы, обмолачивают — звук молотилки и глухой шум керосинового мотора, постукивание ремня, тянущегося поперек выводящих желобов и задевающего на стыке за ременный шкив.

Я знаю, что все теперь делают иначе, но в моем воображении это происходит именно так, и я даже чувствую вкус только что выпеченного ржаного хлеба, когда представляю мельницу над водопадом, где вода с силой ворочает жернова, а весной приводит в движение рубанок гонторезного станка, снующий туда и обратно по свежей сосновой древесине.

Вот о чем я думаю, пока медленно ем. О каждом съеденном кусочке думаю я вот так и о молоке, которое пью. Покончив с едой, мою посуду и ставлю ее в сушку.

Медленно поднимаюсь к себе в комнату, достаю записи моих исследований, которые хранятся в папках у меня дома, и просматриваю их. Все эти дела нужно побыстрее привести в порядок, потому что я могу умереть и раньше, не дожидаясь двух месяцев. Выкладываю все бумаги на стол, читаю и размышляю, что тут можно сделать. Я должен заполучить в помощники еще хотя бы одного человека, который может и хочет работать и который пока не умирает.

Я быстро устаю и сижу просто так, глядя на сумерки за окном. Хотя исследования проводились строго по программе, их записи оказались разрозненными и неполными, и нужен человек, который сведет все это вместе, в единое целое, у которого есть способности и время. У меня времени нет, и я теперь мало на что способен. Мне придется составить себе расписание, как у спортсмена-профессионала, готовящегося к жизненно важным играм. Уладить нужно многое, а времени всего два месяца, но в первую очередь — мои личные дела и эти исследования, потом то, что касается Сеппо, и университетские бумаги.

Я пытаюсь еще раз взглянуть на то, что разложено на столе, но мое тело отказывает, и, с трудом поднявшись, я иду по коридору в спальню — ложиться. Зажигаю лампу для чтения, опускаю ее как можно ниже, беру со столика книгу и начинаю читать с того места, где остановился две недели назад.

III

Внизу звонят в дверь, и я кладу раскрытую книгу на пол возле кровати так, чтобы потом ее легко было достать. Поворачиваюсь на бок, спускаю вниз ноги и, опираясь на руки, постепенно подымаюсь и сажусь, потом встаю. В коридоре и на лестнице темно; чтобы зажечь свет, нужно преодолеть несколько метров, а я боюсь задеть живот, наткнувшись на стену, перила или угол комода, поэтому двигаюсь ощупью, вытянув перед собой руку, а другой рукой шаря по стене в поисках выключателя. Наконец нахожу его и медленно начинаю спускаться. Добравшись до входной двери, отпираю замок: на крыльце стоит невеста Сеппо в темном демисезонном пальто, косынке и в резиновых сапогах.

— Я увидела свет в окнах, — говорит она.