Читать книгу «Река течет через город. Американский рейс» онлайн.
I
Они вызывают по телефону такси и говорят, что оно сейчас подъедет от остановки за углом больницы; я с трудом бреду к двери и выхожу. Из-за того, что воспалился шов, мне пришлось пролежать на неделю дольше, чем предполагалось, и теперь я стою под навесом на улице и смотрю на поднимающееся по пандусу к подъезду такси. Похоже, что сейчас приемные часы, а может, кого-то срочно кладут в больницу. Водитель останавливает машину и выходит открыть мне дверь и положить вещи в багажник. Сдвинуться с места и сесть кажется немыслимым, но отступать поздно, и я даю водителю адрес.
— Тяжелая была операция? — не может он сдержать любопытства.
— Живот вскрывали.
— Нашли что-нибудь?
— Злокачественную опухоль, и такую, с которой уже ничего не сделаешь. Живот зашили, а меня отправили домой умирать, — говорю я.
— Так уж и умирать... — говорит шофер, однако замолкает.
Я гляжу в окно на ясный весенний день; жить осталось всего два месяца, а потом мучительный конец; если бы можно было устроить так, чтобы меньше мучиться; самое тяжелое — это последняя стадия, когда ты бессилен перед врачами с их медициной, а они в своем неразумии полагают и даже верят в то, что действуют тебе во благо, — и ошибаются.
После операции я пытался обсуждать это с врачами, но они только посмеивались и со всем соглашались; и я понял, что в университете уже в открытую говорят обо мне как о сумасшедшем. Все началось с исследований, которые мы проводили со студентами и о которых я рассказывал на лекциях до того, как мне запретили их читать. Но какое это теперь имеет значение, может быть, я ошибался последние пять лет, полагая главным делом своей жизни проводить эти исследования, говорить и писать о них и считая все, что было прежде, лишь поисками и блужданиями, через два месяца я умру, и в памяти у всех так и останется, что в последний год жизни я помешался. Но ведь я знаю, что ни один человек не умрет прежде, нежели совершится вполне то, что было предопределено ему, когда он пришел в мир. Значит, и мне было суждено умереть не раньше, чем меня начнут считать безумным люди, тридцать лет почитавшие меня как мудреца и учителя. Такой отчасти была и участь Сведенборга[33], только мне не выпал удел подлинного проповедника. Впрочем, и Сведенборг, быть может, оказался бы в наше время светским ученым, как и я. Теперь наверное не скажешь.
Таксист едет осторожно, зная, что везет обреченного на смерть человека. Ему не хочется причинять беспокойство такому человеку, попасть с ним в аварию или в какую-нибудь другую передрягу, где тот может испустить дух. Ко мне иначе никто и не относится с тех пор, как я обречен; в том, что это так на них действует, есть все же что-то глуповатое. От Сеппо ничего нет, хотя ему пора прислать что-нибудь, он обещал. Этот осторожный водитель либо направляется к объездной дороге, либо потом свернет и поедет через город. Последнее, пожалуй, дальше, но приятнее. Он, конечно, выберет путь покороче, если его не попросить.
— Поедем через город, — говорю я.
— Вам надо куда-нибудь в городе?
— Никуда, просто проедем через мосты.
— Там намного дальше выйдет, — говорит шофер.
— Ничего, зато мне веселее будет.
Он сразу понимает и едет прямо, мимо кладбища — мелькает было мысль подразнить его этим кладбищем, но не хочется, — потом мы проезжаем под виадуком, и вот уже город; у светофора резко тормозит машина, идущая впереди, мы тоже тормозим; меня бросает на спинку переднего сиденья, и я кричу от боли, разрывающей живот; перепуганный водитель долго извиняется, я осторожно распрямляюсь, прислушиваясь к боли и пытаясь найти такое положение, чтобы она утихла. Загорается зеленый свет, и мы трогаемся, но теперь я начеку и держусь руками за спинку сиденья, а водитель снова начинает извиняться. Я смотрю на старые дома, на церковь, ее купол и колокольню, которая, как известно, должна свидетельствовать о подвижничестве северян в вере. И которая действительно о нем свидетельствует.
Если я умру теперь, для многих это так навсегда и останется — то, что к концу жизни я помешался, — а когда пройдет время, так же станут думать и те, кто пока еще знает, что это неправда. И с этим мне необходимо что-то сделать. Не потому, что имеет какое-нибудь значение, кем меня считают — мудрецом или безумным — при жизни, а уж тем более потом, когда я умру, но ради того дела, о котором я знаю, что оно правое и правильное. Ради пего. Чтобы исследования, которые я вел столь усердно все эти годы и для которых применял наилучшие из всех доступных ныне средств, не постигла та же участь, что и работы Герцеле, через сто лет совершенно забытые, большей частью растерянные и уничтоженные по вине глупцов. Мне нужно помнить об этом и еще о том, что только в смерти мое спасение, что иначе я буду ввергнут в состояние, когда тело будет продолжать существовать, а сам я стану его пленником, обреченный жить, но потерявший способность осознавать себя. Им не дано понять, что это значит, даже просто поверить в это они не могут — объясняй не объясняй. Не в их силах хотя бы отчасти вообразить себе ужас телесных мучений; а что уж тогда говорить обо всем прочем. Сеппо должен был помочь мне в этом; куда он делся, обещал не пропадать; а может, он уже дома или дома письмо или открытка: я ведь пробыл в больнице на неделю дольше, чем думал; может, что-нибудь знает его невеста или приятели, я позвоню этому Аутио или в крайнем случае его невесте. Мне хотелось посмотреть на море, когда мы будем проезжать мосты, но теперь, после того толчка, боюсь лишний раз пошевелиться, не настолько велико мое желание; а то, что открывается взору вплоть до плотины и что можно разглядывать, не меняя положения, мне и так знакомо до мелочей.
Мне надо съездить в университет и разобрать бумаги, пока там что-нибудь не потеряли, связаться с сотрудниками, проводившими эти исследования, и обсудить, в каком направлении продолжать работу. Потом непременно привести в порядок уже имеющиеся результаты. Книга — это только часть. Остальные материалы нужно забрать и привести в порядок, если они вообще еще целы. Хотя вряд ли они успели потеряться. Официально я все-таки числюсь в отпуске по болезни, и мой кабинет с запертыми шкафами будет в неприкосновенности до тех пор, пока мне не назначат преемника. Тот их, конечно, выбросит, но назначение — долгая песня, а к тому времени со всеми делами будет покончено. И с книгой им ничего не сделать, тут я Герцеле обогнал.
А вот и мост через канал, вода там выглядит безжизненной, она уступает турбинам часть своей силы, которую нельзя увидеть, но можно почувствовать, когда смотришь на воду. Над рекой — здание электростанции, оно перегораживает ее и кажется тут совсем лишним и неуместным; глядя на воду, начинаешь понимать справедливость выражения «река пленена» или «река скована», здесь она именно так и выглядит.
— Поедем еще куда-нибудь? — спрашивает водитель. — Нет, не стоит.
— Тогда я сверну, пока свет не поменялся, — говорит он.
— Делайте, как считаете нужным, — говорю я, и он быстро поворачивает у киоска направо и едет по улице, уходящей вверх по набережной.
Теперь мы проезжаем мимо зданий, стоящих на правом берегу реки, и новых многоэтажных башен, мимо бассейна, потом поворачиваем налево и едем вдоль парка мимо пустующих домов.
От эстакады водитель поворачивает еще раз, и через пару минут мы останавливаемся возле нашего дома. Оп смотрит на счетчик, я даю ему деньги, он начинает выписывать никому не нужную квитанцию и при этом утешает меня тем, что мне, вероятно, выплатят страховку по болезни. После чего он открывает дверь, помогает мне вылезти, подает вещи и, выяснив, что я сам сумею с ними справиться, уезжает.
В почтовом ящике лежат газеты и письма, еще одна пачка газет лежит на земле рядом с калиткой. Чтобы поднять эти отсыревшие газеты, я опускаюсь на одно колено и прихватываю их локтем. Потом достаю почту из ящика и на одном из писем, адресованных мне, вижу знакомый почерк, я с удивлением смотрю на него, верчу в руках, понимая, что оно от жены; наконец я прячу его в карман пальто, открываю калитку и вхожу во двор. Ясно, что Сеппо еще не вернулся, иначе не накопилось бы столько почты. Я тащусь с сумкой в руках и газетами под мышкой и думаю о письме, лежащем в кармане.
На крыльце мне удается опустить сумку и достать из пальто ключ. Открываю дверь и вхожу. В комнатах стоит запах старого дерева, какой бывает всякий раз, когда мы подолгу не открываем окна: я вношу сумку, сваливаю газеты на столик в передней, снимаю пальто и шапку, достаю из кармана письмо и кладу его на стол вместе с другими. Прохожу по комнатам, открываю в гостиной окно. Заглядываю на кухню в шкафчики, выбрасываю заплесневевший хлеб, при этом обнаруживаю, что мусорное ведро переполнено и воняет так, что я открываю окно и на кухне тоже и вытаскиваю ведро на крыльцо. Затем я звоню в магазин и прошу принести мне продукты. Они не соглашаются, но в конце концов уступают, и я по телефону диктую им свой заказ.
Я убираю со столика газеты и кладу их сверху на пачку старых газет, лежащих на полке рядом с телефоном. Беру с собой письма и иду наверх в свою комнату.
На середине лестницы я, неловко повернувшись, задеваю рукой живот и застываю на месте; я долго стою, пережидая боль и уставившись в пол второго этажа, который оказался прямо передо мной и который я могу обозревать в просвете между столбиками перил. Постепенно я начинаю чувствовать, как холодно в доме, и мне приходится, держась за стену, спуститься в кухню, где в кирпичном чуланчике есть керосиновая горелка, я зажигаю ее и смотрю, как начинает разгораться огонь. Тогда я снова отправляюсь наверх, теперь совсем медленно.
II
Наверху все выглядит так же, как и две недели назад, когда я потерял-таки сознание и Сеппо отвез меня в больницу; только теперь больше пыли и все покрыто легким налетом копоти, которую выбрасывают в воздух вместе с дымом заводы города, которая проникает в комнаты даже через законопаченные оконные щели и от которой можно избавиться только с помощью химических моющих средств.
[33] Сведенборг, Эмануэль (1688 — 1772) — шведский ученый и теософ-мистик.