Она опустилась на стул и долго сидела молча, в своем тоненьком пальто, засунув руки в карманы и глядя прямо перед собой.
— Я тебе не верю, — наконец сказала она.
— Что делать, — ответил я.
— Я не верю.
— Можешь позвонить туда.
— И позвоню.
— Позвони.
— Покажи телеграмму, — сказала она.
— У меня ее больше нет.
— Тогда я не верю, — сказала она..
— Я не коллекционирую телеграммы, — ответил я.
— Я не верю. Это все из-за вчерашнего вечера. Ты просто сошел с ума, — сказала она.
— Не стал бы я придумывать такое, — возразил я.
— Если ты сейчас уедешь, между нами все будет кончено, — сказала Мирья.
— Я не могу оставить отца умирать одного, — ответил я.
— Да, конечно, если бы это было так, но это ведь не так.
— А как?
— Ну, уезжай, уезжай.
— Я должен, — сказал я.
Я снял с вешалки пальто, надел шапку и взял чемодан. Мирья все так же молча сидела и не двигалась, я попросил проводить меня, и тогда она встала и пошла следом. Внизу я заплатил той же женщине с вязанием за комнату до субботы, и мы вышли на улицу.
— Прости меня за все, что я говорила. Конечно, тебе нужно ехать, раз отец в таком состоянии, — сказала Мирья.
— Все прощено и забыто, — ответил я.
— Я даже не представляю, что мне одной здесь делать до субботы, — сказала Мирья.
— Мне очень жаль, — сказал я.
Я взял такси на стоянке на углу бульвара Монпарнас. Машина тронулась и поехала по бульвару в сторону аэродрома, и я оглянулся на Мирью, она шла следом за машиной, одна, в своем длинном кирпично-красном пальто. Мы уже миновали церковь и большой ресторан, а я все смотрел назад, пока мог различить знакомую походку и чуть наклоненную вперед фигуру, потом мы повернули на бульвар Распай, ее не стало видно, и теперь я был один. Я подумал о том, как нам могло быть хорошо вместе, вдвоем, как все бы наладилось, если бы не мое безумие; и мне стало очень грустно, как бывало всегда, когда я начинал сильно жалеть себя.
В аэропорту я выпил несколько кружек пива и в баре большую рюмку водки, в самолете за едой пил вино, а потом кофе с коньяком и еще виски — перед самой посадкой в Хельсинки.
Я взял номер в «Шератоне» и пил там в баре и ел в Хрустальном зале, но к концу недели мне пришлось переехать в Дом для приезжих позади Национального театра и питаться только в барах. Я напивался до бесчувствия в «Саванне», «Морском коньке» и «Космосе», а по ночам добавлял где придется.
В одном из таких мест, куда мы пришли из «Космоса» с какой-то женщиной, она стала петь пропитым и прокуренным голосом, аккомпанируя себе на гитаре: «Вечерний ветер играет листвою рябины...», и я начал рыдать и не мог остановиться, пока меня не окатили водой и не влили в глотку неразбавленного рома. Один раз я позвонил на работу мужу Мирьи и начал рассказывать ему что-то о его жене и рыдать в трубку. Муж оказался очень деловым и, не слушая меня, повесил трубку.
На следующей неделе у меня кончились деньги, и я был в таком состоянии, что не мог держать в руках стакан. Стоило мне закрыть глаза, как тут же появлялись всякие звери, чаще всего белые собаки, которые лаяли и разевали розовые пасти со сверкающими клыками. Я позвонил на работу Мирье, но она, услышав мой голос, бросила трубку. Одолжив где-то десятку, я сел в сидячий вагон ночного поезда, идущего в Оулу. Я был грязный, вонючий и заросший щетиной и в туалете попытался привести себя в порядок. Но преуспел в этом мало.
Книга третья. Рассказ профессора