— Немножко, но в основном о другом.
— Ты просто сумасшедший.
— Все для меня было расписано, и женитьба, и вообще вся жизнь вперед на сто лет.
— Похоже, это как раз то, что тебе нужно.
— Если бы только ты могла все бросить и начать жить со мной, все стало бы на место, — сказал я.
— Я никогда в жизни этого не сделаю.
— Почему?
— Не сделаю.
— Наверняка сделаешь, — заявил я.
— У меня есть муж и маленький ребенок, и я никогда не смогу их бросить, это совершенно нелепая мысль.
— Но сейчас же ты уехала от них.
— Хорошо, я тебе все скажу, чтобы к этому уже больше никогда не возвращаться. Я люблю своего мужа, может быть, больше, чем тебя, а еще больше я люблю свою работу. И тебя я очень люблю, правда иначе. Но больше ничем жертвовать ради тебя я не буду, это я могла делать двадцать лет назад; хотя ты и непонятный человек, даже теперь сумел меня пару раз напугать, совсем как в добрые старые времена, когда я еще легко всего пугалась. Я хочу сохранить семью и хочу сохранить тебя, и не надо больше ни о чем таком говорить, а то я зареву прямо здесь, на этой террасе. И я запрещаю тебе даже упоминать об этом в течение всей недели, если ты не хочешь окончательно все испортить, — закончила Мирья.
— Конечно, буду, и упоминать, и говорить.
— Не будешь, если я хорошенько тебя попрошу. И если ты постараешься понять, что все это для меня значит, — сказала Мирья.
Мы расплатились и вышли; перешли на другую сторону и побрели по улице мимо «Ротонды» и «Селекта» и мимо новых ресторанов. Всюду сидели люди, но мы не встретили ни одного знакомого и пошли дальше, минуя церковь и бульвар Монпарнас, в сторону нашей гостиницы. Около церкви было темно, и Мирья, обняв меня за шею, притянула к себе и поцеловала в щеку и в губы.
— У нас впереди целая неделя, — сказала она.
— Ты за это время успеешь еще много раз на меня рассердиться, — сказал я.
— На этот случай у меня есть комната в другой гостинице, — ответила она.
— У меня тоже.
— Вот и разъедемся, если у нас вместе ничего не получится.
— Разъезжаться мы не будем, — сказал я.
— Не будем? — переспросила Мирья.
— Разъезжаться мы не будем, — повторил я уверенно.
IV
На следующее утро я проснулся рано, часов в шесть, как бывает всегда, когда я не напиваюсь с вечера; в комнате было сумеречно, я лежал и смотрел на все вокруг — на пластиковую штору около умывальника, металлическое кольцо вокруг биде, лампу на потолке, оконные занавески, цветные картинки, развешанные по стенам, потрескавшиеся во многих местах обои с узорным рисунком, темнеющие на фоне потолка деревянные столбы и на Мирью, которая спала, повернувшись ко мне лицом.
Она спала спокойно, ее темные волосы спутались, одна прядь лежала на щеке, другая, закинутая за ухо, спускалась вдоль тонкой и длинной шеи, под байковым одеялом мягко вырисовывалась линия бедер. Подушки у нее под головой сбились, и она лежала между ними; пару подушек Мирья нашла вечером в стенном шкафу, и сама сделала еще одну, скатав руликом покрывало, но получилось неудобно. Я подумал, сколько раз другие, глядя на это красивое невинное спящее лицо, вспоминали прошедшую ночь. И еще я подумал о своей ревности, о том, отличается ли она чем-нибудь от инстинкта собственника, и решил, что не отличается. Тем более что мысль о минувшей ночи, о моем пьяном бессилии и о ее слезах была неприятна.
Все сложилось бы иначе, если бы много лет назад я смог принять ее такой, какой она была, с ее бесчисленными приятелями, в том числе и мужского пола, если бы я смог жениться на ней и вообще повзрослеть, жить, как живут многие мои знакомые; у меня теперь была бы должность инженера на каком-нибудь заводе, и по вечерам она рассказывала бы мне все, что произошло за день, о детях, их школьных делах и о том, что говорила старуха соседка. Но вышло все иначе, и виною тому моя подозрительность — я ведь так и не узнал, был ли я прав.
Я смотрел на Мирью и думал о ней, я думал о ней так, что она открыла глаза, еще ничего не понимая, взглянула на меня и улыбнулась. Мне всегда казалось, что глаза у нее карие, а они были серыми с частыми коричневыми крапинками, как ласточкины яйца, если на них посмотреть вблизи.
— А я думал, ты так и проспишь весь день, — сказал я.
— Сколько времени?