— Я побоялась с такими деньгами ехать в автобусе, — объяснила она.
— Правильно, — сказал я.
— Это деньги из наследства, оно ведь еще не разделено, так что мне придется взять расписку.
— Это мы сделаем, — успокоил я ее.
— Я не потому, что мы тебе не доверяем, но просто деньги из общего наследства.
— Да, я все понимаю, — сказал я.
— Вообще они сначала сопротивлялись: мол, шесть тысяч — это очень дорого за картину без рамы; уж потом согласились, когда я стала настаивать.
— А что они еще говорили?
— Да они просто пока не поняли картину.
— Все-таки расскажи, что они говорили. Мне интересно узнать.
— Ну, один говорил, что нос не в ту сторону искривился, другой — что у него безумный взгляд, третьему не понравилось, что картина без рамы; а в остальном все были согласны, что получилось очень похоже. Я сказала им, что мы поженимся.
— Ну и хорошо, — сказал я.
Мы вместе поднялись в комнату отца, и на его машинке я напечатал расписку. Бумагу я нашел в ящике письменного стола; она была с водяными знаками, которые шли поперек листа; расписку пришлось переписать пару раз, пока она не стала похожа на настоящую, по крайней мере по моим представлениям. Магистерша была, кажется, не прочь заверить подпись, но я сразу пресек эти поползновения и просто расписался в нижнем углу, после чего вручил ей расписку и отобрал деньги. Я отнес их вниз и положил на кухне в шкафчик. Рядом с хлебом они смотрелись совсем неплохо, такая толстенькая пачка сотенных. Магистерша, спустившись, еще раз изучила расписку и пошла в прихожую прятать ее в сумку.
Она досидела до того времени, когда мне было пора ехать в больницу; на остановке она неумолимо дождалась моего автобуса, проследила, чтобы я сел в него, а сама поехала следом на велосипеде. В центре она отстала, и я смог пересесть на такси. Весь положенный час мы с отцом проговорили, а в четверг я отправился сначала в туристическое агентство за проездными документами, а оттуда на вокзал — купить билет и забронировать место на экспресс, идущий в пятницу утром.
В три часа я был уже дома, чистый, выбритый и при галстуке. Сразу после трех позвонила магистерша, спросила, можно ли ей приехать. Я ей разрешил, и вскоре она притащилась на своем дамском велосипеде. Я согрел чай, показал ей начатую картину и объяснил свой замысел.
— Видишь, как хорошо теперь все получается; это потому, что ты наконец стал настоящим мужчиной, — сказала она.
— Когда минует полдень жизни, приходит зрелость, — произнес я.
— Это Хеллаакоски [28] написал.
— Может быть.
— А Хеллаакоски был из Оулу, — сказала она.
— Может, и так, — ответил я.
— Вот когда ты выглядишь таким чистеньким, как сейчас... — сказала она и притянула меня к себе за шею.
Я поцеловал ее, она отпрянула и засмеялась, потом снова надвинулась на меня, стиснула изо всех сил и отпустила. Вблизи ее лицо было чудовищно длинным, раза в два длиннее моего; когда мы поцеловались, мои глаза были где-то на уровне ее ноздрей. На этот раз она отпрыгнула на почтительное расстояние и, стоя там и подняв вверх палец, наставительно проговорила:
— Наша семейная жизнь будет организована таким образом, чтобы ничто не мешало появляться детям. Ты как к этому относишься?
— Пусть появляются.
— Но ты-то выдержишь?
— Я вообще выносливый, — ответил я.
— Мы не одобряем противозачаточных средств.
— Не одобряете, и не надо.
— Ты это должен хорошенько понять.
[28] Хеллаакоски, Ааро (1893 — 1952) — финский поэт. Здесь приводится строка из стихотворения «Полдень жизни».