— Уж как я о тебе буду заботиться, а ты только попытайся, — проговорила она.
— Конечно, попытаюсь, — ответил я.
— Уж как я буду заботиться о тебе. Мы поженимся, я перееду сюда жить и буду о тебе заботиться, а ты будешь рисовать свои картины, и тебе больше не понадобится пить целыми днями и шляться в Оулу по кабакам, — говорила опа.
— Но я неверующий, — предупредил я.
— И не надо пока, это, может, потом придет, — ответила она.
— Кто знает, — усомнился я.
— Насильно поверить никто не может. Это милость божия.
— Ну хорошо, там видно будет, — сказал я.
Я решил пока не говорить о портрете, повел ее на кухню и сварил кофе. Тем временем она занималась планированием нашего будущего на следующие тридцать лет — я предупредил, что не имею намерения жить дольше. Мы пили кофе и любовались друг другом через стол; на ее лошадиной физиономии была улыбка, я взял ее за руку, а опа положила другую руку на мою и довольно рассмеялась.
— Как я рада, — без конца повторяла она.
Когда мы допили кофе и вдоволь подержались за руки, я повел ее в гостиную и показал портрет. Уже начало смеркаться, я поставил портрет посреди комнаты и направил на него свет торшера. Она обошла портрет кругом и осмотрела его с разных сторон; я молча сидел на диване и курил трубку.
— Конечно, теперь все хорошо, — наконец сказала она.
— По-моему, тоже, — заметил я.
— Ты собой доволен?
— Конечно, мне теперь лучше, я как будто сам от себя освободился. Пока я писал эти дни, я думал обо всем: и об отце, и о тебе, и о себе. И хотя писал я портрет вашего деда и получился именно он, а не кто-то другой, в нем все же есть кое-что ото всех нас и, может быть, даже ото всех людей вообще, которые так же, как мы, думают и чувствуют. Таким и должен быть хороший портрет, — заявил я.
— Конечно, он хороший, — сказала она.
— Значит, годится?
— Годится, теперь годится.
— Все равно — улучшить его я уже не могу.
Она еще некоторое время смотрела на портрет, потом уселась на диван около меня и пожаловалась, что в комнате накурено; я вышел на кухню и выбил пепел из трубки в топку плиты. Когда я вернулся, она сидела на диване, поставив портрет в полутора метрах от себя и пододвинув к нему торшер, так что свет падал прямо на устрашающее лицо старика. Старик злобно таращился на нас, у пего был кривой нос и уши как у профессионального борца. Я не выдержал его взгляда.
— Нужно отдать тебе деньги за него, — сказала магистерша.
— Это было бы неплохо.
— Тебе надо срочно?
— Я еще не знаю, когда нужно будет платить за отца, и если ему пропишут всякие сильнодействующие лекарства, чтобы облегчить конец, то их придется срочно выкупить, — сказал я.
— Я могу тебе одолжить, — сказала она.
— Мне было бы удобнее получить плату за работу. Я бы не хотел занимать у тебя сейчас, пожалуй, для начала это будет не слишком красиво.
— Да я спокойно могу одолжить.
— Я не сомневаюсь, но подумай сама, каково мне сразу одалживать у тебя, когда я только что решил зарабатывать на жизнь своим трудом, а не пользоваться твоими или отцовскими деньгами, — объяснил я.
— Конечно, я понимаю. Конечно, мы сразу заплатим. Сколько это стоит?
— Шесть тысяч марок.