Он сидел и долго смотрел в окно. Все молчали.
— Однажды из моря сюда, к нам на берег, выплыла олениха с олененком, — сказал профессор.
— Ну и ну.
— С тех пор прошло уже много лет.
— Все, о чем ты в последнее время говоришь, было уже много лет назад, — сказал Сеппо.
— Моя мать примерно за полгода перед смертью забыла все, кроме того, что было пятьдесят лет назад, — сказал профессор.
— Как поживают ваши исследования? — спросил я.
— О них больше и речи нет. Под рождество я еще пытался прочесть вторую лекцию, после чего все затихло.
— Мне кто-то говорил об этом, — сказал я.
— Теперь они хотят вообще запретить мне читать лекции. Я сказал им, что это больше не имеет смысла, что осенью меня уже не будет в живых.
— Нельзя так говорить, — сказала Анники.
— Да ведь в этом нет ничего особенного. Мир таков, каков он есть. Вы поженитесь, и вскоре у вас родятся дети. Я умру еще до осени, и когда-нибудь вы тоже умрете, хотя сейчас это кажется вам таким далеким-далеким, и ваши дети вырастут, станут взрослыми и постареют, умрут и они, но всегда будут рождаться новые дети. Люди боятся смерти и не разумеют рождения. А ведь все это одно и то же; умирающий рождается куда-то и рождающийся где-то умирает. Точно так же существует природа в сменах времен года, просто наш период длиннее. Никогда не стоит огорчаться из-за смерти, огорчаться следует из-за того, что, пока был на этом свете, сделал так мало, чтобы изменить себя и мир. Но как раз об этом люди не печалятся, они только боятся смерти и не понимают, для чего человек рождается. Рождение и смерть, а между ними человек живет какое-то время. Сеппо будет писать картины и женится на старой деве, магистерше. Внуков мне уже не увидеть, но тут ничего не поделаешь. Я бы с удовольствием поглядел, какие люди из них получатся — может, старые знакомые. И все-таки для других они будут новыми, — сказал профессор.
— Я не женюсь, — объявил Сеппо.
— Женишься, — утверждал профессор.
— Я только напишу портрет, который она заказала, потому что мне необходимо получить деньги, но на этом все кончится.
— А ты все еще его пишешь? — Меня одолевал смех.
— За это время я делал и кое-что еще, но я должен его закончить. Ради денег, — сказал Сеппо.
— Ну уж в этом у тебя нет необходимости, — заметил профессор.
Я встал и принялся расхаживать взад-вперед. Смотрел в спину профессору, видел, как он похудел и ссутулился за эти несколько месяцев, и, хотя в комнате было уже тепло, он все еще не снимал шапки и пальто и грел руки над камином. Мне стало грустно, и я подошел к Анники сзади, стал у нее за спиной и обнял ее, казалось, я чувствую, как уже увеличился ее живот — ведь я знал, что дело обстоит так, — я прижал ее к себе и придержал. Она снизу глянула через плечо мне в лицо и усмехнулась быстро, тайком, стараясь, чтобы другие не заметили. Сеппо принес со двора охапку дров и разжег их.
— Отец никак не может, чтобы не читать лекций, — сказал он.
— Это так долго было моей профессией, — оправдывался профессор.
— В один прекрасный день эта баба, магистерша, заявила мне, что если я пишу портрет ее деда теми же кистями, которыми пишу обнаженную натуру, то они откажутся от заказа. Она ведь лестадианка, — сказал Сеппо.
— Значит, будет много детей, — сказал я.
— У кого будет, а у кого и нет.
Я вышел на веранду. Пассажирский самолет приближался со стороны моря, он шел на приземление. Затем еще недолго слышалось со стороны аэродрома, как он тормозил — рев то усиливался, то затихал и наконец развеялся среди деревьев. В море видны были сетевые знаки рыбаков, и любители рыбной ловли «па дергушку», и их автомашины.
Я думал о предложении, которое мы с Саари получили в конце недели, и о том, что же мы знаем о продающейся типографии: слышали сплетни, что машины чуть ли не допотопные и размещена она неудобно, в многоэтажном старом доме, рулоны бумаги приходится поднимать на третий этаж специальным подъемником снаружи и тем же путем вытаскивать готовые заказы покрупнее. Размышлял о цене и о хорошей клиентуре, которая вроде бы была у этой типографии. За это стоило заплатить. Больше всего вызывали у меня опасения старые машины: они могли потребовать сложного ремонта, а ведь денег у нас было немного. Я закурил сигарету, на легком морозце у нее был особый вкус.
Вернулся в дом. Художник варил на очаге кофе, в комнате было тепло, но стены еще были холодноваты.
— Моя многолетняя работа пошла прахом, если подумать. Мне от нее не было ни малейшего проку. Но нет, все же так думать нельзя, — рассуждал профессор.
— Мог бы и не ворчать, старик, — сказал Сеппо.
— Но ничего не пропадает зря, если делается честно. Пожалуй, сразу этого не заметишь. Всегда от всего что-то остается, — продолжал профессор.