— Это было в обед, так что вряд ли они еще ждут.
— Голос молодой или старый?
— Скорее моложавый.
— Больше он ничего не сказал?
— Сказал, что какой-то разговор не закончили.
— Можно бы и сходить. — Я колебался.
— Да стоит ли, они, наверное, уже разошлись.
— Полагаете?
— Похоже, он был пьян, — добавила она.
— А может, нет?
— Пьян, пьян, — сказала она уверенно.
— Тогда, пожалуй, не стоит туда идти.
— Вот и я так думаю, — сказала она и, повеселев, пошла вниз. Было слышно, как там она заговорила с одной из сестер по вере.
Они пропели слабым старушечьим фальцетом псалом и вскоре уже забренчали кофейными чашками, ставя их на стол.
Я быстро взял свою одежду и ушел, чтобы они не успели пригласить меня пить с ними за компанию кофе. Подобных совместных сидений за те два года, что я успел прожить тут, было уже предостаточно, и рассказов о достоинствах покойного мужа тоже, и разговоров о прощении и грехах, и приглашений на молитвенные сборы лестадианцев. Со двора я увидел, как они подглядывают из-за оконных занавесок. На верхнем этаже в другом конце дома хромая старая дева вытряхивала в окно белую с красным орнаментом скатерть, но, заметив, что я вышел во двор, она поспешила закрыть окно.
Снег растаял, и проезжающие машины обрызгивали грязью живые изгороди и стены домов, стоящих у дороги. Я пошел иа автобусную остановку, уличные фонари зажглись и, прежде чем засветиться ярко, несколько минут давали тусклое оранжево-голубое излучение.
На автобусной остановке мне пришлось долго ждать s одиночестве, я курил и посматривал на серое беззвездное небо. Ветер нес от фабрик острый запах химикалиев, где-то выпускали пар, чтобы понизить давление в котлах, он выходил с жалобным воем. Это был горестный звук, такой протяжный, что я принялся вспоминать, каким сигналом предупреждают об опасности заражения хлором, инструкции об этом имелись во всех домах и на предприятиях. При опасности появления хлора следовало что-то делать, идти куда-то повыше, что ли?
Думал и о том, сколько я, в конце концов, знаю в городе людей, которые заказывают печатные работы, и о том, стали бы эти люди давать мне заказы, будь у меня своя типография. Это зависело бы от цен, и от качества, и от общения с ними, от принадлежности к одним клубам: «Ротари», «Лион» или к Объединению офицеров резерва. Этим надо бы заняться сразу же или присмотреть себе такого компаньона, который уже вхож туда.
Пришел автобус, набитый людьми, ехавшими в город, чтобы провести воскресный вечер: пришлось трястись на задней площадке и через головы пассажиров передавать деньги нервничающей кондукторше, подвыпившие мужчины пытались развлекать ее длинными рассказами, которые начинались с середины и тут же кончались.
Анники открыла дверь. Ее брат сидел в кресле, читая стопку каких-то написанных от руки листков, он поздоровался, не поднимая глаз от бумаги.
— И никаких ссор, — первым делом сказала Анники.
— Нет, нет, — успокоил ее брат.
— Мне звонил один знакомый, просил зайти. Это художник, всамделишный. Пойдем сходим, — предложил я.
— Что еще за художник? — спросила Анники.
— Пихлая, Сеппо Пихлая.
— Никакой он не художник, просто пьяница, — вмешался брат Анники.
— У него есть настоящие картины. Сейчас как раз пишет один портрет, — утверждал я.
— Пьяница он, — настаивал брат Анники.
— И это возможно.
— У нас кто угодно может называть себя художником, даже такой буржуазный отпрыск. Отец-то у него профессор, а сам он ни на что больше не способен, так заделался художником. В шестидесятые годы он пытался учиться в университете, и бог знает в каких еще институтах, но ничего не смог окончить. Известное дело, отец его содержал, да и теперь еще содержит. Он нашлепает красок на холст и дает этому какое-то название. Даже нормальной рамы не может сделать для своих картин, а творческую помощь выпрашивает, как все остальные. Вот так-то. И за чей счет все они существуют? За счет рабочего класса, — подытожил брат Анники.