Читать книгу «Река течет через город. Американский рейс» онлайн.

Мартта, как она сказала, еще и потому хотела показать свидетельство о браке, что много слыхала от деда о тех трудностях, которые были у него с первой женой в Финляндии, и дед говорил, что он действительно навсегда с ней расстался, хотя и не пытался получить официального развода. Я сказал, что никогда не слыхал о разводе, но ведь дело-то меня и не касалось.

Мартта пожаловалась, что у нее в доме никогда не бывает алкоголя, запах которого она уловила, открыв нам дверь, и она подумала, что на сей раз вино было бы кстати — в качестве угощения внукам Йоханнеса Хакала, которого она изучила, прожив с ним сорок восемь лет, когда ей приходилось вместе с ним ездить и в горку, и под горку. Мы убеждали ее, что нам вина и не хочется. Мартта согласилась, что сегодня было бы разумнее обойтись без вина, ибо по нашим лицам видно, чем мы вчера занимались; от нее ни одному Хакала такого не скрыть, ни тем, кто родился в Канаде, ни тем — кто в Старом Свете. Мы сидели, Мартта варила кофе.

5

Мартта спросила, рассказывала ли когда-нибудь моя бабушка, как муж уехал от нее в Канаду. Я сказал, что у нас с ней никогда не было разговоров о таких вещах, но моя мать иногда вспоминала о ссорах деда с женой. Бабушка считала, что и дома, в своем хозяйстве дел достаточно, и неодобрительно относилась к участию деда в штрейкбрехерской «гвардии» Мартти Пихкала, действовавшей в городах на побережье Ботнического залива, и к тому, что дед пьет, но, по словам матери это бродяжничество деда было следствием плохих отношений с бабушкой, а не их причиной. Подробнее разговоров я не помню.

Мартта сказала, что знает лишь то, о чем дед рассказывал ей здесь: Йоханнес нашел себе где-то в деревне на окраине общины Лапуа женщину, и ему все время не терпелось быть с нею, а слухи об этом не могли не достичь бабушкиных ушей, но она таких игр не терпела. Она провела дознание сперва на словах, затем при помощи кулаков: по рассказам Джона, бабушка в молодые годы была женщиной вспыльчивой, агрессивной, которая со зла могла ударить человека чем угодно. Однажды она пырнула деда ножницами для стрижки овец, у него на спине еще и в Канаде видны были следы — два шрама. Когда однажды летом дед, в разгар сенокоса, запряг лучшую лошадь в тележку и поехал в Лапуа навестить свою «невесту», бабушке все это окончательно надоело. Она послала за дедом в погоню трех соседских мужчин и приказала им привезти ее мужа, хотя бы даже связанного веревкой. Дед едва успел приехать в дом к «невесте», сесть за стол, выпить с дороги кофе, как туда вломились посланные в погоню соседи и стали избивать деда кулаками и ногами. «Невеста» убежала на чердак конюшни, остальные жители дома — кто куда. С чердака «невеста» подглядывала, как деда тащили по двору и избивали так, что он валялся на земле и жалобно просил, о пощаде. Его положили на повозку и повезли домой; уже по дороге в Лапуа соседские мужики рассказали в нескольких хуторах, по какому делу они едут, и затем, когда возвращались, у дороги стояло много народу, чтобы посмотреть, как деда везут обратно. Дома дед пролежал неделю, залечивая раны, и утверждал, что от ударов ногами и кулаками у него нарушились внутренности, но через неделю поднялся с постели. За всю эту неделю он не обмолвился с бабушкой ни словом. Будучи уже на ногах, дед раздобыл денег для поездки в Америку, купил билет туда и, уезжая, сказал бабушке, что впереди, наверное, долгая разлука, возможно, на всю жизнь. Она ответила, что и без него справится, не надо будет тратить время, чтобы обхаживать мужа. Невеста из Лапуа должна была приехать следом за ним в Канаду, но от нее так долго не было ни слуху ни духу, что деду надоело ждать, он зажил в свое удовольствие и никогда не тосковал по навсегда покинутой родине. Он рассказал Мартте, как звали тех мужиков, которые избили его в Лапуа, и обещал устроить им хорошую баню, если они когда-нибудь приедут в Канаду, но те имена и фамилии Мартта уже забыла. Я не стал угадывать, сказал, что все они наверняка покоятся уже на кладбище, да и дома про это дело позабыто. Мартта спросила, верю ли я, что рассказ деда о его отъезде — правда. Я спросил, верит ли она сама. Она сказала, что прекрасно изучила Джона в тридцатых и сороковых годах, когда он еще был в мужской силе и тут тоже играл в эти игры с женщинами, и у нее тоже не раз возникало желание послать соседских мужчин, чтобы они его поколотили, если бы нашлись такие соседи. Мартта сказала, что хотела было развестись с дедом, когда он гулял с другими женщинами, а ее оставлял с малыми детьми ждать дома и считать каждый цент, а сам разделял свой заработок между шлюхами и бардаками. Однажды утром в тридцатых годах она на полном серьезе спросила, зачем дед еще берет на себя труд взбираться на Донованов холм и в эту квартиру, в эту самую — из трех комнат и кухни, если внизу, в городе, женщины ему настолько больше по вкусу и разгульная жизнь кажется настолько лучше, чем жизнь дома. Дед сидел на кухне, поклевывал носом после бессонной ночи и пытался собраться на утреннюю смену в шахту. Он и сам задумался над всем этим и решил, что действительно любит только Мартту.

— Это была fani lov, эта lov Джона! — сказала нам Мартта[67].

Она признала, что прошло еще немало лет, пока дед угомонился, и счастливый период наступил для них в пятидесятые — шестидесятые годы, к тому времени дети уже выросли и рассеялись по свету, а Джон уже получал пенсию, и этих денег им вполне хватало, да и в банке лежала такая сумма, что вечером можно было спокойно положить голову на подушку, не заботясь о завтрашнем дне. Мартта ценила деда за то, что в последние десять лет жизни он был приятным мужем, веселым и охочим до танцев. Она с дедом до самого последнего его года жизни ходила на танцы, устраиваемые для пенсионеров, и хотя Джон иногда встречал там девушек, за которыми приударял в тридцатых и сороковых годах, эти девушки были уже такими сморщенными и седыми старухами, щелкающими вставными челюстями, что Мартта больше не держала на них зла. С этими старухами она вспоминала тяжкие времена, и они смеялись над удалым характером деда и его страстью к приключениям; ни одной из этих старух не удалось в свое время удержать его при себе более, чем на месяц. Некоторые из них еще и теперь навещают Мартту, и они пьют кофе и играют в карты, убивая время, тянущееся медленно для человека, ожидающего смерти. Я сказал, что Мартта выглядит еще такой энергичной и похоже, у нее впереди еще долгие годы. Мартта пожаловалась на свои недуги. Мы пили кофе.

Мартта достала из шкафа альбом с фотографиями и показывала снимки дедушки. На одной из фотографий дед в широкополой шляпе стоял на выкрашенном в белый цвет мосту в обнимку с двумя девушками. Дед выглядел довольным. Мартта объяснила, что одна из девушек — жена ее брата, а вторая — она сама. Мартта сказала, что дед даже жену ее брата не мог пропустить, и когда я пригляделся к фотографии повнимательнее, увидел: дед так просунул свою руку под мышку женщины, что ее грудь лежала у него на ладони. Мартта показала и другие снимки, на одном из них группа мужчин стояла, держа кирки, возле никелевого рудника, на другом — мужчины на берегу протягивали к камере больших, подвешенных на прутья рыб.

Мартта сказала, что у деда много денег ушло на покупку машин, которые он менял часто, на горючее и ремонт и на дурную жизнь, что из тех денег, которые дед тут зарабатывал, и будь у него характер поспокойнее, он мог бы скопить большое состояние, но эти деньги развеялись сожженным бензином, неудачными покупками автомобилей, пивом, которым заливали глотки в гостинице «Фрод», и частично перекочевали в карманы мужчин и женщин, которые оказались поумнее деда. Тим считал, что эти деньги не согрели бы деда на кладбище Садбери. Мартта утверждала, что этим деньгам она нашла бы теперь применение: зимой у нее всегда возникало желание улететь на юг, во Флориду, погреть старые косточки, но на это у нее нет средств. Я сказал, что приехал из Флориды и не слишком восхищен тамошним теплом.

Тим пообещал оплатить Мартте полет во Флориду, когда только она пожелает. Он сказал, что все же знает бабушку довольно хорошо, чтобы не поверить в ее желание отправиться путешествовать, она нарочно заводит речь о поездке во Флориду, поскольку это дает ей основание упрекать родственников всякий раз, как они заскакивают навестить ее. Тим утверждал, что уже обещал Мартте путешествие во Флориду бог знает сколько раз. Мартта сказала, что Тим так редко навещает ее, что так много раз пообещать ей эту поездку просто не мог. Тим подсчитал, что только в этом году он уже побывал у Мартты не меньше пяти раз. Мартта эти визиты не запомнила.

Она, правда, признала, что Тим все же навещает ее чаще, чем его отец, которого она после его отъезда в Хемлоу ни разу не видела. Он забыл свою мать и, пожалуй, весь Садбери; если он и приезжал в город, то вряд ли бывал дальше «Террасы», утверждала Мартта. Тим сказал, что видел своего отца две недели назад, когда тот ехал через Садбери к себе на дачу на озеро Леди Эвелин ловить тайменя. Мартта сказала, что уж она-то знает обычай своего сына Ильмари ездить на озеро. Тим утверждал, что был вместе с ним и они наловили много рыбы, и велел мне рассказать, какого тайменя мы ели у них дома. Я подтвердил, но сказал, что на рыбе не было написано, в каком озере ее поймали.

Мартта спросила еще, по каким делам я сюда приехал, и я рассказал, что жду одного финна, который со дня на день должен приехать из Флориды. Мартта расспрашивала также о жизни в Финляндии и о том, чем я там зарабатывал себе на хлеб и собираюсь ли теперь остаться жить навсегда в Канаде, как некогда остался мой дедушка. Я рассказал. Мартта спросила, жива ли еще бабушка. Сказал, что она умерла. Мартта считала, что бабушка была злой на язык старухой. Я сказал, что у меня всегда были хорошие, теплые отношения с бабушкой. Тим запретил Мартте ругать первую жену ее мужа.

Мартта хотела также услышать, теплая ли была у меня в Финляндии квартира, и вспоминала свой родной дом в общине Кортесъярви, в Южной Похьянмаа, где зимой через щели между нижними бревнами наметало снежные сугробы, и вода замерзала в ведре, стоящем на полу. Я уверял, что моя квартира в Финляндии была теплой и что все квартиры в Финляндии теперь хорошие и теплые. По мнению Мартты, дровяное отопление было все-таки неудобным и требовало много возни. Она не поверила, когда я сказал, что даже в большинстве деревенских домов в Финляндии теперь электрообогрев или центральное нефтяное отопление, а продолжала твердить свое, спорила. Она спросила, откуда взяться нефти в Финляндии, ведь не на деревьях же она растет.

Я налил себе еще кофе, когда Мартта принесла его с плиты из кухни.

6

Мартта принесла из шкафа еще альбомы с фотографиями: здесь были снимки деда, Мартты и их сыновей. Она рассказывала об Ильмари, отце Тима, который копал золото в Хемлоу, о Грегори, который работал на нефтяных вышках в Эдмонтоне, о его семье и своих внуках, и о Юсси, то бишь Йоханнесе, который, как и отец, тоже называл себя Джоном и торговал автомобилями в Калгари, д Мартта рассказала и о Дорис, умершей в тридцатых годы от дифтерита. Она достала откуда-то из ящика маленькие туфельки из лайковой кожи, которые принадлежали дочурке и которые Мартта сохраняла все эти годы. Она вспоминала, как одевала девочку и как подействовала на нее смерть дочки. Тим подсчитал, что Дорис было бы теперь пятьдесят три года, и она была бы много раз в жизни обманувшим и обманутым человеком, если бы осталась жить. И Мартта тоже благодарила бога за то, что девочка покинула этот мир малюткой.

Я спросил, а как сама Мартта попала в Канаду. Она рассказала, что приехала сюда, спасаясь от голода в 1915 году, будучи тогда трех лет от роду, приехала с отцом, матерью, братьями и сестрами. Отец тотчас же получил работу на никелевом руднике ИНКО, несколько лет колол руду и заработал себе такую жуткую шахтерскую болезнь легких, что вынужден был подняться на поверхность. Это случилось, как раз когда кончилась первая мировая война. Мартта называла ее великой. Ее отец получил возможность купить в Бивер-Лейке участок земли, гомстед, и раскорчевал под поле землю, на которой никелевая компания спилила деревья для плавки руды и кислота сожгла растительность, и возвел там постройки, он умер в начале двадцатых годов, оставив мать Мартты с пятью детьми в Бивер-Лейке самих добывать себе на пропитание. Они возделывали свой участок и ездили продавать куриные яйца в Коппер-Клифе и Садбери, а осенью гнули спину, собирая в лесу ягоды. Так и жили.

В двадцатых годах Мартта поехала в город нанимать-, ся в прислуги, ей было тогда пятнадцать лет, да так и не вернулась из этой поездки. Младший брат начал вести хозяйство на их хуторе в тридцатых годах и до сих пор еще жил все там же, хотя земледелием больше не занимался, потому что кислоты все равно сжигали весь урожай. Тим сказал, что племянник Мартты только совсем недавно закрыл свою «собачью будку».

Мартта рассердилась на это, сказала, что Тим не знает, как тяжко было добывать хлеб в этой стране в прежнее время, да еще и в пятидесятые годы, и если ее брат пытался сделать этот хлеб более легким, продавая водку жаждущим, это не делало его хуже, скорее наоборот. Тим засмеялся, спросил, знала бы Мартта, если бы у ее брата все еще был тайный кабак. Мартта утверждала, что «собачьих будок» больше нет, с водки сняли запрет и с тех пор, как алкоголь стали продавать законно по всей Канаде даже по воскресеньям и праздникам, никому больше не требовалось ради этого добра искать «собачьи будки». Тим утверждал, что сидеть в «собачьей будке» стало для многих финнов здесь такой неискоренимой привычкой, что они не ходят выпивать в ресторан или в бар, а сохраняют несколько «собачьих будок» в Садбери, которых в лучшие времена здесь держалось на одних только финнах больше тридцати; на доходы от «собачьей будки» не одна вдова взрастила ребенка. Мартта приказала Тиму прекратить разговоры о «собачьих будках», чтобы у меня не возникло неверного представления о канадском ответвлении нашего рода.

Я стал расспрашивать про деда. Мартта рассказала, что встретила его на танцах в «Финском холле», и сначала она не знала, что сказать мужчине лет на двадцать старше нее, который несколько раз за вечер приглашал ее танцевать, навязался в провожатые, а затем и спал с нею на узких полатях в комнате для прислуги. Немного времени прошло, как уже ждали Ильмари, и решено было сходить обвенчаться официально, а затем общего пути хватило до самой смерти деда, и в гору, и под гору, как повторила Мартта несколько раз.

Тим посмотрел на часы и сказал, что на этот раз воспоминаний достаточно. Его жена уже ждала нас дома к обеду, и если опоздаем, хорошего не будет, поскольку его жена — француженка и у нее галльский темперамент, а такие женщины не соглашаются ждать мужей годами, в отличие от тех, кто приехал из Кортесъярви с их типичным для монгольской расы тупым упрямством. Мартта поднялась с дивана и принялась выталкивать Тима из комнаты, велела ему бежать в объятия обманщицы, раз лучшей жены ему не досталось; она знала, что Тим, будучи молодым и холостым, водился тут со многими девушками-финками, но никто из них Тимом не завладел. Мартта вспомнила, что Тим был года два обручен с девушкой-финкой, но она потом вышла за другого, получше; Тим уверял, что бабушка спутала его с дядей Юсси, который разочаровался тут в любви не раз, а ему-то всегда в любви везло.

Я поднялся, надел в прихожей туфли. Мартта пожала мне в дверях руку. Я сказал, что рад новой бабушке, которую нашел в Садбери и о которой ничегошеньки не знал. Мартта обняла меня за шею, видно было, что вот-вот заплачет. Ее папильотки царапали мне щеку и шею. Она велела мне поскорее навестить ее снова, и она еще многое расскажет мне о Джоне. Я пообещал прийти еще, прежде чем уеду. Мартта просила познакомить ее с моей женой, она могла бы дать ей хорошие советы, как сохранить спокойствие, если хочешь жить с мужчиной из рода Хакала. Я считал, что моя жена уже кое-чему научилась в этом деле. Мартта спросила, где она сейчас, и я рассказал, что Кайсу улетела в Финляндию, потому что ребенок должен родиться в июле. По мнению Мартты, ребенку лучше было бы родиться по эту сторону океана, ведь здесь хорошие родильные дома. Она не верила, что и в Финляндии теперь дети рождаются в специальных учреждениях, утверждала, что их рожают там в саунах. Тим дергал меня, пошли, мол. Я еще раз попрощался с Марттой, и мы вышли в коридор. Мартта смотрела нам вслед, стоя в дверях, пока мы еще были на лестничной площадке, затем мы услышали, как она захлопнула дверь и задвинула щеколды.

На дворе светило солнышко. Мы стояли у машины, дом, в котором жили дед и Мартта, был на полпути к вершине Донованского холма, и со двора мы могли видеть город под нами и черные, голые скалы в стороне Коппер-Клифа, а на южном склоне зелень карликовых березок, и вдалеке большие площадки, куда вываливали шлак, над ними поднимался дымок.

Тим считал, что мы еще успеем выпить в гостинице «Фрод» по стакану пива, прежде чем сядем за обед, и мы поехали по Антверп-авеню вниз, оставили машину на стоянке рядом с гостиницей «Фрод» и спустились по ступенькам в подвал бара. На ступеньках Тим пытался предположить, сколько раз туфли деда ступали по этой лестнице, и сказал, что здесь иной раз в субботние вечера летят столы и стулья, когда шахтеры начинают ссориться. Мы оба были уверены, что и наш дед швырялся тут мебелью, хотя Тим помнил его уже стариком, которого мучили стариковские недуги и которым пытались распоряжаться его сыновья, а жена тащила туда, куда самому ему вовсе не хотелось.

7

Весь подвал гостиницы занимал кабак. Днем тут коротало за пивом время не так уж много мужчин, и, пройдя мимо стойки бара, мы заняли столик у задней стены. Высокорослый официант подошел взять у нас заказ, мы заказали по кружке пива.

Тим рассказывал, что шахтеры приходят сюда прополоскать горло от пыли трудовой смены и смыть с души сумеречное настроение, вызванное многочасовым пребыванием под землей, сознанием того, что над головой постоянно огромная давящая масса земли, хотя во время работы в шахте об этом никто не думает. Я смотрел на мебель кабака, она была примитивной и добротной, способной выдержать швыряние, все столы были сделаны из старых дверей, и с краю в столешнице видны были отверстия для замков.

С моего места за столиком видна была входная дверь, и когда я пил пиво, слушая рассказ Тима о шахтах, широких шахтных штольнях и о том, как работают в шахте, в кабак вошли Тайсто и Тимо с двумя мужчинами, мне незнакомыми. Они все были увлечены разговором, очень громким, об адской работе на урановых рудниках «Деннисон Минн» в Эллиот-Лейке. Заметил меня Тайсто, но я поднял палец к губам. Когда они шли мимо нашего стола, я схватил Тимо за рукав. Велел ему поздороваться с бывшим у него на жалованье человеком. Мужчины остановились, Тайсто и Тимо похлопали меня по плечу и сказали, что еще в самолете были уверены: найдут меня в одном из двух кабаков, в которых обычно посиживали тут финны, — в «Террасе» или во «Фроде», но что я окажусь тут уже в полдень, этого они предположить не могли. Я велел им поздороваться с моим двоюродным братом и представиться.

Все четверо сели к нам за столик. Одному из двух, мне незнакомому, было за пятьдесят. Этот лысеющий мужчина рассказывал, что владеет здесь подрядной фирмой, которая сотрудничала с горными компаниями по всей северной части провинции Онтарио, и работы ему хватало, ее было больше, чем он мог выполнить. Он пожал мне руку и сказал, что он — Суутари[68], но не такой, который берет за работу марку, а убытков при этом причиняет на две марки. Он приехал в Канаду из Финляндии в пятидесятых годах, начал дело голыми руками и теперь владеет процветающей фирмой, а кроме того, большим особняком здесь в Садбери на берегу озера, дачей на озере Пэначе, и у него есть семья, которой он может гордиться. К нему на дачу всегда добро пожаловать! — его жена приготовит в духовке хорошего тайменя, а водки, вина и других напитков всегда найдется столько, сколько мы в состоянии выпить. Он может также привезти туда и гармониста, который воскресил бы в памяти самые лучшие танго его старой родины. Я спросил, неужели они уже пьяные, в такое-то время дня, но Тим ответил, что они приехали прямо с аэродрома, где Суутари встречал их. Что же касается Суутари, то он, по словам Тимо, был пьяным с рождения. Второй, незнакомый мне мужчина, был сыном Суутари, которого и Тимо и его отец звали «Маленьким Сапожником».

Тимо и Тайсто спросили про Тима, и я рассказал про ответвление рода, доставшееся мне тут в наследство от деда. Это их рассмешило. Они стали рассказывать, что за мужики мои братья в Похьянмаа, считали, что дед посеял одинаковые семена по обоим берегам океана.

[67] «Это была прекрасная любовь, эта любовь Джона!» Мартта, как многие канадские финны, говорит на смеси финского с искаженным английским.

[68] Сапожник (фин.).