Читать книгу «Река течет через город. Американский рейс» онлайн.

Квитанции были собраны за пять лет, и мы сожгли их легко, но счетоводческие книги горели плохо. Пришлось помешивать их в огне палками. Мастер-строитель ушел сразу же, как только мы открыли первые папки и принялись кидать квитанции в огонь. Он сказал, что не хотел бы быть свидетелем происходящего, а то еще, чего доброго, угодишь под суд, уходя, он попросил Якобсона зайти в контору, как только мы свершим свое темное дело. Якобсон тут же ушел с ним; Раймо, Тапани и я бросали бумаги в костер и кочегарили в огне до тех пор, пока от них не осталось лишь краешка квитанции да обложки. Мы подбросили в огонь еще бумажек и, греясь у костра, подождали до тех пор, пока они не сгорели полностью. Тапани уверял, что эти квитанции и книги бухгалтерского учета никогда раньше так не грели. Я возразил, что меня и раньше от них бросало в жар.

Раймо сказал, что полицейские раза два приезжали на фабрику, но ему все-таки иск не вручили, а он старался содержать дела фабрики в порядке; он сразу усвоил преподанный урок. Я поздравил его с тем, что он такой умный, но, право, ему повезло с предостерегающими примерами: два нарушителя стояли сейчас рядом с ним. Тапани заметил, что нарушители-то благоденствующие. Раймо выслушал Тапани, ио вступить в разговор с ним не захотел, он и раньше относился к Тапани недружелюбно, а тот еще начал было одаривать Раймо бесплатными советами, как вести дело, и тогда Раймо сказал, что предпочтет других советчиков. И Тапани затих.

Когда костер окончательно прогорел, мы разбили угли и разворошили пепел, размели его по всей площадке, на которой горел огонь, и проверили, чтобы не осталось ни клочка бумаги. Тапани сказал, что читал в «Ридерс дайджест», будто у русских есть такие эффективные устройства, с помощью которых можно даже по пеплу выяснить, какой текст был на сгоревшей бумаге. Я не верил, что такое устройство имеется и в распоряжении чиновников налогового ведомства Финляндии. Однако же мы полили кострище водой из шланга, превратив пепел и угли в черную грязь, и перемешивали ее палками до тех пор, пока прочесть текст сделалось совершенно невозможно никакими шпионскими приспособлениями. Так мы решили.

Якобсон все еще разговаривал в конторе, он велел нам подождать его в машине. Мы пошли, сели в «мерседес», и Тапани стал показывать нам, как удобно управлять этой машиной, и расхваливал ее. Раймо спросил меня, как прижилась во Флориде Кайсу, а то ее мать стала говорить по деревне, что они никогда бы не выдали дочь за меня, если бы знали, какой вертопрах и преступник достанется ей в мужья. Я сказал, пусть передаст теще и тестю привет. Подумал, что, наверное, Кайсу пожаловалась им на свое состояние, конечно, ей нелегко на чужбине, да и беременность ее уже в той стадии, когда переносить тамошнюю жару становится все труднее.

Якобсон вышел из конторы, и мы поехали в город. Возле гостиницы я попрощался с Раймо. Было видно, что ему грустно и хочется поговорить со мной подольше, мне захотелось обнять его и пожелать успеха в жизни. Мы пожали друг другу руки, он попросил звонить. Я напомнил ему, что не стоит рассказывать дома, зачем он ездил в Лулео и с кем общался; узнай финская полиция, что мы здесь, она может потребовать нашей выдачи. Раймо спросил, помню ли я хоть один случай, когда бы он трепался о делах с посторонними, завел машину и тронулся. Прежде чем скрыться за углом, он помахал рукой.

Мы расплатились за номер и поехали в Стокгольм. Туда добрались вечером, но не решились идти в гостиницу. Пошли ночевать к какой-то подруге Якобсона. Она постелила Тапани и мне в гостиной, Якобсон остался в спальне. На другой день мы вылетели из Стокгольма и вечером были опять во Флориде.

4

В машине Тайсто спросил, как долго я собираюсь оставаться на строительстве дороги. Я сказал, что эта работа просто помогает убить время, не привык я сидеть дома, слушая женский скулеж. А также мне надоело то, чем мы занимались целыми неделями после возвращения Тимо из Канады: играли в карты по десять центов за ставку. Тайсто сказал, что все еще не перестает изумляться, чего я так рвался и спешил жениться на Кайсу, ведь торопиться-то было некуда: мы женаты уже три года, а Кайсу беременна только теперь. Тайсто считал, что в наши дни жениться надо разумно, изучив сперва, годится ли будущая супруга для долгого брака, во время которого только и проявляется истинный характер женщины. На мое замечание, что он и в этих делах разбирается, Тайсто ответил утвердительно. Я напомнил о его женщинах, и также о той, которая в семидесятых годах притащилась вслед за ним из Швеции и поселилась в комнатке с плитой, где обитал Тайсто, над тогдашней столярной мастерской. Я бывал там у них несколько раз, заезжая из Пиетарсаари, помнил и армию фарфоровых зверюшек, которых женщина привезла с собой из Швеции и расставила в определенном порядке на шкафах и подоконнике, и саму женщину, вечно сидевшую на краю кровати и объяснявшую на напевном шведском, как она уехала из Ёребро, оставив все: мужа, ребенка, работу, и последовала за Тайсто в это странное место, где никто не говорил ничего, тем более по-шведски. Я вспомнил, как всегда пахло в той комнате жареной колбасой, и то, как женщина решилась уехать обратно: взяла портативный приемник и часы и пыталась продать их в деревне, объясняясь по-шведски в надежде выручить деньги на дорогу, но тотчас же попалась и смогла отправиться домой лишь после того, как Тайсто вернулся из Куусамо, куда он ездил продавать мебель, и дал ей несколько сотен на билеты. Я напомнил Тайсто об этой женщине, он утверждал, что ее истинная сущность проявилась достаточно быстро, когда им вообще-то было хорошо: не умела оставаться одна и поэтому оказалась неподходящей в жены такому мужчине, которого работа вынуждала вести подвижный образ жизни. Я сказал, что никогда не замечал, будто им было хорошо вместе, Тайсто уверял, что эти моменты были скрыты от глаз посторонних.

Я спросил, как продвигается его изучение английского. И он произнес по-английски несколько фраз. Было трудно понять, что он сказал, поскольку он заучивал фразы из того учебника, который им раздали на курсах, но забыл указания преподавателей насчет произношения. Это меня рассмешило, и Тайсто обиделся. Он стал утверждать, будто финны тем и известны, что смеются, когда кто-то пытается говорить на иностранном языке, но сами они не решаются ничего произносить, разве что в одиночестве, стоя перед зеркалом в ванной. Я сказал, мол, про финнов известно, что они начинают насмехаться, если кто-то пытается говорить по-фински. Тайсто не верил, что я бы, например, смог произносить по-английски предвыборные речи или отправился бы продавать ковровые изделия своей фабрики американцам. Я убедил его, что у меня и желаний-то таких нет.

Сегодня утром движение на дорогах было столь свободным, что, когда мы приехали, до начала работы оставалось еще четверть часа. Отто уже находился на месте, с ним был какой-то его приятель, большой, темный, с крупными чертами лица, Отто сказал, что он тоже финн, Джим Ринне. Мы поздоровались с ним за руку и назвали свои имена. Ринне сказал, что знает о нас все. Отто по дороге сюда рассказал ему, что мы за люди. Я не верил, что он так уж все о нас знает. Он считал, что во Флориде живет десять тысяч финнов, приехавших из Финляндии давно, в двадцатые — тридцатые или пятидесятые годы или родившихся здесь в финских семьях; а за последнее время из Финляндии сюда приехало десятка два злостных неплательщиков налогов, мошенников и каналий. Из-за этих двух десятков флоридские финны обрели такую славу, будто каждый, живущий здесь, убежал от чего-то. Ринне это не нравилось. Тайсто спросил: от чего убежал Ринне? Тот утверждал, что ему никогда не требовалось ни от чего убегать: он всегда зарабатывал себе на жизнь своими руками. Я спросил, что за нужда ему здесь махать лопатой. Он сказал, что всю жизнь свою работал на строительстве дорог, был рабочим, как и отец его, и сожалел о том, что в Америке, нанимая на работу, больше не требовали у прибывших из Финляндии похьянмаасцев профсоюзного удостоверения о том, принадлежал ли новоприбывший к рабочему классу или к лахтарям. Я сказал, что в Финляндии это понятие больше не в ходу, а слово употребляют лишь применительно к тем, кто работает на скотобойне. Ринне сказал, что именно их-то он и имел в виду, тех, которые в восемнадцатом году явились из Похьянмаа с еловыми веточками на шапках и перестреляли в Тампере и Вильпуула женщин, детей и весь скот. Я спросил, какого года календарь в кармане у Ринне, он утверждал, что обзавелся календарем этого года еще до рождества. Я велел ему посмотреть, какие цифры там напечатаны на обложке. А он велел мне посмотреть цифры на последней строчке моей банковской книжки.

Наше препирательство смешило Отто. Он сказал, что Ринне — один из самых идейных тут, из числа активистов Коммунисти-холла, Ринне, мол, даже посмотреть в сторону Лантаноского турист-холла не согласится, ибо, по его мнению, там собираются лишь те, кто в Финляндии и Америке обманывали честных трудящихся, укрывались от уплаты налогов и надували клиентов. Тайсто сказал, что мы всегда сидим в Лантаноском турист-холле, играем там со старушками в картишки. Отто считал, что на будущей неделе можно ждать большого веселья, ибо теперь мы заполучили в лице Ринне такого мужика, который и на нашем небольшом участке строительства дороги, где американский капитал поджаривает кожу трудового народа палящим солнцем Флориды, не даст свече идей мерцать, а раздует ее, чтобы пламя полыхало высоко.

Я сказал, что мы с Тайсто нарушили закон о налогах невольно. Мы попали на зубок налоговым чиновникам из-за собственного незнания и неумения, а настоящие злостные неплательщики налогов и жулики вполне безопасно живут на родине и в День независимости танцуют вальс в президентском дворце, позвякивая орденами на груди[53].

Ринне, однако, слыхал, что нас — каждого — судьба наградила тут квартирами в рядовом доме и бассейном, Тайсто ответил, что у человека должен быть определенный набор земных благ, в качестве наград за многолетнее вкалывание. Ринне рассказал, что уже скоро тридцать лет, как он вкалывает на дорогах Америки, но в карманах его жилетки осталось не много долларов, сколько ни старайся, не говоря уже о квартире в таком доме с бассейном: его деньги всегда уходили в чужие бумажники. А он заработал лишь мозоли на ладонях.

Я попытался перевести разговор на другое, спросил, где Ринне родился. Он рассказал, что родился в Мичигане, в финском районе, куда его отец приехал из Финляндии в 1921 году, как раз перед тем, как США закрыли границу для эмигрантов, и вскоре после того, как в Финляндии было основано фашистское государство и порабощен рабочий класс. Отец его был пропитан коммунистическими идеями, поэтому не согласился жить там в рабстве, получил американский паспорт и уехал за океан, думая, что Америка — страна свободы, где даже бедняк имел бы возможность жить по-человечески. Однако вскоре он все же заметил, что и здесь милосердия не больше, чем на родине, что и здесь рабочему человеку затыкают глотку раньше, чем он успеет открыть рот. Отец завещал детям марксистское мировоззрение и учение о неразрешимых классовых противоречиях, и это, почти единственное, что досталось в наследство от отца, Ринне, по его словам, старался хранить.

Тайсто сказал, что такой удалой речи он не слышал даже на майских праздниках в Эвиярви, в Васикка-Ахо, а уж это место известно как гнездо коммунизма в Южной Похьянмаа. Ринне подозревал, что у Тайсто вообще не было ушей для того, чтобы слушать речи финских рабочих. Я сказал, что нам не стоит между своими-то заводить свару. Ринне утверждал, что в Америке «мясников» всегда держали в узде. Я сказал, что был раньше владельцем фабрички половиков, а еще раньше — наладчиком машин, производящих бумажные мешки на заводе Шоумана в Пиетарсаари. Ринне считал, что и таких тут приведут к порядку.

Прораб пришел гнать нас на работу. Мы шли все четверо в ряд, молча, туда, где машины уже поливали водой разровненное полотно дороги. Прораб велел Ринне править бульдозером, сказал, что эту машину нельзя останавливать, даже если бы пришли проверять разрешения на работу; у Ринне разрешение, конечно же, имелось. Ринне спросил, в порядке ли наши разрешения на работу. Прораб заверил, что сюда не берут людей, у которых дела с чиновниками не улажены. Ринне сказал, что никогда в жизни не стал бы работать вместе с незарегистрированными «дикарями». Прораб заверил, что здесь все до единого состоят в профсоюзе.

Ринне в сомнении посмотрел на землекопов, стоявших на обочине, и ему казалось, что по крайней мере два мексиканца никогда не состояли в организующем трудящихся профсоюзе, он пошел к ним и попытался поговорить с ними по-английски. Они пожимали плечами и что-то длинно объясняли по-испански. Конголезский парень опять подошел, встал передо мной, поднес почти к моим глазам сжатую в кулак руку и, шевеля большим пальцем, просунутым между указательным и средним, смеялся и повторял: «Мейкс гуд, яах?!» Я не мог не рассмеяться, глядя на его радостную рожу и большой палец, высунутый из черного кулака и казавшийся белым. Я с силой оттолкнул негра и спросил, решился ли он уже продать мне одну из своих жен. Негр поинтересовался, сколько я заплачу, я пообещал десять коров. Он счел это недостаточным, кроме разве что за самую старшую из жен, которую, однако же, он не хотел продавать мне, поскольку мы друзья. Мы ждали, пока заведут машины.

Отто подъехал на своем катке и принялся утрамбовывать политую землю, мы пошли туда, где самосвалы ссыпали свой груз, который Ринне уже разравнивал бульдозером, и принялись укладывать основу дороги.

С самого утра сделалось жарко, работа была' не очень трудной, если научился не особенно стараться и не делать лишнего; машины работали, и нам только надо было поспевать за ними. Ничего другого от нас не ждали.

Во время перерыва на обед Отто, Тайсто и я подкреплялись вместе, и к нам подсел Ринне. Он тут же принялся рассказывать о комиссиях по расследованию, которые после «мятежа» 1918 года были образованы тут и в Канаде, чтобы выяснить, какой настрой у приехавших тогда из Финляндии эмигрантов. Он тоже слыхал, что в двадцатых годах в Америку уехало много белофиннов, поскольку коммунисты в Финляндии делали рабочие места опасными для белых и тем частенько приходилось работать, рискуя жизнью; на стройке, например, не знали, когда кирпичи свалятся на голову, или провалятся строительные леса, или сыпанут сверху мусор на затылок, и рабочих, воевавших на стороне белых, каждый раз «высиживали»[54] с работы. Ринне рассказал о справке Вимпелисяяксярвиского профсоюза, которая была у его отца, что он не участвовал в классовой войне на стороне белых, и с такой бумагой он был в этой стране желанным человеком на любой работе, где заправлял бдительный рабочий класс. По мнению Ринне, такую же проверку удостоверений товарищей следовало бы теперь ввести повсюду во Флориде. Я спросил, уж не из-за нас ли. Ринне сказал, что не только из-за нас, а вообще из-за подозрительного элемента, который опять начал переселяться из Финляндии в Штаты без разрешений на это и организовывал себе за большие деньги условия жизни лучше, чем были у родившихся в этой стране граждан.

Отто посмеивался и угощал нас пивом. В походном холодильнике оно сохранялось всю первую половину дня прохладным и было приятным в жару. Я сказал Ринне, что нам было бы лучше всего забыть все недобрые дела наших отцов, жить между собой в мире, так, как и в Финляндии люди живут. Ринне снова рассердился, сказал, что никогда в жизни не согласился бы работать рядом с сыновьями белогвардейцев, он скорее пустил бы себе пулю в лоб из имевшегося у него «смит-и-вессона». Тайсто предположил, что револьвер достался ему в наследство от отца. Ринне спросил, почему он так подумал. Тайсто ответил, что у него есть глаза на то, чтобы видеть, и уши на то, чтобы слышать.

Тайсто вспомнил, как его бабушка рассказывала что-то о товарищеском суде в Форт-Вильямсе, в Канаде, где на допрос был вызван бывший егерь, и когда комиссия в ресторане «Забота» в Финском доме спросила, на чьей стороне этот егерь воевал, он выхватил пистолет, который у него был с собой, и выстрелил раза два над головами допрашивающих в стену, сказавши, что он в Лянкипохья занимался уничтожением точно таких же шаек, как та, что сидит за столом и допрашивает, но там этих бандитов он мог косить из пулемета, след косьбы которого гораздо четче и работа занимает меньше времени. Ресторан «Забота» тогда внезапно опустел, а у этого человека после того в штате Онтарио никогда больше не спрашивали членского удостоверения. Ринне поинтересовался, уж не доводится ли тот егерь дедушкой Тайсто. Тайсто сказал, что по крайней мере официально — не доводится. Ринне сомневался во всей истории, мол, в двадцатые годы никто из егерей не осмелился бы выхватить из кармана пистолет в Финн-холле в двойном городе Форт-Вильямсе — Порт-Артур[55]. Тайсто заверил, что рассказал лишь то, что сам слышал от бабушки. Ринне сомневался, можно ли доверять всяким бабушкам; в двадцатые и тридцатые годы правила игры здесь были ясными — без удостоверения от профсоюза на работу нечего было и соваться, но позднее все изменилось к худшему. Настоящих, обездоленных пролетариев в этой стране больше не было, и из Финляндии такие больше сюда не приезжали. Многие родившиеся в Америке финны были такими же, как Отто, думали о себе, и о деньгах, и о том, чтобы денег хватило на всякое барахло, машины и дома, которыми их донимают каждый день жены.

Отто велел Ринне взять еще пива и успокоиться. Ринне выпил вторую бутылку, мы с Тайсто больше не пили, хотя Отто усердно упрашивал. С Ринне они пили так долго, что обеденный перерыв кончился. Мы так и не начали вновь настоящего разговора, лежали, и я смотрел, как дрожит горячий воздух над крышами особняков, как разбрызгиватели струйками кропят водой газоны во дворах особняков, и еще на птиц непривычной расцветки, которые скандалили в живой ограде, тянувшейся вдоль дороги.

Вечером Кайсу приготовила еду, и мы поели, потом она рассказала, что опять звонила домой матери и та очень просила ее вернуться в Финляндию. Я промолчал, а потом заметил, что те минуты, которые она протрепалась, — довольно дорогие минуты и платить за них придется мне.

Кайсу спросила, неужели я считаю, что она тут не имеет права ни на какие удовольствия. Я ответил, что раскладывание пасьянса обошлось бы дешевле, чем получасовой разговор с Финляндией. Сказано было невпопад, я сразу понял это по выражению лица Кайсу. Но искать примирения был просто не в силах.

5

На следующий день, где-то около десяти часов утра, прибежал из своей кабинки прораб и крикнул, что ревизоры уже едут. Нам немедленно следовало убраться часа на два. Мы положили лопаты на обочину. Мексиканцев прораб тоже прогнал. Мы с Тайсто сели в машину и укатили прочь.

Поехали на берег моря. Опять был очень жаркий день, но с моря веял ветерок, благодаря чему на берегу жара не казалась удушающей. Мы оставили машину на площадке для автомобилей, на склоне, и пошли на пляж. Там были рестораны, длинный песчаный берег и причал — тяжелые, выстроенные из дерева мостки, протянувшиеся метров на сто в море. Тайсто утверждал, что пляж достигает на юге Майами-Бич и на севере Нью-Йорка. Мы сели у границы песка на скамейку в тени под пальмой и рассматривали лежащий на пляже народ. Ветерок нес к нам запах моря и кремов для загара жарящихся на солнце людей. Из-за жары мы были не в состоянии двигаться, сидели и покуривали. Тайсто сходил к автомату, встроенному в стену ресторана, и принес лимонад. Тайсто сказал, что такое внезапное бегство задевает в какой-то мере мужскую честь; я спросил, бывают ли другие случаи, когда у него возникает это чувство. Он утверждал, что бегство унижает его человеческое достоинство, и предложил, чтобы мы поехали обратно и встретились с чиновниками как мужчины или вообще не возвращались туда никогда. Я сказал, что нам причитается зарплата за две недели, оставлять эти деньги дяде было бы с нашей стороны неразумно. Тайсто заверял, что из-за такой суммы он не заплачет.

Тайсто сказал, что у него был разговор с Тапани, Ээро и Тимо о финнах, которые основали тут мастерские, сняли помещения в промышленных холлах и изготовляют для продажи разные вещи, имеющие в Америке большой спрос, сами-то американцы не додумались изготовлять их. Я спросил, на что в Америке большой спрос. Тайсто сказал, что слышал о финнах, начавших изготовлять для автомобилистов навесы от солнца, которые можно при необходимости сложить, перевезти и снова расставить на новом месте. Он объяснял мне устройство навеса, рисовал на песке вид сбоку и спереди. Навесы были из плотной ткани и на конструкции с колесами. Благодаря колесам они считаются автоприцепами и на их постройку не требуется разрешения, без которого не обойтись, если речь идет о гараже; получить разрешение стоит дорого, приходится нанимать юриста для подмазывания чиновников. Складной навес такого разрешения не требует, но хорошо предохраняет машины от палящего солнца, от которого здесь больше всего портятся автомобили. Тайсто знал, что флоридцы заинтересованы, и сильно, в этих «финских» навесах, их уже много продано, и обещают дополнительные заказы, поскольку большая сеть универмагов, имеющая пять тысяч магазинов во всех южных штатах, взялась продавать их в своих скобяных отделах. Тайсто подсчитал, что если в каждой торговой точке продавали бы один навес в день, то в неделю это составило бы тридцать тысяч, а в год — полтора миллиона. Я спросил о цене навеса. Тайсто сказал, что парни выручают за каждую штуку по семьсот долларов. Выходило, выручка от годовой продажи составляет около миллиарда, я не поверил, что смогу добиться такого. Тайсто уверял, что Америка — страна величайших возможностей, особенно для мужчины, имеющего голову на плечах и способного оказаться вовремя в нужном месте. Я спросил, велик ли завод у этих парней. Тайсто слыхал, что они сейчас в состоянии изготовлять десяток навесов в неделю, но ничто не препятствует им расширить производство: конструкция навеса задумана так, что изготовление вручную можно заменить машинным сразу же, как только продажа пойдет споро; электросварочные работы и автоматические монтажные линии могут выбрасывать в мир навесы как раз в таком темпе, в каком торговцы смогут их продавать, — десятки тысяч. Я спросил, участвуют ли в этом предприятии Тапани, Ээро и Тимо. Тайсто сказал, что они изучают возможность присоединиться к этому. Я подсчитал, что, изготовляя в неделю десяток навесов, можно продавать в год всего пятьсот штук, а от этого еще далеко до полутора миллионов навесов в год. Тайсто стал подбивать меня вложить деньги в какое-нибудь доходное предприятие, чтобы не пришлось до конца дней своих махать лопатой на дорожном строительстве и пережидать проверку разрешений на работу, сбежавши с рабочего места. Я сказал, что не стану участвовать пи в чем таком, в чем участвует Тапани. Тайсто утверждал, что деньги Тапани такого же цвета, как и наши, кроме того, у Тапани тут есть связи, которых мы не имеем. Я считал, что они и не понадобятся.

Тайсто утверждал, что ему надоело в здешнем климате стоять на строящейся дороге с совковой лопатой, имея способности к иного рода деятельности. Я велел ему сейчас сидеть тут, на берегу моря, абсолютно спокойно, нам нельзя было возвращаться на строительство дороги по меньшей мере еще час. Тайсто сокрушался, что каждый миг, который он вынужден провести в бездеятельности, приносит убыток. Я с этим не согласился, просто доходов он теперь не получает. Тайсто считал, что это одно и то же. Я не стал с ним спорить.

[53] День независимости — национальный праздник Финляндии, отмечается 6 декабря. По обычаю, в этот день во дворце президента в Хельсинки проводится вечерний прием с участием министров, депутатов парламента, генералитета, дипкорпуса, руководителей представленных в парламенте партий, крупнейших банкиров, промышленников, представителей интеллигенции.

[54] Устраивали сидячую забастовку, требуя увольнения белофинна.

[55] Теперь этот город соединился в один и называется Тандер-Бей, там и в наши дни живет много финнов.