Читать книгу «Река течет через город. Американский рейс» онлайн.

Дважды за первые две недели работы нам пришлось оставить наши совки и, прыгнув в машину, драпать в Форт-Лодердейл, чтобы не попасться на глаза чиновникам, проверявшим разрешения на работу. Часы отсутствия нам не оплачивали, и хотя никаких налоговых удержаний из нашего заработка, очевидно, не производилось, получали мы за махание лопатой немного. Но поскольку весь апрель и май мы пробездельничали, а играть в карты у Тапани и видеть лишь одни и те же рожи в Оушен Грин мне осточертело, я согласился и на такую предложенную Якобсоном работу, когда он, Тапани и я вернулись из Швеции в середине мая. Якобсон хорошо знал тут людей в строительном бизнесе и чиновников, он сам построил большой, многоэтажный дом для пенсионеров на острове возле Лейк-Уэрта, там, где стояли особняки богатых людей, и пансионы для пенсионеров, и гостиницы для туристов. Якобсон утверждал, что, вкладывая деньги в строительство, заработал здесь миллионы долларов.

Отто уже сидел на своем катке, когда мы шли мимо: он велел нам усерднее махать лопатами, чтобы каток не простаивал без дела. Хотя солнце еще только всходило, Отто разделся до пояса, он сказал, что запасся пивом на сегодняшний день, чтобы не засохнуть от потери влаги. Он предсказывал, что день будет жаркий, и надеялся, что мы тоже запаслись питьем. Мы пожелали Отто доброго утра и пошли туда, где группа рабочих уже ждала грузовики, возящие землю для укладки в основание дороги.

В этой группе были мужики разного цвета кожи, говорившие на разных языках; у тех из них, кто родился в этой стране, разрешения на работу были в порядке. Они-то оставались на месте, когда звонили, что едут ревизоры. Но не имевших разрешения было много, строительная фирма охотно использовала таких, ибо могла платить им сколько хотела. Тут было несколько мексиканцев, про которых говорили, будто они переползли через границу где-то на берегах Рио-Гранде, английских слов они знали немного. Черных мужчин в сумерках я не различал. Двое черных верзил приехали из Африки, откуда-то с верховьев реки Конго. Один из них хорошо говорил по-английски и был за переводчика у другого, который знал только родной язык. Этот, говорящий по-негритянски, был веселым мужичком и охотно рассказывал истории о белых людях в Африке и об их странностях. Они оба обругали нас по-фински, когда мы подошли к группе с лопатами. Остальные негры были уроженцами этой страны.

Прораб пришел и велел начинать, нашим делом было разравнивать землю, которую с грузовиков сбрасывали кучами на дорогу, белую флоридскую землю, рассыпавшийся под пальцами в пыль песок, в котором попадались кусочки кораллов, раковинки и другие остатки обитателей моря. Кучи разравнивали и вручную, совковыми лопатами, и бульдозерами; поливальные машины возили на дорогу воду, и под катком земля делалась твердой и гладкой, как столешница; потом сюда придут другие люди и уложат на дорогу покрытие. Строительство дороги здесь обходилось дешево: ведь не требовалось опасаться коррозии от промерзания земли, а разравнивать привозимую машинами «подстилку» было делом нетрудным.

Уже в первой половине дня температура на солнце поднялась выше пятидесяти наших отечественных градусов. Земля пылила, когда самосвалы сбрасывали ее из кузова, и впитывала воду. Ни малейшего дуновения ветерка не ощущалось на дороге, прокладываемой между одноэтажными особняками белых людей. Мы видели, как живущие в них мужчины отправлялись на работу, детей везли в школу, а женщины шли за покупками. Воздух дрожал, пальмы и деревья незнакомых мне пород стояли замерев. Чернокожие считали погоду подходящей, они вспоминали родину. У Тайсто была уверенность, что Тапани и Якобсон нарочно подкинули нам такую работенку — ад на земле, а сами теперь, прохлаждаясь в бассейне, посмеиваются над нами, вкалывающими под открытым небом Флориды. Я спросил: стал бы и он сам валяться целыми днями у бассейна? Тайсто ответил, что скоро и жизнь у бассейна сможет опять выдержать. В мае он с осторожностью обзаводился темно-коричневым загаром и теперь хорошо переносил солнце. Но недели две тому назад он в одних плавках заснул у воды и так сжег свои подошвы ног, что три дня не мог ходить, вот тогда-то, вынужденный сидеть дома и лечить подошвы, покрывшиеся волдырями, из которых текла прозрачная жидкость, он и стал подумывать, не заменить ли безделье работой.

Во время обеда, когда мы сидели под деревьями, в тени, туда же пришел с катка Отто, открыл свою сумку с едой и принялся подкрепляться. У нас-то из-за жары не было аппетита, но мы ели, потому что так было надо. Негры и мексиканцы разлеглись за дорожной насыпью. Отто забавляло то, что финским богачам приходится в Америке жевать бутерброды прямо на работе вместе с американскими бедняками. Я заметил, что сам Отто тоже не бедняк. Отто спросил, кто же он тогда. Тайсто сказал, что он пьяница. Отто утверждал, что, может, он и пьяница, но честный человек. Тут он вспомнил про свое пиво и полез за ним в багажник машины, где оно хранилось между шариками льда в переносном холодильнике, он дал и нам по бутылке. Я сказал Отто, что нас могут обвинить в распивании спиртного на рабочем месте, но Отто утверждал, что в Америке пиво не считается алкогольным напитком. Пиво было холодным и вкусным, жаль, что кончилось быстро.

Когда мы, подзаправившись, прилегли, пришел прораб. Отто и ему предложил пива. Прораб сел на травку, обсудил с Отто по-английски, сколько будет продолжаться работа здесь и куда затем может послать нас строительная фирма. Отто выговаривал ему за то, что на работу берут не состоящих в профсоюзе, иностранных прохиндеев, у которых даже въезд в страну толком не оформлен, а уж о разрешении на работу такие небось никогда и не слыхивали. Прораб пожал плечами, сказал, что профсоюзы это не интересует до тех пор, пока на работе не дойдет дело до применения огнестрельного оружия. Отто утверждал, что члены профсоюза никогда огнестрельного оружия и не применяли, зато по рабочим открывали огонь часто. Прораб спросил, приходилось ли Отто когда-нибудь попадать под пули. Отто показал шрам на предплечье, белую сморщенную кожицу, которую и загар не брал. Прораб утверждал, что Отто заработал этот шрам в драке, в кабаке, в Кей Уэсте, защищая свою невинность от банды гомосексуалистов. Отто сказал, что был ранен в Дулуте в сороковых годах, когда рабочие-металлисты — финны и ирландцы — начали забастовку под руководством Гэса Холла за повышение зарплаты и улучшение условий труда, но власти привезли полупьяных национальных гвардейцев, которые обеспечили переговоры по забастовке ружейным огнем. Прораб сказал, что не помнит, чтобы в Дулуте в сороковых годах переговоры были ускорены с помощью огнестрельного оружия, из ружей постреливали лишь в тридцатых годах и ранее, а о Гэсе Холле он никогда и не слышал. Отто рассказал, что Гэс Холл — финн, как и мы, настоящее его имя Густаф Халлберг, что он уже не первый десяток лет председатель Компартии США и трижды баллотировался в президенты Соединенных Штатов, ибо хотя родители его и были финнами, сам он родился здесь, по рождению американец и имеет право участвовать в президентских выборах.

Прораб спросил, ну и как, стал ли Холл президентом. Отто ответил, что раза два был близок к этому. Прораб спросил с подозрением, уж не коммунисты ли мы все здесь, но Отто заверил, что мы поддерживаем свободнорыночное хозяйство и родом из Похьянмаа в Финляндии, где к коммунистам никогда не относились с симпатией, а сам он американец, но его отец тоже приехал из Похьянмаа, оттуда наши отцы в тридцатых годах вывозили коммунистов на грузовиках в Россию, наслаждаться прелестями идеального общества. По мнению прораба, это было хорошим средством избавляться от коммунистов.

Я сказал, что мой отец никогда не изгонял коммунистов, и Тайсто сказал, что его отец тоже. Отто утверждал, что все похьянмаасцы изгоняли, он слыхал это здесь от многих. Я сказал, что Отто плохо знает историю Финляндии и Южной Похьянмаа — высылок всего-то было не больше ста пятидесяти, а в Россию вывезли человек шестьдесят. Отто перевел это прорабу, добавив, что остальных поубивали. Я возразил, ибо помнил, что убитых было человек десять.

Отто опять перевел прорабу, сильно приврав, как наши отцы в тридцатых годах будто бы покончили с левыми в Финляндии. У меня не было уже сил поправлять его, я лежал на травке, утомленный жарой. Прораб сказал, что такая же большая уборка происходит сейчас в Центральной Америке, где Соединенные Штаты помогают честным людям освободиться от коммунистов. Отто считал, что Финляндия в тридцатые годы напоминала нынешнюю Никарагуа, но он не мог сказать, ухудшилось ли с тех пор положение в Финляндии. Прораб считал, что ухудшилось, ведь теперь Финляндия, как он понимал, оказалась за железным занавесом, но так же, как его отец и дядя в свое время освободили Европу от тирании нацистов, и его поколение готово в любой момент взяться за оружие и освободить Финляндию из-под красной кровавой волны. Я выразил пожелание, чтобы такой день никогда не настал, прораб сказал, что готов идти освобождать Финляндию хоть сейчас. Я велел Отто сказать прорабу, что Финляндия — свободная и демократичная северная страна, но Отто отказался, он, дескать, не станет врать своему начальнику.

Оттуда, где лежали негры и мексиканцы, послышались крики. Мы поднялись и пошли в ту сторону. Мексиканцы гнались с лопатами за одним из конголезских парней, который удирал от них вдоль дорожной насыпи, перебрался через дорогу и побежал обратно к другим неграм. Остальные рабочие подстрекали мексиканца посмотреть, какого цвета печенка у этого чернокожего: распори брюхо, выпусти кишки наружу! — кричали они. Прораб побежал разнимать дерущихся. Я видел, что у него в руке появился револьвер, и крикнул Тайсто, что нам нельзя подходить ближе. Прораб остановился перед мексиканцами и направил на них револьвер. Они долго пререкались и размахивали руками, затем пошли, переругиваясь, обратно, туда, где до ссоры подкреплялись тем, что у них было с собой. Прораб поговорил с неграми, затем вернулся к нам, и мы тоже пошли обратно, к холодильнику Отто с пивом. Прораб взял свою недопитую бутылку и отхлебнул из нее. Он рассказал, что конголезцы посадили какую-то ящерицу в ящик мексиканцев с провизией, и те вышли из себя. Он сунул револьвер в боковой карман куртки. Мы сели. Тайсто спросил, многие ли здесь, на работе, могут иметь при себе оружие. Отто перевел, прораб сказал, что долгая служба в строительной фирме научила его всегда запасаться, идя на строительную площадку, чем-нибудь подлиннее руки, поскольку среди рабочих есть немало таких, которые лучше понимают язык огнестрельного оружия, чем слова. Я спросил, неужели он смог бы выстрелить, прораб сказал, что сначала нет, а потом мог бы. Он допил свое пиво, поблагодарил за угощение, велел идти работать.

Мы работали после полудня до трех часов, негры и мексиканцы не перемолвились ни словом. Я заговорил с тем африканцем, который знал английский, а один из мексиканцев подошел и закричал на меня по-испански. Я не понял, что он кричал. Негр спросил, есть ли у меня жена и дети. Я рассказал, что женат и мы ждем ребенка в июле. Негр засмеялся, так раскрыв рот, что было видно розовое верхнее нёбо, белые зубы и дрожащий язычок, казалось, он весь вывернется наизнанку. Он подошел, стал прямо передо мной, сжал руку в кулак, просунул толстый большой палец между указательным и средним, двигал этим большим пальцем прямо перед моими глазами и твердил: мейкс гуд, мейкс вери гуд. Большой палец был точно сосок коровьего вымени — с внутренней стороны почти белый. Парень из Конго смеялся над этим делом, но мне было не до смеха, я вспомнил, какой хмурой была Кайсу в последние месяцы из-за жары. Негр утверждал, что дома, в Африке, у него несколько жен. Я спросил, не продаст ли он мне одну из них. Он сказал, что подумает.

Во второй половине дня, закончив работу, мы поехали в Лейк-Уэрт. Тайсто пошел к себе, пообещав прийти к нам, когда переоденется и минутку отдохнет. Дома Кайсу лежала на диване, жаловалась на жару и резкий холодный воздух, который гнал в комнаты кондиционер. От этого мы оба сразу же, как приехали сюда, сильно простудились, и у Кайсу простуда до сих пор не прошла. Рядом с диваном, на полу валялась куча использованных бумажных носовых платков, нос Кайсу и все вокруг него покраснело, веки набрякли, она фыркала, раздувшаяся и неловкая, как бегемот. Кайсу сказала, что решила вернуться в Финляндию. Я сказал, что может ехать, когда пожелает. Она попросила и меня поехать с нею, но я сказал, что не поеду ни за что. Она спросила, всегда ли я делаю только то, что хочу.

— Живу, как живется, — ответил я.

2

На следующее утро, когда я пил кофе в гостиной за обеденным столом и силился окончательно проснуться, Кайсу тоже поднялась. Она налила и себе кофе, когда пришел Тайсто, спросила: не собирается ли он наконец обзавестись собственной машиной. Тайсто удивился: что нам делать с двумя машинами? Кайсу на это ничего не ответила. Тайсто заявил, что гонять на работу две машины бессмысленно, к тому же ездить в машине вдвоем всегда веселее.

Кайсу сказала, что сыта по горло сидением в этом доме и в этом «Зеленом океане»: мы, дескать, каждое утро забираем машину, и нет иного средства попасть в город или хотя бы в магазины, чем плакаться женам Тапани или Ээро и просить подвезти ее, они уже стали поговаривать, какой выгодной оказалась наша жизнь тут: платим только за продукты, и никаких других расходов у нас нет, о чем Тапани и Ээро целыми вечерами толкуют дома женам, а те в свою очередь объясняют про эти расходы Кайсу и в ее присутствии ведут учет всех доходов и расходов с точностью до цента.

Тайсто сказал, что мог бы купить машину или даже две в любой миг, денег ему хватает. Кайсу предложила ему купить хотя бы одну. Я сказал, что нам надо срочно ехать, и вышел. Тайсто остался объяснять Кайсу, насколько выгодно тут покупать подержанные автомобили, за одну-две тысячи он мог бы обзавестись таким аппаратом, о каком знакомым в Финляндии остается только мечтать, но, чтобы стать автовладельцем, ему не потребовалось бы и тыщонки, если бы он удовольствовался такой же таратайкой, как у меня. Слышно было, как Кайсу с удивлением спросила, что же тогда Тайсто все еще не обзавелся машиной, чего ради его держат все дни в квартире из нескольких комнат, будто заключенного в тюрьме.

Я стоял в двери, открыв ее для Тайсто. Велел ему идти — работа ждала. Шагая к машине, он печально спросил: не считаю ли я, что из-за него у нас какие-то трудности, что он как-то мешает нашему семейному счастью. Я сказал, что он всегда был только радостью для нас обоих. Он добавил, что, по его представлению, нам тут надо держаться вместе, и рассказал, как много он помогал Кайсу, когда я с Тапани и Якобсоном был в Швеции в мае. За эту помощь он ни слова благодарности не слыхал ни от Кайсу, ни от меня, а ведь он возил Кайсу и в город, и по магазинам, и на побережье, и вдоль побережья до Майами-Бич и покупал несколько раз горючее для нашей машины за свои деньги. Я поблагодарил его теперь. Тайсто ничего не ответил. Мы сели в машину и тронулись в путь.

Уже сидя в машине, Тайсто добавил, что за шоферские услуги Кайсу сама могла бы сказать ему «спасибо» еще в Майами-Бич, откуда послала открытки родственникам и знакомым в Похьянмаа, чтобы показать, в каком раю она теперь живет. Без него ей ведь не удалось бы полюбоваться всеми красотами побережья. Я поблагодарил Тайсто и от имени Кайсу за ту заботу о ней, которую он проявил во время моей поездки в Швецию. Мы пробыли в Швеции около двух недель в мае. До этого Якобсон много раз заводил разговор о бухгалтерских документах моей фирмы и квитанциях. Мол, нельзя быть уверенным, что полиция не найдет их, прежде чем они не перестанут существовать; нельзя быть абсолютно спокойным, прежде чем бумаги не будут сожжены. Я удивился, разве сожжение бумаг не станет еще большим преступлением, таким, о чем придется жалеть до конца дней своих, но Якобсон знал, что согласно финским законам за исчезновение бухгалтерских документов предприятия полагается лишь штраф, а вот за ложные показания под присягой, если бы мне пришлось дать ее в суде, безусловно, ждет тюремное заключение. Тогда я и стал опасаться за безопасность своего тайника.

Когда Якобсон сказал, что отправляется в Швецию заняться делами своих фирм, находящихся там, и Тапани летит с ним, я тоже решил полететь.

Отпраздновав Первомай, мы сразу же пустились в путь. Для здешних людей Первомай не был никаким праздником, и хотя никто из нас не принадлежал ни к студенчеству, ни к рабочему классу, мы все, по народному обычаю, распивали в этот день бутылочку; чтобы развеять заботы, мы с Тайсто поступили так и на сей раз. Тайсто остался во Флориде, когда мы отбыли. Мы полетели через Нью-Йорк в Стокгольм, где у Якобсона были конторы его фирм. И в первую неделю в Стокгольме мы его почти не видели. Мы с Тапани целыми днями сидели в ресторане «Валлонен» и беседовали с приходящими туда посидеть финнами. У меня возникло такое впечатление, что все эти сидящие в ресторане финны не были довольны своей жизнью в Швеции. В апреле, когда Тайсто, Кайсу и я кружили по Стокгольму, меняя деньги, мы финнов не встречали, но теперь натыкались на них на каждом шагу каждый день, всю неделю. Я выслушал истории разных людей, но не думаю, что хоть один из них счастлив. Правда, после обеда или под вечер кое-кто, хвативши виски, хвалился, как хорошо у него шли и идут дела и как много крон в неделю можно урвать на левых заработках, но попозже вечером, когда уже было выпито вдоволь, подавленность прокрадывалась в души добытчиков, и где-то в бетонной пустыне, в микроквартирке микрорайона, куда мы притащились с бутылками водки «Сюстембулагет», многие парни пели жалостно: «Дитя, Финляндию не променяй...» Многие финны с удовольствием угощали нас вином в ресторане «Валлонен» и хотели услышать, какова жизнь в Америке и трудно ли изучить английский язык человеку, окончившему лишь народную школу[52]. Они собирались в Америку, поскольку родина была или окончательно оставлена, или пока не хотелось еще возвращаться домой с маленькими деньгами, ибо левые заработки хотя и были хороши, да от них оставалась в кармане самая мелочь — ведь грубая работа, к тому же на чужбине, требовала и грубых удовольствий, Тапани всегда охотно пил все, чем его угощали, и слушал бахвальство, и утешал, если дело доходило до слез. Он велел всем ехать во Флориду, где человеку за работу прилично платят и климат более подходящий, чем пронизывающие ветры Стокгольма. О своих делах мы особенно не трепались, но за неделю в ресторане успело побывать много знакомых из Похьянмаа, и к субботе все вокруг знали, что Тапани и есть тот самый, который сумел вывезти из Финляндии в обход чиновников сорок миллионов финских марок и вел теперь на эти деньги господскую жизнь в Америке. В конце недели во второй половине дня явился встревоженный, злой Якобсон и велел нам убираться из ресторана ко всем чертям, о нас, мол, говорит весь город: бродячие рабочие-финны его собственной фирмы рассказывали о сидящих в «Валлонене» двух невероятно богатых злостных неплательщиках налогов, которые сорят деньгами в ресторане, хвалятся своими успехами и угощают выпивкой весь зал. Ничего такого мы не делали, но Якобсон сказал, что не так уж много времени нужно, чтобы слух о нас дошел до финской полиции, достаточно кому-нибудь лишь позвонить в Финляндию. И если потребуют нашей выдачи, шведская полиция может нас выдать просто из вредности. Мы тут же подались из ресторана прочь. Какие-то люди пытались перехватить Якобсона у выхода. Они заявляли, что он не выплатил им жалованья в семидесятых годах, когда они работали в его фирме, и что теперь пришло время ему раскошелиться. Мы только отцепили этих мужчин от одежды Якобсона, но драться не стали и ушли. Якобсон был на «мерседесе», принадлежащем его фирме. Он подвез нас к гостинице, мы забрали вещи, рассчитались за номер и покатили на север. Якобсон сообщил, что свои дела в Стокгольме он завершил и теперь мы едем в Лулео, где его люди что-то строят, там-то мы и смогли бы окончательно разделаться с моей бухгалтерией.

3

Из Лулео я позвонил Раймо домой и сказал, где нахожусь. Я уже несколько раз говорил с ним по телефону из Стокгольма, сообщил, что звоню из Швеции, и пообещал приехать в Финляндию. Теперь же сказал, что приехать не решаюсь, мы с Тапани и Якобсоном обсуждали в машине возможность такой поездки, и они оба считали это слишком рискованным. Я велел Раймо погрузить бухгалтерию и папки с квитанциями в машину и привезти в Лулео, и найти нас в гостинице «САС», в центре города. Объяснил ему, где находятся бумаги. Раймо прикинул, сколько времени потребуется, чтобы погрузить все в машину и доехать, и сказал, что не решится отправиться за бумагами, пока не стемнеет. Я спросил, не помнит ли он, какое время года сейчас в Финляндии, ведь теперь, в мае-то, пожалуй, и ночью не стемнеет. Раймо пообещал сразу же взять пикап на фабрике, но забеспокоился, что домашних удивит его внезапный отъезд. Я спросил, зачем ему надо идти докладываться домашним. Он был уверен, что жена все-таки спросит, куда это он собрался. Я позволил ему рассказать все жене, которая, как я знал, умела помалкивать, да и своих забот у нее было достаточно. Раймо спросил, нужны ли мне деньги. Он явно имел в виду свой долг за фабрику. Я ответил ему, пусть уж не боится, что я вдруг явлюсь и отберу у него предприятие назад.

Раймо пообещал быть в Лулео в первой половине дня. Я минутку посидел в гостиничном номере, затем спустился в ресторан, где ждали Тапани и Якобсон. Сообщил им, что курьер отправился за бумагами и они будут тут завтра, если в Торнио их не захватит таможня. Такую возможность парни считали маловероятной: таможню в Торнио вряд ли заинтересуют какие-то бумаги. За едой Якобсон сказал, что с раннего утра поедет на строительство, но до обеда вернется обратно. Если бумаги к тому времени прибудут, мы сможем поехать на строительство и уничтожить их там. Посидев с нами недолго, он сказал, что идет спать. Мы с Тапани остались в ресторане и сидели до тех пор, пока не перестали подавать выпивку, до полуночи.

Раймо приехал утром. Оп сказал, что в Торнио даже не остановился; выезжая из дому, он бросил в пикап кучу половиков и заранее жалел, что может лишиться их, но в пять утра, когда он ехал через Торнио, таможенников ковровые изделия не заинтересовали. Мы пошли в гостиничный ресторан выпить утренний кофе. Вскоре и Тапани пришел туда, и Якобсон тоже. Якобсон сказал, что мог бы взять бумаги в машину, отвезти их на стройку и сжечь там, но я заметил, что не для того проделал путешествие из Флориды в Лулео, чтобы на слово поверить, что кто-то сжег мои бумаги; я хотел сам видеть их превращение в пепел, уж слишком много забот они мне доставили.

Пошли к машине Раймо. Она стояла в торце гостиницы, на улице, спускавшейся к морю. Было красивое, яркое майское утро, прохладное, и Якобсон сказал, что с удовольствием погреется в такое утро возле радостно пылающего костра из квитанций. Он подвел свою машину к машине Раймо, и мы перегрузили папки и амбарные книги из-под половиков в багажник машины Якобсона и поехали на ней все — Тапани и Якобсон на переднем сиденье, я и Раймо на заднем.

Я ничего не спрашивал о домашних, и Раймо не стал ничего о них рассказывать. На фабрике, по его словам, дела шли хорошо, и я велел ему продолжать в том же духе, Якобсон сказал, что в случае чего — добро пожаловать во Флориду, там Раймо хорошо встретят. По мнению Якобсона, этим кончают все толковые похьянмааские предприниматели. Раймо сказал, что читал про бизнес Якобсона в «Хюмю» и других журналах и газетах. Якобсон сказал, что газеты в Финляндии все время врут, повернулся и хмуро взглянул на Раймо.

Приехав на территорию стройки, где работали и люди из фирмы Якобсона, мы оставили машину перед бараком-конторой и вошли в нее. Якобсон обратился к мастеру, отвечавшему за дела тут, рассказал ему по-шведски о бумагах в багажнике, которым пора подняться дымом в майское небо Швеции. Мастера это не удивило. Он поднялся из-за письменного стола и, обойдя его, направился к двери, натянул там синюю блузу, нагрудный карман которой украшала надпись «Вольво», и повел нас из конторы наружу.

Мы прошли по территории стройки к месту, где, видно, уже и раньше сжигали древесные отходы: обрезки досок, бревен и брусьев были накиданы беспорядочной кучей. Мастер уложил кучку деревяшек на площадку для костра, плеснул на них дугообразной струей бензин из пластмассовой канистры и кинул туда зажженную спичку. Костер вспыхнул, пламя взметнулось высоко, но тут же опало, деревяшки занялись и горели ровно и гулко. Якобсон сказал, что подгонит машину, и ушел, прораб напевно по-шведски спросил, что мы за люди и откуда. Я ответил, что мы из разных мест, и мастер этим удовольствовался. Он подбросил еще деревяшек в костер и разгреб его пошире. Якобсон подъехал на большой скорости, резко остановился и вышел из машины. Мы принялись доставать из багажника папки и счетоводческие книги. Раймо заметил, что сами папки можно бы и не сжигать, они ведь не такие дешевые, им нашлось бы применение на ковроткацкой фабрике нынче, когда бухгалтерский учет и подшивка квитанций ведутся согласно закону. Мы сорвали с корешков папок ярлычки с указанием дат, открыли скоросшиватели, вынули квитанции и побросали их в огонь.

[52] Народная школа в Финляндии соответствовала примерно нашей начальной школе, в 60-х гг., в связи с реформой образования, она была слита с последующим этапом обучения, и это 8-летнее образование, обязательное теперь для всех финских детей, получило название «основная школа».